Мне предложили написать об Игоре Олеговиче Горбачеве — зная, видимо, о нашем давнем знакомстве. К тому моменту у меня было написано резкое письмо в его адрес по свежим впечатлениям от интервью, данном им корреспонденту «Дня». Излившись на бумаге, я облегчил свою душу и успокоился. Теперь, в связи с обращением редакции, я мысленно перебрал все то хорошее, что связано с нашей университетской общностью, с тем влиянием, которое Игорь (так я его звал) оказал на меня. Захотелось рассказать о нем другом, чтобы как-то реабилитировать его и нашу юность. Но рядом с тем прекрасным далеко, существует сегодня…

Противоречивые чувства живут во мне одновременно. Сумбур и их взаимопроникновение заставляют меня выплеснуть их на страницы Журнала вперемешку.

И. Горбачев в спектакле «Предел возможного».
Фото из музея Александринского театра

Мне больно, ребе! Больно и стыдно. Стыдно за Вас.

Впрочем, больно и Вам. В том бредовом монологе, рвущемся со страниц бредового «Дня», я слышу крик большой боли и недоумения. Действительно, всю жизнь отдать театру и оказаться в результате у разбитого корыта. Боль глушит и гнусно использует Ваш интервьюер, но я ее расслышал. (Может быть, потому, что сам не раз оказывался у разбитых корыт. Однако мои разбивались другими и по другим причинам.)

Во всяком бреде есть своя логика. Эту мысль впервые я воспринял от Вами трактуемого Гамлета. (Помните наш совместный спектакль шестидесятого года в университетской «драме» по аргентинской пьесе «Центр нападения умрет на заре»?) Для несведущих поясню: там был персонаж — артист в роли Гамлета. Вы спектакль идейно вдохновляли, я впервые делал большую работу. Попробую разобраться в Вашем бреде. Мы Вас тогда называли любовно-шутливо «ребе». Почему? Вероятно, от Вашей увлеченности «Закатом» Бабеля — «Делай ночь, Нехама, делай ночь!» — от непрерывных розыгрышей, трепа, совместных песен. Среди песен на всю жизнь осталась спетая Вами есенинская «Я не знаю, где отцвел/ В пьянстве что ль, во славе ли/ Раньше многим нравился, / А теперь оставили». По-моему, Вас тогда еще никто не оставлял, нас тем более, однако, пелось это со слезой и подтекстом. Может быть, Вы уже чуяли финал, может быть, уже были его признаки и приметы?

И. Горбачев (Хлестаков).
«Ревизор»

Как же все это вышло и стало с Вами, нами всеми, со страной нашей, да и с человечеством вообще?! Такого количества низости на земном шаре, думаю, еще не извергалось. Разве что при гибели Атлантиды и предыдущих цивилизаций, о чем можно лишь догадываться. Но это слишком крупный масштаб и философский захват. Впрочем, сегодня философствуют все.

Вернемся к Вашим-нашим баранам…

Мне в жизни не встречался более цельный, красивый и удачливый человек, Игорь! Вы начались в искусстве с максимума. Ваш университетский Хлестаков был революционен и тут же стал каноничен. (Каноничность возникла на пленке фильма, где Вы впервые встретились с Ю. В. Толубеевым). Но те, кто видел только фильм, максимума Вашей роли не знают, — он исчез из фильма. В спектакле он пестовался человеческой и педагогической талантливостью нашей университетской прародительницы Евгении Владимировны Карповой, ученицы великого александрийца В. Н Давыдова. Ее любовью к театру, влюбленностью в молодежь, в Вас персонально выпестована та талантливая компания, которая потом так пышно и разнообразно расцвела, увы, не вместе, а порознь. Но таковы условия бездарного исторического отрезка времени, в который мы попали. Порознь, но расцвела.

Вы, Леня Харитонов, Володя Чихачев, Боб Лескин, Неля Бодрягина. По-своему, в другом расцвели Коля Шеллингер, Темка Волин, Барс, Игорь Каракоз, Марочки Балакшина и Пирамидова, Ираида, Зина Шележева, Юра Рожановский, Люда Осекина, Тареич, Лора Борейчук и, конечно же, божий человек Алешка Никольский. И многие, многие другие. Это Ваш пласт. А потом другой, в котором Вы уже в шапке Мономаха (хотя еще и в учениках блестящего Л. Ф. Макарьева). Этот пласт, конечно же, начинается с Юрского и продолжается Т. Щуко, Е. Акуличевой, Бэшным, Мищуком, Костенецким, Пигулем, Баночкой, Валькой Смирновой, Ференс-Сороцким, Юлькой Сергеевой, Кияном, Ингой Пожарской, Тимкой, Булкиным, Т. Благовещенской. К нему примыкает следующий пласт «Центра нападения» — Мошара, Аркашка Розеноер, Иван Краско, Ландграф, Андрей Рахманов, Майка Романова, Машка Хрипун, Аллочка Максимова, Пшено, Боб Устинов, Дворкин, Мишка Данилов, Лора Крепе, Ирка Марченко, Лебедь, Генри и далее, далее. Пассионарность в драме, пользуясь термином Гумилева, держалась долго.

С. Юрский, И. Горбачев, Б. Соколов репетируют «Дипломата» А. Чехова. Театр ЛГУ.
Фото из архива В. С Голикова

Смотрю на Вас сегодняшнего оттуда и не верю глазам своим. Контраст слепит…

…Высокая светлая комната со светлым эркером в старомодерном петербургском доме. Середина пятидесятых. На этот раз комната мала. Ее хозяйка, руководитель университетского театра Евгения Владимировна Карпова, созвала нас, студийцев, по поводу экстраординарному. Ее и наш любимец Игорь Горбачев читает новую пьесу, только что попавшую в Александринку. Читает проникновенно. Слушаем самозабвенно. Это «Годы странствий» Арбузова. Помню где-то в середине читки мелькнула мысль: «Боже, зачем театр, искусство, когда существует такое!» (Не в смысле самодостаточности пьесы, а в смысле полноты изображаемой жизни. Казалось, что она течет перед нами стихийно-свободно, подводя к мудрым обобщениям сама по себе). Необычность ощущения пугала, но тут же равновесие восстанавливалось, так как приходило в голову, что это ж именно искусство и производит такое впечатление. Поразительно! Конечно, дело в особой арбузовской Лирической интонации, но не только в ней. Надо сказать, спектакль, поставленный А. А. Музилем, этого сильнейшего первого впечатления не перебил (хотя и был хорош). Может быть, дело еще и в том, что «Годы странствий» — монопьеса (первое название «Ведерников»), а читал ее сам Ведерников. Многофигурность пьесы была подчинена личности читавшего. Он читал с грустным юмором проникновения в незаурядную фигуру непутевого героя, осуждая и прощая его одновременно. Боже мой, как мы его любили такого (это уже о самом артисте)! Безупречная внешность, глубокий ироничный ум, потрясающая заразительность, — все сплавлялось в эталон мужчины. Его обаяние затопляло огромные залы БДТ и Александринки, что уж говорить о закулисье! Женщины, как говорится, падали пачками. Мы, молодежь «драмы», были влюблены в него поголовно. Можно было иметь мужа, жену, детей; любить их, родителей, отечество и при том все забыть по первому зову кумира…

Е. В. Карпова (внизу, в центре) среди студентов театра ЛГУ. Слева направо: В. Голиков, Т. Благовещина, С. Юрский, Т. Щуко, Э. Киян, Б. Соколов, З. Шележева, Н. Булычев.
Фото из архива В. С. Голикова

Мы пришли с Вами в драму с одного факультета — философского. Когда я мучил Вас своими проблемами перехода из университета в театральный институт (в этом намерении время от времени исповедывались Вам многие, и Вы, как ребе, терпеливо несли груз наших исповедей), Вы меня поддержали (за что по гроб благодарен) и сказали мимоходом: «Значит, ты тоже разочаровался. (Цитирую тогдашнюю запись в дневнике.) — Да, да. Знаешь, у меня было ощущение, что меня страшно обманули»… Теперь я думаю, что от тупого философского примитива и догматизма нас всех спасла «драма». Да, обилие точек зрения на мир множества театральных авторов и их персонажей, широта старой культуры Евгении Владимировны и Маргариты Ивановны Питоевой, ее сподвижницы, вытащили нас из беличьего колеса марксистских прописей. Но Вы снова в них вляпались! Как? Почему? С Вашим-то умом!

Думаю так: Началось все с максимума — Хлестаков. Максимум был поддержан Дон Цезаром в «Рюи Блазе», Ведерниковым в «Годах странствий», Алексеем в «Оптимистической», другим моряком во «Втором дыхании» Крона…

Об «Оптимистической» надо сказать особо. Это был максимум среди максимумов. Сейчас трудно представить, но ведь прокоммунистическая пьеса Вишневского была почти под запретом. Там революционные матросы без суда и следствия топили старую женщину, пытались изнасиловать комиссаршу… Под воздействием анархистов, конечно, но все-таки нехорошо. Однако главное не в таких шалостях, а в центральной фигуре Алексея, который был сыгран мощно. (Перевоплощение как бы уплотняло фигуру артиста. Казалось, палуба прогибалась от монументальной поступи его героя и главного анархиста Ю. В. Толубеева.) Алексей, этот Гамлет в тельняшке, а точнее, спешенный Мелехов, позволял себе вольное обращение с марксистскими тезисами, с представителями самой умной, самой честной, самой совестливой!

И тем не менее, несмотря на перекорм революционно идеологической пищей, блюдо было вкуснейшим и калорийным!

И. Горбачев и Б. Лескин.
Фото из архива В. С. Голикова

Одно из потрясающих товстоноговских прозрений в том, как говорить со зрителем. Как и о чем. «Идиот», «Мещане», увы, когда-то «Из искры…» Спектакль и актерские работы Толубеева, Соколова, Вальяно, Лебзак, Яна, и, конечно же, Ваша, показал, что могло бы стать с театром, соедини он свое актерское богатство с современной режиссурой. Увы, кроме ленинской премии, званий и наград он не имел последствий. Театр предпочел стать изолятом, оплотом воинственного провинциализма, выдаваемого официозом за русское национальное искусство. Что дело именно в режиссуре, я думаю, доказывает иное художественное качество вашего московского визави — Малого театра. При всей близости позиций партийно-царевского руководства Вашему, Равенских, Хейфец и другие серьезные режиссеры удержали театр на совершенно ином уровне. Ваши актерские максимумы были сотворены совместно с режиссерами, и это естественно для сегодняшнего театрального симфонизма. Кстати, по Вашей концепции, спектакли делали режиссеры-инородцы: Казико, Зонне, Музиль, Товстоногов, Агамирзян. — Как Вам не стыдно, Игорь! Как язык-то повернулся, как извив-то такой в мыслях возник!!! Эх, ребе, ребе…

Я много об этом думал и остановился вот на чем: на максимуме удержаться трудно. Надо зверски работать. А в каждом русском сидит Обломов. «Инородцы» часто талантливы, так как обязаны бороться, чтобы выжить в нашей дружественной интернациональной атмосфере. Вам можно было позволять себе расслабление. Принадлежность к партийной элите, набор регалий и побрякушек этому способствовал. Вы баловень судьбы, Игорь, и она вас забаловала…

…А какой интересный режиссер в Вас начинался! Не могу судить о поставленных в пятьдесят третьем светловских «20-ти летах спустя» (играл в спектакле), но помню восторженную реакцию смотревших Мариенгофа, Никритиной, Ольхиной. Второй же спектакль, малюгинских «Старых друзей», сыгранных через два года, помню отлично. Месяцы и месяцы труднейшей работы и тончайшая по выделке акварель. Пьеса к тому времени обошла все сцены и школьные кружки. Вас это не смутило. Вы нашли и явили в ней чеховские глубины.

Кстати, о Чехове. Уроки чеховского «Предложения» (1953 г.) со мной на всю жизнь. Вот как это описано в университетском сборнике: "Мы репетировали сами, готовясь к летней гастрольной поездке. Чем больше кричали друг на друга невеста и жених (студенты матмеха В. Смирнова и юрфака С. Юрский), тем нуднее становился текст, тем унылей выглядели те, кто давал разные бесполезные советы. Мы с нетерпением ждали студента Театрального института И. Горбачева, взявшегося нам помочь. То ли оттого, что он недавно изучал диалектику на философском факультете, то ли от режиссерской одаренности, он нашел неожиданный выход из положения. Выход заключался в требовании не ссориться, а мириться! Он предложил ссорящимся спасать свой союз, а не разрушать его. Действительно, молодые люди любят друг друга, они хотят соединиться.

Наталье Степановне импонирует в женихе решительно все: и фрак, и перчатки, и букет, и блестящая речь, но, вот досада, в этот ораторский шедевр вкралась маленькая неточность — о Воловьих Лужках. "Я ее исправлю, и все будет прекрасно",— думает она. — Воловьи Лужки наши, а не ваши«. Ломов понимает, что любимая хочет ему помочь, но она заблуждается, и ее нужно корректно, осторожно поправить. Оба хотят жить светлой радостью момента и очищают эту радость от случайного сора ошибок. И тот и другой очень дорожат тем, что происходит между ними, а спорят, между прочим, где-то на периферии происходящего. Режиссер предложил оттягивать вспышку гнева как можно дольше. И ребятам удалось это сделать. Зато уж, когда усилия по сдерживанию себя иссякли, происходит взрыв. Он был сокрушителен. Реплики Ломова — «нога отнялась!», «лопнуло сердце!» — говорились не для красного словца. Сцена ожила. Метаморфоза произошла мгновенно и была до удивления наглядной. Она запомнилась на всю жизнь" .*

* Голиков В. С. Школа университетской «драмы»// Очерки по истории Ленинградского универститета. Л. : Изд-во Лен. Университета. Т. VI. С. 31-32.

…Промелькнули годы. Конечно же, мы виделись на театральных перекрестках, но мельком. Более тесным общение стало во время моей работы нал «Плодами просвещения» в Вашем театре. То был трудный период после ухода из театра Толубеева, из театра и из жизни Симонова, Черкасова. Вам было трудно, я это видел. Но людям с Вами было еще трудней. Театр приходил в себя после длительной баталии. Кто в ней был прав, не знаю. Мне показалось, что в той борьбе истины не было, была борьба групповых интересов, облекаемая в звучные рулады о патриотическом русском искусстве.

Кстати, о роли императорского театра в развитии отечественного искусства. Да, тридцать три пьесы Островского сыграны на Вашей сцене. Но вот отношение самого автора к этому; «Что же со мной делает петербургский театр? Какую пьесу ни поставь — все как псу под хвост».* Это он писал Некрасову.

*Островский А. Н. Полн. собр. соч. Т. 14. М., 1953. С. 242.

Что касается удачной «Чайки», то ведь только МХТ удалось вернуть Чехова в театр. И то на премьерах он не бывал никогда, а бывал только после убедительного успеха. Бессонное блуждание по Петербургу после «Чайки», простуда и больные легкие — это все на совести Александринки. Как профессор театрального института, Вы не раз объясняли студентам, что подтекст, действие, второй план появились лишь с МХТ. До них Чехова нельзя было сыграть. При чем тут отчество Кугеля, профессор?!

Стыдобушка…

Но вернемся к нашему второму контакту. Я пытался Вам излагать точку зрения человека со стороны, вне той схватки. Вы слушать уже не могли. Из Вас рвался монолог о великой миссии Вашего театра, спасающего отечественное искусство. С помощью как классиков, так и Софронова. Вам сильно помогала (всю жизнь) роль Хлестакова. Заводясь, как он в сцене вранья, Вы верили в ту ахинею, которую делали и провозглашали. И вот шагали по сцене «довольные жизнью современники», как острила актерская братия. С некоторых пор все Ваши роли стали похожи. Их текст слился в один публицистический монолог актера-гражданина. Особенно выделялась та его часть, которая произносилась в белом халате (в спектакле «Пока бьется сердце»). Тут Вы превзошли самого себя. Вам внимал не только зал, но и труппа в образе аудитории медиков. Так Вы проповедовали сразу в двух храмах: и среди зрителей, и среди актеров. Вам некогда было смотреть на них (все-таки магнит зрительного зала сильней), а жаль — в их глазах многое читалось!

За эти подвиги сыпались поощрения и звезды на грудь. Последняя «Гертруда», как ее шутливо окрестили в театральном мире — ГЕРОЙ ТРУДА (социалистического). Помню, как при встрече на Моховой у Театрального института Вы весело ерничали: «Смотрите на этого человека! Он единственный, кто не поздравил меня с наградой! Ты не рад этому?» Я бормотал, что рад за его успех, но. — «Это не мой успех, это успех театра!» Я обрел голос: «Вот этому-то я и не рад!» — «А за Женьку Лебедева рад?» — «Рад!» То был признак времени: ваш однофамилец Михаил Сергеевич в одном указе свел Щепкина нашего времени Е. А. Лебедева — и Вас. Он думал продемонстрировать объективность и широту кругозора, а продемонстрировал полное отсутствие эстетического чутья и чувства правды. Увы, в это время Вы, учитель, были артистом уже не сравнимым с Лебедевым. И вот понятная человеческая слабость — найти вину за собственные неудачи во вне. Только так я объясняю себе происшедшее.

«…Пираты захватили корабль!» — кричите Вы в газете «День». А не наоборот? Пиратов согнали с корабля, на котором развевался веселый Роджер, но не на черном, а на красном фоне в пандан красному мумифицированному Роджеру из мавзолея. Пиратов теснили везде, а не только на театральных кораблях. Ваша команда держалась дольше других, но тоже взбунтовалась. И вот Вы нашли виноватых — инородцы! И Лебедев в их числе!!! О, Господи… «Ну, а Тигран-то Петросян — отец армян и мать армян? Евреи… кругом одни евреи» (Или то импровизация журналистов?) Игорь, это же не Вы! Ребе, откуда это?

Впрочем, во всяком русском может зашевелиться юдофобский червяк, так же как в еврее русофобский. Да, во всяком человеке, во всякой нации есть высокое и низкое, красивое и некрасивое. Бывают минуты раздражения, когда то, что кажется милыми особенностями, представится отвратительным. Так и в любимых людях, и в детях, и в родителях. Нельзя же видеть только тень, не видя освещенного предмета. Я был в Израиле и увидел великую нацию, освещенную своим солнцем. Оно тоже давало тени, порой очень черные с кровавыми отблесками, но свет земли обетованной, святой для трех религий, превалировал.

Кстати, эта поездка привела к нашему третьему творческому контакту. Драматург Красногоров, написавший пьесу о процессе Бейлиса, предложил мне поставить ее у Вас в театре. Переполненный израильскими впечатлениями, я согласился. Мне казалось, что аура Вашего театра будет интересно резонировать с тематикой пьесы. Мы пришли к Вам. Из Вас вылился монолог. Как всегда яркий, нараставший крещендо с одной мыслью: ставь, что хочешь, но чтобы было ясно, что русский народ не антисемит. В нем есть антисемиты, но он не антисемит!

Простая мысль не требовала особенных доказательств, но Вы повторяли и повторяли ее, варьируя на разные лады. Вы приводили кучу имен наших общих знакомых в доказательство своей веротерпимости. Мне это не было нужно — мы же Вас звали «ребе»… Тогда я удивился этой инверсии. Теперь понимаю: то было нужно Вам самому. Нужно было уравновесить в себе то другое, что прорвалось в этом дрянном интервью.

Игорь Олегович! (уж не от имени ли у Вас это русофильство? Но имена-то принадлежали тоже инородцам — варягам.) Давайте вглядимся в наши русские лица. «Да, скифы мы с раскосыми и жадными очами». «Мы азиаты, Василий с поправкой на Византию». Гунны, сарматы, хозары, греки, печенеги, варяги, финны, литва, поляки, татаромонголы… Все промелькнули перед нами, все побывали тут. Черт или Бог, или оба вместе толкли нас в ступе. Инородцы! Эфиоп Пушкин, шотландец Лермонтов, украинец Гоголь, французы Станиславский и Вивьен. Et cetera…

Это в Вас кричит боль, Игорь. Сперва я хотел позвать Вас в университет. Но было бы непросто сказать нынешним ребятам, что Вы были другим, то есть сказать-то просто, но не поверили бы. Потом, нельзя было взять да и пригласить. Надо было высказаться о Вашей сегодняшней позиции и сделать это публично, так же как Вы ее заявили. Письмо написал, но публиковать не решался. Пока я колебался, Вас пригласили играть Лира в театр на Литейном. Понимаю, почему пригласили; понимаю, почему Вы согласились. Вы ощущаете себя Лиром, которого предали дочери. Своих Реган и Гонерилий Вы, как и он, взрастили сами. Впрочем, вероятно, есть и Корделии. Отношу себя к ним и желаю успеха. (Хотя сильно в нем сомневаюсь — слишком уж велика растренированность актера). …А захочется в университет — ждем. Увы, мы все там же в подвале филфака, где начинала Евгения Владимировна. Слава Богу, что она не застала всего этого.