Назвать неказистое помещение бывшего красного уголка «особняком» — не просто иронично, но и дерзко. Впрочем, слово «особняк» может относиться и не к помещению, может, оно употреблено вовсе не в привычном для слуха значении, может, понимать его надо как «стоящий особняком», отдельный, особенный. Это тоже, конечно, смело. Но именно этими категориями — смелостью и необычностью — определяются некие спектакли. Игорь Ларин не боится ни традиций, ни принятых мнений, наоборот, кажется, это его главные оппоненты.

«Омрачение» — это «Преступление и наказание», случилось оно с Раскольниковым (И. Ларин). Теория его — результат помрачившегося сознания. Сознания, принадлежащего человеку в лохмотьях, блаженному, городскому сумасшедшему. Он живет в крысиной норе, ест, как голодная собака, и теорию сочиняет в полумраке, юродиво хихикая и радуясь каждому новому повороту своего больного рассудка. И убийство вроде бы совершает до появления теории, тяпнув кем-то подброшенным топором в слабоумии своем. А может, убивает и не он, и убийство, и теория, само преступление не так уж и важно. Действие спектакля подчиняется не истории Раскольникова, а другой таинственной, инфернальной силе — Порфирию Петровичу (Д. Поднозов). Соня (О. Тетерина), Лужин и Свидригайлов (Т. Крехно) оживают по воле его руки, как куклы загадочного театра. На службе у него странный бесшумный человек в алом шлеме, будто стекающем каплей крови (Т. Крехно). И, наконец, Соня, согласно ларинской логике (логике «от противного») — особа весьма ядовитая, призывающая Раскольникова к покаянию, сжимая ему горло побелевшими пальцами.

Признаюсь, такой Достоевский смущает меня. Есть в этой трактовке какой-то лишний изгиб, этакое «чересчур». Правда, существенно, что такое преображение классика не бессмысленный плод упорной работы мозга, а все же — изящная, поэтичная, очень театральная метаморфоза.