* Мы продолжаем печатать фрагменты из готовящейся книги «Театр Резо Габриадзе» (Начало в № 0). В диалогах принимает участие Марина Дмитревская (М. Д.)

Р. Габриадзе.
Фото из архива Тбилисского театра марионеток

М. Д. Резо, Пушкин считал, что любовь и творчество не сосуществуют во времени и пространстве. Как он писал? «Прошла любовь, явилась Муза — и прояснился темный ум. Свободен, вновь ищу союза волшебных звуков, чувств и дум…» Любовь прошла — Муза явилась. А Вы как думаете?

Р. Г. Здесь столько граней! Пушкин, конечно, прав, но у него, мне кажется, заложена ирония в самой легкости, с которой он это пишет.

М. Д. Мне кажется, он имеет в виду, что любовь занимает человека всего, не оставляя пространства для творчества. Она проходит — появляется место, которое можно заполнить творческой эмоцией.

Р. Г. Ну, не знаю. И влюбленные хорошо писали. Когда как… А Данте был влюблен!

М. Д. И Петрарка тоже.

Р. Г. И Руставели был влюблен! А сам Пушкин? Это — один из тех сюжетов, которые легко не поворачиваются. Оставим вопрос открытым.

Никто не знает секрет начала искусства. Кажется, Бунин говорил, что у него все это началось в 4-5 лет со взрыва: он случайно посмотрел медицинскую книгу и там увидел фотографию человека в профиль на фоне гор с надписью: «Кретин в горах». И, говорит Иван Бунин, с этого началась его творческая жизнь. Многих-многих в моем поколении толкнул в искусство крик Тарзана. У меня было несколько таких «кретинов в горах» и среди них — Тарзан. Марина Юрьевна, я очень хотел быть похожим на Тарзана, как и многие мои сверстники.

М. Д. Вы натягивали веревки во дворе?

Р. Г. Мы натягивали веревки, но на веревках мне было страшно, меня мутило, ничего не получалось. Все были к тому же здоровые, сильные, кто бы пустил меня к веревке! Кричать я умел, но стеснялся. А другие орали, как ослы. Это тоже можно было пережить. Но убивало меня знаете что, Марина Юрьевна? Все отрастили волосы. У Тарзана — Вайсмюллера они уходят назад и потом такой волной у шеи чуть-чуть поднимаются наверх. И у лба чуть-чуть выходят вперед. Красивейшая линия! Непревзойденная линия мужской прически!.. А я был курчавый — и никак эта волна не делалась, волосы торчали клочками, как у Пушкина Александра Сергеевича, из него Тарзан тоже вряд ли бы получился (простите за сравнение). У меня была только одна сильная фора: я безукоризненно плавал. В моей школе и в нашем дворе я был признанный авторитет. Минус был тот, что прыгать со скалы было страшновато. Но я пошел на это, прыгал примерно на четверку и плавал, как Тарзан. Знал — кажется, единственный — брасс и кроль. Но есть курчавые волосы, которые после воды хоть на время делаются прямыми, а мои — нет, так и торчали кустиками. Они были ровными, как у Тарзана, только под водой. Так что все свое тарзанство — и крик и прочее — я оставил под водой.

М. Д. Как Вы не захлебнулись!

Р. Г. Я захлебывался. Но поскольку я в воде молчал и наверху тоже молчал — то обратился к самому молчаливому искусству — скульптуре. Так Вайсмюллер помог мне заняться этим в самом нежном возрасте. Если бы я разговаривал со студентами, я бы сказал: ищите толчок в искусстве, он многое вам объяснит. Если тонко, внимательно, без фрейдизма рассмотреть этого «Кретина в горах», то там виден весь Бунин: горы, красота и удивительный человек на фоне этой горы. И маленький мальчик, четырех лет, смотрит на эту красоту и складывает из букв слово, очень красивое, между прочим, — «кретин»… Звучит, нет? А еще «в горах»!

М. Д. А по-русски просто — «кретин».

Р. Г. А по-итальянски еще лучше: «Кррэтино»! «Дэгенерратто»! Но это я услышал уже в старости. А пока мы имеем человека, которого Тарзан пустил в сторону искусства. Он еще не знает, чем это кончится, какие муки ждут его в грузинском кино, сколько он будет буксовать в грузинской журналистике. Он еще ничего не знает о сложностях мировой литературы, о дедраматизации и прочем, но уже знает, что есть что-то удивительное, в горах, куда надо идти. Теперь посмотрим, на каком фоне произошел этот незаметный взрыв в душе. Здесь появляется любовь. Если каждый из нас хорошо заглянет в свою жизнь, то он вспомнит не свою первую любовь, а рассказы о любви кого-нибудь случайного. Это надо очень постараться и вспомнить рассказы о чем-то таинственном, что называется — «любовь»«. Детство вспомнили? Говорили, что «он ее любит»…

Фото из архива Тбилисского театра марионеток

М. Д. Нет, я помню только свою первую любовь.

Р. Г. Нет, вспомните, вспомните, это есть, надо только вспомнить!

Так вот, отправившись по пути искусства, как и положено обыкновенному грузинскому мальчику, я начал с портрета Руставели. Самого любимого, канонизированного образа. Он настолько прекрасен, что дети рисуют его один лучше другого. Самые лучшие портреты Руставели сделаны детьми. Я не был оригинален: был Тарзаном и рисовал Руставели. А рядом жил Лева Пестов, прекрасный кутаисский парень с настоящим кутаисским акцентом, который из него так и не вытравила жизнь и многочисленные походы за моря…

М. Д. Он был русский?

Р. Г. Русский, русский, но грузин. Кутаисец и грузин. Таким он себя ощущает и любит. Так вот, Лева, старше на три года, влюбился. В том возрасте и год — пропасть, а три?! Лева был гений. Гений подводного ныряния. Он и в плавании был лучше меня, это был мой кумир. В юношестве, между прочим, он входил в сборную Грузии и, кажется, был в сборной СССР. В общем, о нем рассказывали легенды. Он всегда оставался на второй год, однажды мы совпали в пятом классе, потом он остался, а я ушел вперед, потом поступил на высшие сценарные курсы, женился, а он, кажется, так и остался между шестым и седьмым. Это неважно. Шикарный был парень. Величайшего мужества человек. В школе говорили: «Лева опять влюбился». Он все время влюблялся. А что было делать с первой любовью? Если Вы знаете, в грузинском языке есть такая очень красивая, вязью, буква «Л». Лева любил Лали, и эту букву он срисовал из юбилейного издания Шота Руставели 1937-го юбилейного года и сделал наколку на правой ноге. Но Лали ушла из храма его любви, а этот храм никогда у Левы не оставался пустым. В нем появился кто-то. Но буква же торчит на этой ноге! И, честное слово, Марина Юрьевна, я взрослый человек, мне пятьдесят три года, мне уже нельзя врать, вот в Ленинграде солнце заходит, я вижу эти прекрасные белые ночи, и на их фоне я со всей ответственностью Вам говорю…

М. Д. Что Вам уже давно пятьдесят четыре, как я знаю…

Р. Г. Нет, честное слово, я видел увеличительное стекло из школьного физического кабинета, которое он каким-то образом взял и выжег на солнце эту букву «Л» с ноги.

М. Д. Это же больно!

Р. Г. Я до сих пор вижу, как поднимается дым с его ноги, горит мясо. Но ни один мускул не дрогнул на его красивом мужественном лице!.. Второй наколки на второй ноге не появилось. Но идем дальше. Украшением Кутаиси является Белый мост. Под Белым мостом — белые камни, по которым мчится эта сумасшедшая река Риони, слетающая с кавказских гор через Кутаиси прямо в античную литературу. Сумасшедшая, она завихрялась, как мои волосы, с пеной, с воронками, которые засасывали огромные бревна. А за Белым мостом, чуть дальше, она становится мирной и вполне гостеприимной для аргонавтов. Так вот, под Белым мостом, на глубине восьми или десяти метров, были камни, которых я, естественно, не видел. И понимаете, Марина Юрьевна, Лева вдыхал воздух и с молотком и долотом в руках опускался в воду. И там появилась другая красивая буква — «Э» — Элеонора.

Фото из архива Тбилисского театра марионеток

М. Д. А кто это видел?

Р. Г. Никто! Но человек, который выжег на ноге увеличительным стеклом от эпидеоскопа букву, дым от которой я видел, — этому человеку я готов поверить. Никогда этого никто не видел, потому что даже когда Риони искусственно осушают, то там все равно остается метров пять глубины. Но мы знаем, что вторая любовь Левы — там. Так вот, это и был, быть может, второй толчок в моем творчестве. Есть нечто…

М. Д. На глубине восемь метров…

Р. Г. Да, на глубине восемь метров. И Тарзан любит Джейн, и Лева любит Элеонору. И если ради этого он выжигает себе ногу и ныряет на глубину — значит, есть что-то такое, ради чего стоит заниматься искусством! Ох, не знал бы я этого, как я был бы счастлив! Был бы я сейчас архивариусом. Жил бы спокойно.

М. Д. Но это был теоретический толчок…

Р. Г. Да: кто-то любит кого-то. Ко мне любовь пришла значительно позднее.

М. Д. Но на вашей руке тоже выжжена буква. Кажется, «М».

Р. Г. Вы заметили? Да, это история и послужила причиной наколоть букву на руке. Это было сделано коллективно во дворе…

М. Д. …когда Вы первый раз влюбились? Двор выжигал Вам букву по конкретному поводу?

Р. Г. Нет, это была глупость. Один парень умел делать наколки и сделал всем нам одну и ту же букву. Это — седьмой класс…

Я все время думаю: почему я рисую, почему пишу, почему хожу по музеям? С чего это началось, что это было? Ведь со мной учились в классе 45 человек, и только я один вот так остался. Другие так устроены! Мой друг каждый год делает 400 компотов, а мы даже три не можем. Делал бы я свои четыреста… Я всегда был талантливее его, у меня компоты лучше получались бы. У другого — лесозаготовки, его весь город уважает. Меня тоже уважают в городе, но все-таки считают несерьезным человеком. Чтоб они меня до конца уважали — нужен мерседес.

М. Д. Но Вам же подарили в Швейцарии кирпичный завод!

Р. Г. Кирпичный завод погоды не делает. Каждый из них имеет это давно. Мерседес!.. Ну, вот: Тарзан и Лева Пестов… Представляете, камень под водой, по нему перекатились миллионы, миллионы тонн воды… И великая, теплая-теплая буква «Э» там на дне. Сколько в ней теплоты! Поэтому, наверное, в этом месте Риони кипит и пеной кричит то, что никто не знает. Наверное, я знаю один. А что же касается Элеоноры, то у нее сейчас внуки, она почтенная женщина, работает в собесе. Я видел ее недавно, она крикнула с другой стороны тротуара: «Как ты, как ты, старик?!» И я ответил ей: «Спасибо, спасибо, девушка».