«Веселенькое кладбище» (по произведениям А. П. Чехова). Театр «Приют Комедианта».
Режиссер Кирилл Черноземов

«Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные люди — это военные», — говорила Маша в «Трех сестрах» Чехова.

Наблюдая сегодняшнюю жизнь театра, хочется написать так: не знаю, как в других местах, но в нашем городе самые благородные люди — это актеры.

Сколько терпения и веры, сколько идеализма, покидающего ныне русского человека, надо иметь, чтобы каждый вечер выходить на сцену и играть. Когда, распадается на глазах — что там жизнь театра! — рвется непрочная, износившаяся ткань самой жизни — «каждый вечер в час назначенный», как ни в чем не бывало, играть другую жизнь, воскрешать «все жизни, все жизни, которые, свершив свой печальный круг, угасли…»

Крохотный, на семьдесят мест зал-подвал «Приюта» актеру Игорю Волкову мал — иногда мал физически, в буквальном смысле — когда он, вздымая руки вверх, воскрешает стиль давно ушедшей театральной эпохи («как трагик в провинции драму шекспирову») — руки вдруг упираются в низкий черный потолок. Не разлететься. Как сокрушается его герой, бродячий актер Погостов: «В какую глушь занесла нас судьба!» Впрочем, отчего в глушь? В минуте ходьбы от «Приюта» — огромный седой Исаакий и звездное небо над головой.

"Умный актер — бред!«,— кричит в пьяном раже герой спектакля. Работа Игоря Волкова — блистательное тому опровержение. Он — умный актер, и это — не бред, не только потому, что сам пишет для бенефиса пьесу, где искусно переплетены чеховские герои и темы — и мотивы классических театральных ролей, которые он играет как «спектакль в спектакле», тема театральных дорог, скитаний — и театрального бездорожья. Волков не менее искусно держит на сцене перспективу роли, сплетает рвущиеся, запуганные нити пьяного сознания и пропащей судьбы безвестного провинциального актера.

На недавних гастролях в Москве критики расслышали в его спектакле знаменитый и таинственный «звук лопнувшей струны».

На мой слух, Игорь Волков играет существо, у которого давно лопнули все струны.

Он играет не жизнь — воспоминание о жизни. Пространство его игры очерчено темным кругом кладбища, кажется, что это — его последняя игровая площадка, последнее пристанище потерянной, бесприютной души. Он разглядывает мутную бутыль, словно Гамлет — череп бедного Йорика. Нелепое, пьяное кружение над могильными плитами. Черный кладбищенский юмор и ни с чем не сравнимое черное кладбищенское веселье. Он паясничает, выворачивается наизнанку — как выворачивает свою продырявленную шляпу — точно так же в мутном кураже «выворачивает» свою судьбу, которая вся — сплошь продырявлена. Душа на краю земной пропасти, на грани несуществования. Из чеховских мотивов в первой части спектакля наиболее сильно звучит чебутыкинский: «О, если б не существовать!… А может, нам только кажется, что мы существуем?» И еще: «Тара… ра… бумбия… сижу на тумбе я…»

Он сидит на своей тумбе — кладбищенском камне, и в бредовой, дикой игре воскрешает тех, кто здесь покоится — и купца третьей гильдии, и благородного отца семейства, и знаменитого когда-то трагика. А за черным кругом кладбища, в глубине сцены светится крошечная комнатка. Там — тепло, уют, свет. Старинные платья на вешалке, пожелтевшие афиши, зеркало. Гримуборная.

Там — словно за невидимой прозрачной стеной — две прекрасных дамы, две безукоризненно чеховских женщины (Наталья Ивченкова и Марина Хазанова). Они — из нездешней жизни: «Видно, вы дверь перепутали, улицу, город и век»… Но дверь в этот спектакль они не перепутали — когда они поют про «другую жизнь и берег дальний» — кладбищенская тьма рассеивается, и эта «другая жизнь» — театр — проходит перед зрителем, и мы понимаем, что здесь — единственная и последняя реальность, где оживает душа безвестного актера. Приют нашего вечно пьяного комедианта, его «берег дальний»…

Волков — он же Погостов — играет Хлестакова, Гамлета, Поприщина. В игре Игоря Волкова есть как бы двойная перспектива, или двойное зеркало: он играет, чуть стилизуя, играет, как играл бы гениальный бродячий актер прошлого столетия — вдохновенно, страстно (как сейчас играть не принято), и вместе с тем — он дает современные эскизы великих ролей — с черным юмором, рефлексией, ироничным холодком горького и трезвого знания…

Он играет одновременно вечные гримасы и хохмы театра, его изнанку — и вечную им очарованность: очарованный странник. И здесь ему не только Бог в помощь — в помощь и режиссура Кирилла Черноземова, знающего как мало кто про изменчивую материю театра, его блеск и нищету. Имя Черноземова связано в нашем сознании с многочисленными боями на сцене, схватками, фехтовальными поединками, в общем, «шпаги звон, ка к звон бокала». Режиссер по сцендвижению, он поставил в разных спектаклях столько громких боев, что узнал цену тишине на сцене, одинокому голосу человека — в «Веселеньком кладбище» его лучшие сцены — тихие сцены.

И, может быть, лучшая роль у Волкова в этом спектакле — роль Поприщина, его плач о жизни, его рыдание-шепот.

«Дом ли мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси своего бедного сына! Урони слезинку на его бедную головушку! Ему нет места на свете! Его гонят!»

Волков тут не только лишь вечный плач несчастного Поприщина играет — он играет драму русского скитальческого сознания, воплотившейся, может быть, в актерской профессии, как ни в какой другой.

Это спектакль-бенефис посвящен памяти русского провинциального актера И. Н. Пругера — так написано на афише. Нам незнакомо его искусство. Мы не знаем, на каком «веселеньком кладбище» покоится его прах. Но мы были там, где его скитальческая душа нашла себе сегодня земное пристанище.

Неизвестный мне многоуважаемый Иосиф Нахимович Пругер! Царствие Вам небесное. Спите спокойно. Потому что и за Вас сыграл Игорь Волков в своем спектакле. Я видела, как Ваша тень промелькнула в тесном полуподвальном зале («Дом ли мой синеет вдали?») на улице Гоголя, 16, а, может быть, Малой Морской.