Э. Кочергин.
Фото И. Колтуна

Это было давно-давно, в старое советское время, в первое лето после войны с немцами, в конце его. В ту пору я был воспитанником Лаврентия Павловича Берия с почти пятилетним стажем. То есть, находился в спецдетприемнике НКВД РСФСР под городом Омском. Как я там оказался — рассказывать не буду, для многих из моего поколения это было нормальным, меня ведь тоже надо было куда-то девать, ежели отец и мать сидели. Интересно, что руководила этим заведением женщина-начальница, очень строгая, даже чрезвычайно строгая. И еще интересно, что она художничала, картины писала. Первое мое знакомство с нею в ее кабинете запомнилось мне картиною: улыбающийся Сталин в яблоневом саду с пионерами. Для пионеров она использовала нас, детей врагов народа. Мне сейчас трудно вспомнить, хорош или плох был ее холст, у меня остался в памяти контраст картины и ее действий: она меня отчитывала за малую провинность — кашель (правда, за кашель на торжественном собрании по поводу победы над немцами) и посадила в изолятор.

Ее все страшно боялись. Единственный, кто в детприемнике позволял возражать ей и даже ругал ее за глаза — это наша посудомойка тетка Маша по прозвищу «Машка — коровья нога». Почему «коровья нога» — никто не знал, правда, она хромала и ходила в какой-то странной обувке. А когда была потрезвее — хромала больше. Так вот, она говорила о начальнице: «Художница, художница… Худо — и дождь идет. Вот она кто — жаба одним словом». С ее слов она и звалась у нас Жабой. За худые слова, как говорили церберы между собой, начальница пригрозила зашить Машке рот. Впрочем, любимым цветом начальницы в одежде был зеленый и при небольшой полноте — тройной подбородок, так что по тем временам она казалась толстой.

Но дело не в ней, а в посудомойке. То есть, в ее козе. Коза всегда паслась возле кухни. Это, конечно, понятно: кроме травы и крапивы ей еще кое-что перепадало. Мы, тоже голодные, не то чтобы паслись, но все же околачивались возле кухни и иногда конкурировали с козой. Кроме того, у нас еще было развлечение под названием «оседлать козу». Не думайте, что это было просто, совсем даже сложно. Я, например, ни разу не мог ее оседлать. Ну, я-то не в счет, я был слишком тощ и легок и к этому слову — «оседлать» — никак не подходил. А другие пробовали «седлать», но получалось мало у кого. Она брыкалась задком своим так резко, что многие пацаны взлетали в воздух и повисали, а на некоторых из них оказывались следы ее рогов. И все-таки занятие это было очень романтичным и популярным. Более всего оседлание козы удавалось Петрухе-старшому (было еще двое меньших с этим именем). Как говорили завистники, у него была тяжелая задница, но я заметил и ловкость с его стороны: он, разбежавшись, хватал козу за рога и резко приземлялся на ней. Задние ее ноги даже подгибались при этом. Одним словом, среди нас он был первым, за что все глубоко его уважали и даже гордились. Он тоже сознавал свою значимость и был среди нас не то чтобы главным, но все-таки …как бы старшим. Да и годов-то ему было уже к десяти.

Да, я все отвлекаюсь от главного, от титула его, то есть прозвища. Однажды, когда мы все паслись с козой около кухни и, естественно, играли «в козу», неожиданно из кухни вышла начальница Жаба, а на козе в этот момент в позе победителя восседал наш герой. Она быстро схватила его за ухо, сняла с козы и, выворачивая ухо, уже багрового, повела к себе в кабинет, приговаривая: «Вот я тебе сейчас, Медный всадник, покажу, почем лихо стоит!» Мы, конечно, не знали в ту пору, что такое «медный всадник», никто из нас не видел его никогда даже во сне, но уж как-то больно подходило сказанное к нашему Петру. С тех пор, с тяжелой руки Жабы, и стал он прозываться у нас Медным всадником.

Вот с ним-то я и бежал. Точнее — он со мной, так как я был Тенью, то есть прозвище мое было «Тень»: за мою худобу и прозрачность пацаны меня так окрестили. Он был Медным и еще Всадником, а я Тенью, и мы бежали в Ленинград из Чернолучей на Иртыше под городом Омском. Как нам говорили про Омск разные старшие люди — «морщины» — это было «отдаленное место ссыльных каторжников». Туда мы бежали сначала.

Он все придумал, разработал целый план. У нас были две причины побега. Первая, конечно, Жаба, которую он ненавидел за унижение и боль. А вторая и самая интересная — потому что он не доедал в детприемнике, как он сам считал, хотя он ел намного больше, чем все мы. Но ему казалось, что в другом месте, особенно в Ленинграде, кормить будут лучше, потому что там в войну все голодали, а сейчас, как говорили, там всех кормят. А раз мы тоже голодали — нас тоже накормят. Все просто.

У него был колоссальный нюх на еду. Он был талантливым добытчиком ее. Необъяснимо — как он чувствовал, куда надо двигаться, чтобы оказаться свидетелем какого-либо поедания продуктов. Остальное — дело техники: меня он выставлял как «жертву голода»… Я думаю, что он и взял-то меня в побег из-за моей дистрофии. Он на мне зарабатывал: при виде меня всякий жрущий не мог не поделиться с нами. Как только мы получали свою долю — она с невероятной быстротой исчезала в его желудке. Я, в основном, оставался в качестве наблюдателя, а если получал, то столько, чтобы окончательно не стать прозрачным.

От меня он узнал, что я жил когда-то в Ленинграде и очень хочу снова попасть туда к моей «матке Брониславе». (В ту пору еще некоторые слова я говорил по-польски, поскольку мой первый язык — до двух лет — был польский. Но это — отдельная история.) Уговорить меня ему не составляло труда: он был Всадник, а я — Тень прозрачная.

Бежали мы на барже, которая доставляла в разные места по Иртышу продукты. Наше заведение тоже получало с нее свою часть с нашей помощью: мы переносили продукты на себе от пристани до кухни. Путешествие на барже было совсем неинтересным. Мы прятались в трюме среди пустых ящиков из-под чего-то и спали вместе с крысами. Я впервые сделал для себя открытие: крысы тоже теплые и сытые не опасны. Всадник мой несколько раз в дороге жалел, что бежал от пайки, но было поздно.

После разных мытарств мы приплыли в «отдаленное место» — Омск. Его талант привел нас на Омский вокзал. Мы оказались там, куда и должны были попасть по плану, но к тому же он дико хотел есть и нутром чувствовал, что именно там-то нас и накормят. Пришли мы с ним, конечно, не на сам вокзал, а оказались среди составов с солдатами, которые, как выяснилось, ехали после немецкого на японский фронт. Среди этих составов мы натолкнулись на странно веселый состав — не похожий на другие, даже, может быть, пьяный. Так казалось. Из зарешеченных окошек торчали и переругивались бритые солдатские головы. Только один вагон — вдруг — был открыт. Наверное, главный. Во всяком случае, самое буйное веселье шло оттуда.

Из этой-то теплушки и увидели нас, вернее — сначала меня: «Смотри-ка, залетка-то какая чахоточная торчит!» — услышал я про себя оттуда. (Забыл сказать, что кашлял я после баржи еще сильнее). А другой поддатый дядька спросил: «Пацан, а пацан, кто тебя охудил?» Петька тут же за моей спиной пожалился, что оголодали мы, и нет ли у дядек поесть нам. Третий, старший среди них, заинтересованно, как показалось мне, обратился к нему, к Петьке: «Смотри-ка ты, какой вдруг шустрый румянчик объявился! Эй ты, козлик! Смотри-ка, козлик какой… Ты чего за щепку прячешься? Выдавил из него все, а сам-то ты ничего себе, пухленький. Прямо козлик! Ну, иди сюда, ладо мое, забирайся к нам! Накормим всласть. И забирай „чахотку“ свою!»

Все они были в солдатской форме, но странно свободной или вольной, что ли. Что-то уж больно отличало их от других солдат. Да и вели они себя в теплушке по-хозяйски, видать, главными были в составе и «панствовали», то есть пили, играли в карты и не обращали никакого внимания на солдат-охранников. Во время кормежки я заметил, что они очень уж плотоядно рассматривали Петра, даже пощипывали его, хлопали по заднице: «Задок-то какой отрастил, а?!». Мне стало не по себе, я несколько раз толкнул своего дружка, но он был занят едой и только едой. У дядек на руках я увидел татуировки, и мне показалось еще, что игра в карты каким-то образом была связана с нами, то есть с ним, Петрухой (я не представлял для них интереса и даже, может быть, отпугивал их своим кашлем). Я еще раз толканул его и предложил сходить по нужде. Он отказался категорически и продолжал есть. Отчаявшись обратить его внимание на странности вокруг, закашлявшись, я попросился по нужде (мол, близко под вагонами) — и бежал. Бежал в настоящем испуге от этого кормления, бежал от своего Медного всадника, бежал от слова «козлик», страшноватый уголовный смысл которого понял вскоре после этой истории. Бежал от этого лиха, бежал в город Ленинград, не зная, что там тоже есть Медный всадник.

Я бежал в ужасе, под вагонами, и на товарняке рванул в Челябинск. Много позже, во взрослом состоянии, от одного военного человека я слышал, что на японском фронте маршал Малиновский, сам в прошлом блатной, в первую ночь войны с японцами, без предупреждения наших верхов и артподготовки, которую ждали японцы, бросил на них отобранных в наших тюрьмах матерых зэков. Они-то, финками, без единого выстрела перерезали японцев, спавших в первой линии окопов Квантунской армии. Говорят, все они погибли от наших же пуль, но дело свое они сделали и определили успех нашего наступления. Может быть, так оно и не было, но, услышав это, я вспомнил о веселом и страшном эшелоне на омских путях и о Всаднике Петрухе, превращенном в «козлика»…

А настоящего Медного всадника я увидел только через семь лет.

Литературная запись М. ДМИТРЕВСКОЙ.
Рисунки Э. КОЧЕРГИНА