Т. Стоппард. «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Формальный театр.
Режиссер Алексей Слюсарчук

Амфитеатр — подобие Олимпа.

Взирая из позолоченных лож музейно-бархатной Александринки на «слишком человеческие страсти», владеющие жизнью там… внизу, приятно все же утолить на миг тщеславия неукротимый голод и прошептать, слегка взглянув на сцену: «Я — Гамлет… Холодеет кровь…», и вновь, прикрыв порыв вуалью скептицизма, вздохнуть, переиначив Мандельштама: «Когда б Шекспир увидел наши игры…»

***

Коробка черная — тюрьма.

Одна на всех. Ведь, в сущности, теперь уже бессмысленно деленье на актеров и зрителей. Актер теперь не вынудит признанья. Один не восстановит справедливость. И не спасется, одинокий, тот, кто «дух возвысит до своей мечты». У всех, кто осознал себя в плену, — единая задача: преодолеть границы черных стен.

***

О «черной коробке» — комнате, в которой живет Петербургский Формальный театр по городу ходят легенды. Уж коли ты сюда попадешь, неизбежно откроешь такое, что узнавать тебе вовсе не хочется. Но осознаешь это потом, много после, когда уже поздно будет уши затыкать, подобно шварцевскому королю, прикрикивая: «Я не слушаю вас…»

К. Филиппов (Розенкранц).
Фото А. Даничева

Вот так вот совсем ненавязчиво, но независимо от вашей воли вживается в сознание спектакль по пьесе Тома Стоппарда, поставленный режиссером Алексеем Слюсарчуком — единомышленником руководителя театра Андрея Могучего: единый абсолютный микромир под заголовком «Розенкранц и Гильденстерн мертвы».

Здесь нет стремления ни к празднику, ни к храму. И если «обнажается прием», то это не влечет здесь за собой ни театральности вахтанговской, ни фарса о театре. «Ду-ду-ду», — слышится глухой, жуткий своей безучастностью звук. «Дзинь-дзинь», — прерывают его тихие колокольчики. Ну, что ж тут, кажется, такого. Обычный знак для всякого театра: сейчас уж, верно, что-нибудь случится. И вот от нетерпения вертясь, ты глазом натыкаешься на нечто, знакомые актриса и актер озвучивают напряженность сами: в трубу дудят иль палочкой железной постукивают в треугольник.

Что может нас удержать в театре, где не осталось никаких иллюзий? Что заставляет двух людей, сидящих перед нами — тех самых Розенкранца с Гильденстерном — не покидать конструкции прямоугольной из пригнанных друг к другу труб железных, когда истерика покинутой Офелии есть лишь по нотам сыгранная «страсть», которую на самом громком пике снимает гневный окрик режиссера?..

Да, вот вопрос. А вот еще один: что делать, если девяносто две монеты, подброшенные друг за другом в воздух, все как одна «орлом» упали?

Печально-ироничный Гильденстерн усердно теребит беспомощный рассудок и, выступая, будто цапля, изрекает: «Научный подход есть форма защиты от чистого чувства страха». Но простодушье и наивность Розенкранца вмиг предлагает новые вопросы: так ненавязчиво и неизбежно. Что кончится бессмысленной игрой никчемные вопросы и… вопросы, где каждый прозвучавший «не вопрос» есть проигрыш бессильного ума. Рассудок существует для рассудка: ни одного ответа дать не может.

Д. Абрамов (Гильденстерн).
Фото А. Даничева

Ответ один: настало время встречи. Божественной иль дьявольской? Скорее, она находится за гранью тех понятий, что общество людское разделило по принципу добра и зла. Предупредительность, ирония улыбки и черный цвет — вот атрибуты загадочной фигуры с мегафоном, представившейся как Актер. И ВЕет холодом от его ВЕжливости, вызывает СТрах его уСТойчивость, хочется сПРятаться от его ПРорочеств, от СМелости, с которою он говорит о СМерти. Натянут смех извечных слуг его — комедиантов.

Он здесь, чтоб обозначить вехи той единственной для двух героев пьесы, в которой им потребуется только лишь «быть самим собой». 3а три коротких театральных часа ее узнать, осмыслить и прожить. И… умереть — финал для каждой «роли», которой ловко заправляет Некто, назвавшийся Актером.

Комедианты исполняют волю предводителя. Кто лучше — кто хуже. Когда устают играть драму, сбиваются на балет. И — наоборот. И, не стесняясь, на глазах у зала, у Розенкранца и у Гильденстерна меняют платья, поправляют грим. А также учат роли. Они — на службе. Сколько людей — столько пьес им пришлось и придется сыграть.

И только Розенкранц и Гильденстерн играют «на века» без репетиций. Врасплох застигнутые провиденьем, бессильные сыграть самих себя, они на ощупь движутся… к финалу. И это, без сомнения, та реальность, что оттеняет зыбкий мир актеров и оживляет. "Ду-ду-ду«,— гудит в трубу какой-нибудь «Полоний». И этот звук толкает мысль героев, становится частицей их пути, приобретает жизнь.

***

Так узнана в пространстве черных стен метафора Шекспира: «Мир — театр». Расплывчатый, неуловимый образ имел свое значенье в каждом веке. И наш — век первый после смерти Бога — теперь его примерил на себе. Отыскивать себя в забытом прошлом и в неизвестном будущем — вот роль единственная, что имеет смысл. Да, собственно, не мудрствуя лукаво, припомним-ка Пер Гюнта для примера иль наших Розенкранца с Гильденстерном.