«Игроки — XXI» по пьесе и текстам Н. ГОГОЛЯ, «АРТель АРТистов» С. Юрского.
Режиссер Сергей Юрский
«А чой-то ты во фраке?» Опера и балет для драматических артистов по «Предложению» А. П. Чехова. «Школа современной пьесы».
Режиссер Иосиф Райхельгауз

Петербургский театральный сезон-1992 был открыт в сентябре московскими спектаклями, стопроцентно московскими, в грибоедовском смысле — «на всех московских есть особый отпечаток». На них побывала «вся Москва», и ни о чем столько не говорили и не писали, как об «Игроках-ХХI и «А чой-то ты во фраке?».

Все про них известно, сцены из них разошлись на пословицы и поговорки, телевидение отсняло и продемонстрировало их чуть ли не целиком, и, говорят, даже сама княгиня Марья Алексевна… Что ж тут еще добавить и стоит ли вторгаться в «московский хор»?

Стоит, хотя бы потому, что осенние гастроли в Петербурге наложили — и не могли не наложить — невидимую тень на их существование. Дело не в том, как принимали — принимали, как и в Москве, замечательно, — а в том, что не тот это город, и климат не тот, чтобы не поставить тайной печати на всякого, сюда попавшего, и не ввести в их звучание неожиданный обертон.

Этот обертон можно определить по-пушкински — «призрак невозвратимых дней» — театральное прошлое, оставшееся за плечами у гастролеров, «звезд» отечественной сцены. Возможно, что этот"призрак" есть и в Москве, но там он не так заметен, и, может быть, заглушается взбалмошными, раешными ритмами столичной «ярмарки тщеславия».

ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ

Будь моя воля, я привела бы духовой оркестр — из тех продрогших музыкантов, что играют на Невском — к Дворцу культуры имени Горького, и во время гастролей «Игроков-ХХI» попросила бы их играть… ну, скажем, «Прощание славянки». Потому что «Игроки-ХХI — это не только грандиозный провал «гладиаторов первой величины» (как назвал участников спектакля известный московский критик). Это — помимо воли и художественных намерений его создателей — Прощание. Прощание с ушедшей театральной (и не только театральной) эпохой, где нас уже нет и никогда не будет.

«О, как играет музыка! Они уходят от нас навсегда, один ушел совсем…» Вместо Евгения Евстигнеева Глова-старшего теперь играет сам Юрский. Остальные же…

«Игроки». Финальный выход.
Фото В. Голубовского

Когда я читаю в программке «Игроков» Манифест: «Синтезировать из обломков драматический театр» — ясно вижу дымящиеся руины МХАТа и Таганки, некогда самого «государственного» и самого «диссидентского» из московских театров. Сегодня их «звезды» собрались в «Артели Артистов» Сергея Юрского, и каждый выход Александра Калягина, Вячеслава Невинного, Леонида Филатова публика встречает шквалом аплодисментов…

Увы, если что и синтезировалось на сцене, так это идеальный правительственный концерт образца 1992 года. «Виват, Россия!», куда мчишься ты, дай ответ… Мчится в капустник дурного пошиба — все признаки гулящей эстрады вместо обещанного огня драматического театра. Трагические прозрения Гоголя, о которых Блок писал, что «их конем не объедешь», артельная «птица-тройка» объезжает так, что пыль стоит столбом. Театральные звезды 70-х играют, не отбрасывая тени, они словно люди без прошлого, будто не было за ними спектаклей Ефремова и Любимова. Игроки-ХХI играют, как и сами персонажи Гоголя, краплеными картами.

Единственный, кто ведет игру с чистой колодой — сам Юрский. «Игроки-ХХI» — его драма, я бы сказала — дьявольский над ним розыгрыш. Можно было бы отшутиться от этого спектакля, забыть его, как дурной сон, если бы не он.

Замечательный московский театральный писатель Вадим Гаевский в своей книге сказал о Юрском так: «Место Юрского пустует. Не уверен, мог бы его занять сам Юрский сейчас… На нынешней сцене уже невозможно представить себе необразумившегося Чацкого».

Возможно. Еще как возможно.

Все переменилось в Отечестве и отечественном театре со дня премьеры товстоноговского «Горя от ума», а Сергей Юрский — все тот же Чацкий, поседевший, необразумившийся Чацкий, постаревший на тридцать лет и если чему научившийся — так это не падать в обморок среди ряженых харь. Черт его догадал родиться в России!..

А. Петренко в спектакле «А чой-то ты во фраке?».
Фото С. Терентьева

Он вернулся в свой «край осиротелый», город юности и легендарной театральной славы и — мильон терзаний! — словно не хочет видеть реальности. Он оскорбляется, ссорится с критикой и не замечает, как выстроенный в мечте храм — Артель Артистов — рушится на сцене, словно карточный домик. Не видит, как шакалят партнеры, как спектакль рассыпается на эстрадные репризы и миниатюры, как отказывает вкус… Он божится в газетном интервью, что подобного товарищества и артельной атмосферы давно не ощущал на сцене, а товарищей его заносит в спектакле так, что не отыскать следов их артистических легенд и былого мастерства.

Проницательный Гаевский так определил тему его: «Юрский играет несбывшихся людей и несбывшиеся надежды. Он играет несбывшуюся жизнь».

Он привез на гастроли несбывшийся спектакль. Возможно, в голове он сочинил уникальный сценический мир. Реальность же — все, что происходит на сцене — не хочется описывать в интересах самого режиссера. Это спектакль-химера, спектакль-мираж, в нем на афише значится даже пресс-секретарь (фигура в духе гоголевских фантасмагорий: «Господи, ну зачем капустнику еще и пресс-секретарь?..).

В этом несбывшемся спектакле, словно родимые пятна, есть все приметы театра шестидесятых годов, но только здесь они обернулись неприглядной и нищей изнанкой, словно вывернутые рукава изношенного пальто. Юрский — сам человек-театр, человек-оркестр, стремится непременно «взяться за руки». Старая песня не срабатывает, нынешние игроки пропадают поодиночке, хоть и под крышей Артели. Как не срабатывает сегодня столь притягательная когда-то сила «осовременивания» классики. «Осовременивание» Гоголя застряло в «Игроках-ХХI» где-то между распевкой «Яблони в цвету» и телевизионной программой «Вести». Гражданский пафос и публицистика, в которые Леонид Филатов в финале играет на остатках былого таганского темперамента и вольномыслия, сегодня просто непереносимы…

Л. Полищук в спектакле «А чой-то ты во фраке?».
Фото С. Терентьева

Когда гастроли уже закончились, по телевидению показали «Бомонд» — сугубо московскую передачу, где напористый Матвей Ганапольский полчаса атаковал Юрского. Юрский безукоризненно держал легкий цирковой тон, острил, смеялся, а потом вдруг прочитал Есенина. Это было испытание не для бомонда. Цирк как рукой сняло.

И в голове проходят роем
думы.
Что, Родина? Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь
пилигрим угрюмый
Бог весть с какой
далекой стороны…
Ах, Родина, какой я стал
смешной!
На щеки впалые летит
сухой румянец.
Язык сограждан стал мне
как чужой
В своей стране я словно
иностранец…

Ах, Родина, он иностранец не только в своей стране (в которой мы все сегодня «словно иностранцы»): его артистическая, художественная драма — в том, что он давно уже в театре нашем — «пилигрим угрюмый». Он в определенном смысле — «человек с прыгающей походкой», «человек ниоткуда», и вся его артистическая практика — инакомыслие, причем самое неисправимое. Даже когда сам чистосердечно решает исправиться. Вот и в Манифесте «Артели» зачем-то написал: «Жизнь человеческого духа в формах самой жизни». Ну зачем ему на сцене такая жизнь? Почему-то вспоминается статья Б. Алперса «Конец эксцентрической школы» 1936 года. Сегодня постаревший Чацкий снова подносит руку к горящей свече. Конец эксцентрической школы? Слава Богу, сам же в роли Глова-старшего блестяще это опровергает. Игра сбита, в театральной колоде перемешались все карты. А этот седой чудак все мечет свой бисер там, где и без бисера обошлось бы. Хорошо, что он не обходится. Хорошо, что природа сильнее нас.

Кого позвать мне? С кем мне
поделиться
Той грустной радостью,
что я остался жив…
Только не «Бомонд», Сергей Юрьевич, только не с «Бомондом».
Что, Родина? Ужели это сны?..
Музыка играет так весело, так радостно.

ВЕЧЕР ВТОРОЙ.

Другой московский спектакль «А чой-то ты во фраке?», как указано в программке — «опера и балет для драматических артистов по „Предложению“ Антона Чехова», — воспет в нашей прессе так, что от него, кажется, не осталось живого места.

Больше всего меня восхитила рецензия в «Вечерней Москве». Цитирую: «Исполнители не стесняются петь, танцевать… Все поют без фонограмм, своими голосами. И танцуют на своих ногах». Словно речь идет об артели инвалидов, немых и безногих, чудом оживших и затанцевавших, да еще не на чужих, а на своих собственных. В общем, счастье игры… Встань и иди…

А. Филозов в спектакле «А чой-то ты во фраке?».
Фото С. Терентьева

Любовь Полищук, Альберт Филозов и Алексей Петренко в спектакле Иосифа Райхельгауза, в отличие от игроков-ХХI, не делают крупных ставок и не закладывают все свое состояние. Они не пишут манифестов. «А чой-то ты во фраке?» — не тот спектакль, который кладут к алтарю святого искусства и оставляют потомкам как творческое завещание. Их спектакль — шутка, прелестная и виртуозная. Но не только это. Шутка с секретом. Фокус спектакля не состоялся бы, пригласи режиссер пусть одаренных, замечательных, но безвестных молодых актеров. Ему понадобились актеры, за которыми тянется невидимый шлейф зрительской памяти. Их театральное прошлое нигде, ни намеком, не оживает на сцене — оно витает над сценическим текстом. Не чувствовать его легкую тень невозможно — нужно быть людьми уж совсем беспамятными.

Они не только играют артистов погорелого театра, танцующих и поющих на фоне нищего, вертящегося по кругу рисованного задника. Они и сами артисты погорелого театра. Театр, принесший им когда-то славу и лучшие роли — сгорел. Давно не идет «Серсо», в котором играли Филозов и Петренко, и театр Анатолия Васильева для нового поколения — пустой звук.

Между тем рыдающий бас Алексея Петренко, поющего в «Серсо» «Севастопольский вальс» — до сих пор в памяти, и, будь моя воля, то именно «Севастопольский вальс» попросила бы я играть духовой оркестр во время гастролей «А чой-то ты во фраке?», «Никогда не забыть мне вас, золотые деньки…»

«Взрослые, уважаемые, любимые артисты два часа валяют дурака, а зал умирает от хохота…» — умиляется «вся Москва». Зал и вправду умирает от хохота, но артисты два часа совсем не дурака валяют, а дают уроки чистой игры некраплеными картами.

Их игра — своеобразная «школа выживания» (а никакая не «школа современной пьесы», как заявлено в программке), пособие: как выжить, когда театр сгорел, храм рухнул, дома нет, границы уточняются. Есть высшее смирение, чтобы имея за плечами «золотые деньки», вдруг очутиться на пустой выжженной сцене, и начать все сначала, начать с азов, начать «от Адама» — с балетного станка, с уроков вокала… И не рвать на себе волосы, когда судьба назначает делать меньше, брать вес легче, не быть угнетенным и не угнетать зрителя малостью задач и изменившимся масштабом художественных притязаний.

В балете есть выражение «держать апломб». Как замечательно драматические артисты «держат апломб», как беззаботны их улыбки, как виртуозно мастерство, как безупречны юмор, артистизм, техника, форма…

Надо признать: их театральное прошлое — этот «призрак невозвратимых дней» — временами талантливее и сильнее их самих. Так, Альберт Филозов может сказать в интервью: «Танцевали мы много во „Взрослой дочери молодого человека“, но по-настоящему это умение пригодилось только сейчас»…

Он, актер, может сколько угодно сжигать мосты и не понимать, когда умение танцевать годилось ему в жизни «по-настоящему». Но, когда его нынешний герой поет арию «Мне тридцать пять…», и зал погибает от смеха, кажется, что это старый неудачник и стиляга Бэмс стоит за ним, что это — его домашний театр, театр на кухне, что это он так шутит с судьбой — а потом возьмет и выдаст «чаттанугу-чучу», а потом вдруг крикнет, полуплача-полушутя: «Мне сорок лет! Но я молодо выгляжу!» или что-нибудь в этом роде…

На этом спектакле, где два часа хохочешь, почему-то вспоминаются серьезные стихи, не имеющие к нему никакого отношения: «А ты, как ряженый на святки, Играешь в прятки сам с собой, Своим искусством и судьбой».

Замечательные драматические актеры в этом представлении — тоже немного «ряженые на святках» — и блистательная Любовь Полищук, осуществившая свою детскую мечту — «увидеть себя в балетной пачке» (вот где триумф эксцентрической школы!), и монументально-простодушный Алексей Петренко в его немыслимых прыжках и полетах, и Альберт Филозов, бывший московский стиляга, парящий балетным принцем. Это жизнь, Бэмс!

Но только заметим, они не в прятки играют, а, когда ситуация не позволяет владеть собственной судьбой, демонстрируют, как можно все-таки владеть искусством.

О, как играет музыка!..