Авторы, пишущие о художественной ситуации в Петербурге, не могут обойтись без историко-культурных ассоциаций. Возможно, поиск ретроспективной модели, способной объяснить, что же, в конце концов, с нами происходит, вызван самим возвращением городу исконного названия. Как не заглянуть в прошлое, если мы живем не в Ленинграде, а в Петербурге? Никто уже не сравнивает его с Парижем накануне Веселого Мая 1968 года или космополитическим Западным Берлином середины 1980-х. Такие аналогии были в моде три года назад, теперь популярны иные: Берлин конца 1920-х или Петербург «серебряного века». Первая аналогия напрашивается, когда наблюдаешь яркий маскарад художественной богемы на фоне очередей и неонацистских листовок. Вторая объяснима неодекадентской волной, захлестнувшей мастерские и концертные залы. Между двумя культурными моделями есть нечто общее: артисты бросают презрительный вызов окружающей реальности, ощущение жизни острее в тени предчувствуемой катастрофы, а в трущобных дворах-колодцах прячутся многочисленные салоны. Но применимы ли эти аналогии к сегодняшнему Петербургу?

Слова «пир во время чумы» уже произнес кто-то из журналистов. Если два года назад основными формами художественного творчества в России были аукцион (все наперебой распродавали наработанное за годы «подполья») и судебный процесс (все, пытались судиться со вчерашними обидчиками), то теперь их место заняли праздник, прием, вечеринка, презентация, светский раут. Возрождение вернисажей и салонов — часть всеобщего маскарадного безумия постперестроечного общества. Все примеряют маски своих и чужих предков: казаков, монархистов, дворян, кадетов, меценатов. К сожалению, основное пособие для хозяев новых салонов — описания декадентской богемы в историко-революционных романах. Мне довелось бывать в причудливом месте, копирующем совершенно всерьез карикатурное описание Алексеем Толстым в «Хождении по мукам» то ли «Бродячей собаки», то ли притона московских анархистов. Хозяйка салона — милейшая владелица дорогой парикмахерской, приглашения в которую вручаются под занавес вернисажа нестриженым художникам и их подругам. От приглашенных вчерашних панков требуются смокинги и вечерние платья. Но в толпе мелькает то защитный френч, то эсеровские очечки, и по залам бродит призрак «военного коммунизма». На премьере неодекадентского балета Андрея Кузнецова и Бориса Юхананова «Цикады» наблюдалась та же картина в Эрмитажном театре: грязные шинели и подбитые глаза среди фраков и глубоких декольте. Похоже на банду петлюровцев, подумалось мне. И правда: это явился со свитой известный модельер Петлюра.

Гостей в салоне встречают напряженные, неулыбчивые отроки в красно-синих ливреях, поют цыгане, а разогревшиеся гости, прикончив шампанское, выбегают в соседнее общежитие за спиртом. Живопись на стенах менее интересна, чем ее автор, юная красавица в бархатном платье. Тоже примета времени: в салонах царствуют художницы — не испачканные краской боевые подруги нонконформистов, а начинающие светские львицы.

Другая модель, которую копируют в артистических салонах, — то ли знакомые по фильму Боба Фосса упаднические берлинские кабаре, то ли американский поп-свет 1960-х годов. Человек по фамилии Хас открыл два года назад в одном из захваченных художниками, поставленных на капитальный ремонт домов (скваттов) ночную дискотеку. Теперь она пользуется такой популярностью, что в новогоднюю ночь известнейшие музыканты и художники терпеливо стояли в очереди, растянувшейся на несколько этажей заплеванной трущобы. Здесь и на выездных дискотеках в Планетарии в моде панорама звездного неба над головой, технологическая и психоделическая музыка группы «Новые композиторы», мальчики-травести, обильный грим. Отсюда ведет свои репортажи таинственное «пиратское телевидение». Здесь царствует Владик «Мэрилин Монро» Мамышев, двойник кинозвезды, певец и живописец. Здесь очаровывают гостей девушки из самой знаменитой женской группы сезона «Колибри» в костюмах Кати Филипповой. Говорят, что в последнее время на дискотеки зачастили бандиты. Так ведь и в 1920-х годах налетчики и имажинисты кушали пирожные за столиками одних и тех же кафе.

Музей Революции (дворец Кшесинской) и Музей Ленина (Мраморный дворец), теряя в революционной пурге партийные дотации, увидели в моде на салоны спасение от финансового краха. Авангардисты увидели в финансовых трудностях партийных музеев нежданные возможности для последнего соц-артистского карнавала. Дворцы, священные одновременно для истинных коммунистов и коренных петербуржцев, стали арендоваться для дискотек и вечеринок. Здесь возлежал заваленный розами двойник Мэрилин Монро, нечесаные абстракционисты тайком покуривали за занавесками, модельер группы «Кино» Костя Гончаров выставлял романтические черные наряды, а Сергей Бугаев (Африка) — инсталляцию «Маятник Фуко» (опыт совместной с художником Сергеем Ануфриевым дефлорации скульптуры Веры Мухиной «Рабочий и колхозница»). Текло ручьем шампанское, и Тимур Новиков торжественно открывал прием под двусмысленным названием «Пейнтинг энд петтинг». Бывший секретарь обкома партии по идеологии, благословившая некогда книгу Романенко «О классовой сущности сионизма» Баринова, сосланная затем на пост директора Музея Ленина, навещала вернисажи и мило расспрашивала искусствоведов,- так ли уж плох абстракционизм. Трудно представить что-то более абсурдное и символичное, чем этот рок на историко-революционных костях.

Музеи и полуразрушенные дома, творческие союзы и кабаре, чердаки и подвалы — все идет в ход, все используется для ритуального постперестроечного действия, презентации. Годится любой повод — от выхода рок-энциклопедии до 130-летия отмены крепостного права, от премьеры фильма о Викторе Цое до 90-летия Марлен Дитрих. Может, и напоминает все это «серебряный век» или инфляционный Берлин, но мне по душе другая, оптимистическая аналогия: испанская «мовида», глоток свежего воздуха после смерти Франко. Очевидец так описывал ее: «Только не останавливаться, иначе нахлынут воспоминания о мрачных годах. Убегать из бара, едва появившись, мчаться с вернисажа на парад мод, ловить на лету несколько нот рок-концерта, снова прыгать в такси, не зная уже, куда ехать. Испания, охваченная „мовидой“, похожа на женщину из последнего фильма Альмодовара» («Женщины на грани нервного срыва» — М. Т.). Петербург на грани нервного срыва мчится из салона на дискотеку, с ретроспективы Годара на неодекадентский балет. И если такая интенсивная жизнь не в новинку этому городу, то спектр художественных поисков и моделей поведения поражает. И только ночью, возвращаясь пешком по набережным Невы, люди вспоминают, что живут в призрачном городе Андрея Белого.