А. Марков (Он), В. Белецкая (Она). «Москва. Моление о чаше».
Фото В. Дюжаева

В подвале, где, по воспоминаниям, Федор Михайлович хранил капусту, по вторникам живут люди. Чтобы попасть в комнату, надо обогнуть Кузнечный толчок, где во время революции бывшая фрейлина «мадам Трикуку» просила милостыню у моей пятилетней бабушки:

— Девоцка, девоцка, ма-а-ленький кусоцек хлепца…

Около Ямской купить «мерзавчик» и, подобрав вместо авоськи огромный мешок из крафта, спуститься вниз. В музей Ф. М. Достоевского. Через гримуборную, потеснив ассистента режиссера Васю Чернышева, что сидит в уголке с чемоданчиком, как водопроводчик. По стеночке, застыв около кукушки с облупившимися гирями.

Без пяти семь. А часы молчат.

— Ты што-о-о, спи-и-ишь?..

Эта дурацкая манера — в простоте человеческой Он слова не скажет: спи-и-ишь… И улыбка у Него какая-то странная, морочащая. Шея голая, плащ расхристан, волосы длинные, неделю немытые.

Без пяти семь. А часы стоят. Чтобы во втором действии можно было тронуть маятник пальцем, и вот тогда прокукует. И Он торчит тут, около тебя, зажав в руке мешок «с секретом» — крошечной бутылочкой коньячку внутри, ерничает, переводит дыхание, топчется между вещами, высовывается за занавеску, похожую на рыболовную сетку, пялится во второй ряд — во двор, канючит над черной бесформенной шубой:

— Давай поми-и-иримся…

***

Часы обычной, сгущенной до маразма жизни, с ненакрашенными глазами, сопливыми дочерьми, припухшими веками, интеллигентной пишущей профессией, схожим режимом («валяешься в постели до… 10–12-ти») и интимным семейным сленгом: «Заткни хайло!» Неметеным полом, треснувшей чашкой, беленькой кружевной салфеточкой под древним приемником, десятком книжек «Изд-во Марксъ» и детскими фотографиями с беззащитными голыми животами. Словом, со всем тем, что из последних сил старалось сымитировать уют, дом и очаг, которых, как сказал бы, вытирая ноги о брошенную у дверей тряпку, тот же искусствовед Борис Тулинцев:

— Нет ни у вас, ни у меня.

Присмотрелся бы и добавил:

— Эта тряпка была моей рубашкой.

Вещи подобраны с неподдельной любовью к хламу, каждая еще порядком заражена излучениями прошлых хозяев, так что на крошечном пятачке сцены они создают плотный энергетический шатер, куполом касаясь зрительских треугольных макушек.

И совсем необязательным выглядит дополнение, что жильцы-то оказываются диссидентами. Он — автор какой-то правдивой книжки и с часу на час ожидает ареста.

О пьесе Льва Тимофеева язык не повернется небрежно цедить в антракте, стряхивая пепел в кружку «монархического» общества «Радонеж», плесенью въевшегося в стены Достоевского.

— Ну, пьеса, конечно…

— Ну, конечно!

А какая пьеса должна получиться (и у вас, и у меня), если вдруг захочется написать историю собственной семьи в любой промежуток времени (17-37-49-85)? И это самое диссидентство вдруг окажется растворенным в глубокой тарелке истории со стершейся золотой монограммой. И если у тебя по молодости нет опыта хранения рукописи под паркетом — то есть опыт хранения дедушкиной белогвардейской сабли за маминой мутоновой шубой. И если нет опыта ожидания своего ареста, то на помощь опять придет твой собственный дедушка в бабушкиных «концертных» номерах между сказками братьев Гримм и «Волшебником Изумрудного города»: «И тут они снова пришли его арестовывать».

— Кто?

— Да бандиты эти советские. И тут Джолька, ну, Джолька наш, который всегда кусал за бок выкупанную в прачечной свинью Михеевых, подошел и описал их. Ну, папе сюда наган, сюда наган…

Потом они опять что-то писали, что-то описывали, это озвучивал по вражеским голосам тот же А. Шагинян, но дедушка, милый дедушка Николай Акимович всегда шел впереди. Они мокли у посольств, он дрался с городовыми, они пихали ментов, он бил по морде комиссара Волосика, они разбрасывали листовки, верхом на памятнике Барклаю де Толли, он срезал красные флаги. Они обличали Брежнева, в сортире у Николаевского вокзала дедушка хранил английские винтовки «для восстания».

— Ну?

— Ну, пошел комиссар какой-то срать, — восстание сорвалось!

И арест стал такой естественной и веселой частью семейной жизни, летней Зеленогорской каруселью, на которой неслись и отдых, и отпуск, и горка с чашками, и бабушкины пропадающие женихи (и Борька, и Мотька, и Оська, и Изька). И невинная тетя Маруся, выпущенная из Калининской тюрьмы неожиданно ночью, без золотых пуговиц на шинели и резинки от трусов:

— Мари, откуда вы?!!

— Из театра, Басенька, из театра…

***

Это кресло из театра. Оно принадлежит музею Достоевского. И выделяется своей бутафорской «роскошью» из ряда облезлых семейных вещей. И пока Он лезет на антресоли за книгами, Она натягивает черную шляпку, наряжается в шаль и опускается в кресло. Она вспоминает. Да как! О маме и о голодном детстве, об унижении на привокзальной скамейке перед жующей сало толстухой, о всей нашей прошлой прекрасной жизни. Движения округляются, обретают плавность. Щеки пылают, голос летит. Мама наклоняется и просит для нее:

— Ма-а-ленький кусочек хлепца…

Мама в рассказе получается дородная, очень красивая, с тонкими кистями рук и высокой грудью. Пардон, да Она не редактор. Она… Актриса! Ольга Мунт. Любовь Дмитревна Менделеева с распушившимся белым зонтиком и полными руками. Валентина Белецкая на художественном совете для повышения концертной ставки с 11–30 на 12 рублей. Полтинник, но категория-то уже высшая. Под шалью колышется прекрасная грудь, окошко распахивается, в подвал музея лезет сирень. Она раздувает ноздри, и у вас ощущение прохлады и свежести. Она поднимает интонацию и возводит жизнь в рамки художественного произведения:

— Вот когда тебя арестуют (с восторгом), я все думаю, а куда они собаку-то денут, ну, ты — ладно! — а собаку-то?!!

Она, должно быть, прекрасно может читать Ахматову, или там Осю Бродского («когда мы с Рыжим ездили к Анне Андреевне, она мне говорила контральто: Ва-а-алечка… »), но лучше вот это:

…Ваше платье изысканно. Ваша тальма лазорева… и там-там-там, ну, и так далее. Она вещает о любовнике Бабьегородском маргаритиным голосом. Бегает по музею в одной нижней рубашке. (МАСТЕР. Да ты хоть запахнись. МАРГАРИТА. Плевала я!) Желтеет абажур, летит занавеска, сирень совсем обнаглела, окно кадрирует жизнь. Они водрузят на головы крышечки, и осторожно придерживая их пальчиками, протанцуют на бис. Она распустит чудные волосы и, лукаво скрываясь в гримерке, появится в дивном французском платье. Она купит это концертное платье, они разопьют из наперстков коньяк. Марков вытащит кинопроектор и на стенке музея устроит просмотр старых пленок — с Анькой и свадьбой и с ними самими — Валентиной Белецкой и Александром Марковым. Пока через крошечный зал музея не пролетит тихим ангелом толстая дрессированная моль.

По сюжету они еще долго будут решаться уехать, прокручивая нюансы прожитой жизни, но все разрешится одной маленькой сценой. Она сидит в кресле, сложив на коленках руки и повторяет:

— Ну, а куда же я опыт свой дену?..

Опыт этой жизни, с чашей по кругу (17-37-49-85), с просвечивающими сквозь вещи родными, с припухшими женскими складочками на руке… И Она все будет вот так разводить руками и складывать их полукругом, осторожно поддерживая свой беременный опытом живот. «Так можно ли было избежать этих сетей? Нет, конечно. Такими мы были. Таков наш опыт, а у детей наших будет уже их опыт, и наш опыт им не поможет». Это из «Записок сумасшедшей» жены Льва Тимофеева, мученицы Натальи Экслер. Марков подходит к приемнику и крутит ручку, вызывая два до боли знакомых голоса. Юрский прощается с Эммой Поповой. БДТ. «Три сестры». Чехов. Опыт испитой по кругу тузенбаховской чашки кофе. Так вот когда все это началось…

Это никакой не камерный спектакль, собранный по случаю актерского безделья. Валентина Белецкая и Александр Марков пишут роли сразу разными красками, свободно переходя из жестокого сценического «натурализма» в легкое актерское хулиганство. О богатстве их сценической партитуры еще напишут отдельно.

Это ручная работа. Секрет изготовления таких вещей большей частью утерян. Поневоле водрузишь на голову крышечку и исполнишь вокруг актеров и режиссера Гриши Козлова ритуальный танец приветствия. У Гриши внешность правнука пушкинского импровизатора и какой-то достойный способ существования. Прежде чем что-то сделать, например, поставить спектакль, он не посылает вперед себя пиротехников, не бьет в бубен, он просто открывает дверь в комнату, раскладывает на столе какие-то вещи, заварной чайник, крышечки, коробок с молью, надевает Валентине Белецкой на палец золотое кольцо и, вместо третьего звонка, выходит к публике:

— Пора?

— Так давно все идет…

Теперь помимо Чхеидзе и Габриадзе в Петербурге есть еще и Григорий Козлов. И так хочется чего-то праздничного и неумного, подобно застойному: «На театральном фестивале в Мельбурне спектакль „Москва. Моление о чаше“ получил по заслугам: Валентина Белецкая — „Гран-При“ и хрустальный заварной чайник, Александр Марков — полное собрание сочинений Одоевского с ятями, Григорий Козлов — премию за вклад в развитие мировой режиссуры в размере 120 долларов…»