ЮРИЙ КЛАВДИЕВ: «Я СЕЙЧАС АЗБУКУ ПРОХОЖУ»

Драматург, сценарист и наш современник Юрий Клавдиев довольно долго писал пьесы, в которых сочетались урбанистический реализм сегодняшнего дня и галлюциногенный мир поколения фэнтези и компьютера. В качестве главного героя в этих пьесах махал ножом молодой человек с неустойчивой психикой, отражающий окружающее зло собственным насилием.

В феврале 2010-го на читках Володинского фестиваля вдруг прозвучал новый, нехарактерный для Клавдиева текст «Развалины», в центре которого история многодетной матери, спасающей детей от смерти в блокадном Ленинграде.

Мы встретились с Юрием Клавдиевым, чтобы поговорить о том, что же с ним произошло и что вообще происходит вокруг да около его личной драматургической реальности.

Светлана Щагина. Юра, этот номер журнала связан с детством, что неслучайно. Детство, подростковый возраст — время, последствия которого отзываются в каждом из нас всю жизнь. Что это время значит для вас?

Юрий Клавдиев. Для меня это главный возраст в жизни. Потому что он абсолютно нонконформистский. А я убежден в том, что мир погубит конформизм, всеобщее и безоглядное желание идти на сделки, причем чаще всего это просто сделка ради сделки, ради какого-то тупого урегулирования, которое на самом деле ни к чему не ведет. Взрослые не способны даже поделить место на парковке, не говоря уже о вопросах космического масштаба. Дети, конечно, тоже иногда не способны поделить место в песочнице, но дети острее всего чувствуют неправду и не прощают ее. Взрослые думают, что им уже все про этот мир известно, они знают какие-то незыблемые механизмы действия в нем (мир, как ни крути, придуман взрослыми). А детьми здесь либо пользуются, либо напрочь забывают о них.

Мария Сизова. Разве не все мы так или иначе конформисты? И тот мир, в котором вы существуете в режиме «Новой драмы», тоже во многом конформистский. Или нет?

Клавдиев. Я и не отрицаю, что иду на уступки. Иногда приходится идти на уступки для того, чтобы какой-то проект состоялся или же чтобы в проекте прозвучала важная для меня мысль. Иногда приходится достаточно сильно менять какое-то свое произведение.

Щагина. Приходится менять по чьей воле? Продюсеров?

Клавдиев. Режиссеров, как правило. Продюсеры, слава богу, не очень сильно соображают. Их больше волнует финансовая сторона, а вот с режиссерами приходится идти на компромисс.

Сизова. А вы много писали сценариев для сериалов?

Клавдиев. Не очень. Из того, что вышло, — «Адъютанты любви», «Школа». А все остальное — проекты, которые начинались в «нигде» и закончились там же. Но это типичная история нашего сериального производства. Миша Дурненков таких много может порассказать. У него обычно происходит так: Миша пишет заявку, получает какой-то аванс и отправляется писать текст. Потом компания, заказавшая Мише текст, либо схлопывается сама, либо, видя, что у Миши какое-то другое, отличное от их взглядов, понимание проекта, — отдает заканчивать это текст другому человеку. Но аванс обратно в компанию не возвращается, слава богу. А я не люблю авансов без каких-то сделанных вещей, поэтому у меня по большому счету есть только пьесы и кино.

Щагина. Вы говорили, что идете на уступки, а бывало так, что вы не находили в себе внутреннего ресурса уступить, отказывались от проекта?

Клавдиев. Да, в прошлом году отказался. Мы пытались делать проект с каналом ТНТ, который решил отснять у нас адаптацию британского сериала «Shameless» — «Бесстыдники». Это очень неплохой сериал, где утрированно показано типичное английское гоп-семейство. Так вот, ТНТ мечтал иметь ровно то же самое, только на нашей почве. Чтобы герои жили не в Ист-Энде, а в спальных районах Москвы. Идея мне понравилась, и я честно пытался что-то про это написать, но мы не нашли никакого понимания с продюсерами. В итоге от меня захотели совсем не то, что заказывали, что-то совсем гламурное, а я — не хотел. Но у нас же все так. Со «Школой» как было? Вначале вам говорят: делайте в сценарии все, что хотите. Отлично, думаю я, хотя и понимаю, что все, что мы хотим, никогда не выйдет на экран. Но ты делаешь эту работу. Через пару месяцев тебе говорят: половину убрать. Зачем тогда играть в этот нонконформизм? Вы — заказчики, скажите, что конкретно вам надо, я напишу. Не надо играть в какое-то высокое искусство. Зачем вы мне врете? Вот это я называю взрослым миром. В детском мире такого нет. В нем, если играешь не по правилам, ты можешь по уху словить запросто. Другие законы.

Щагина. «Школа» — невиннейший в общем-то сериал. Не слишком умный, не слишком интересный.

Клавдиев. Он мог бы быть лучше. Многое в «Школу» просто не вошло. Мы не влезли в телевизор. У нас в сценарии было двадцать главных героев, и двадцать актеров должны были сыграть настоящий класс. Но нам сказали: «Вы сошли с ума? Двадцать гонораров каждый день!» Еще ненормативная лексика была, ситуации были прописаны более жесткие, а не кукольные, нарочито-эпатажные, какими они стали в итоге… У нас сейчас телевидение приняло форму банановой республики, где все должно быть очень большим и очень ярким. При этом половина страны так тоскует по старому советскому кино про подростков, по любви и более тонким отношениям, что даже сериал «Школа» побежали сравнивать с «Доживем до понедельника », говоря об отсутствии тонкости, душевности и всякой прочей штуки. А у нас тонкость все-таки была в первых редакциях.

Сизова. Как происходит у вас переключение от банановой республики к драматургии?

Клавдиев. Я как слесарь, который восемь часов на заводе тупо точит для страны гайки, хорошие, но гайки. А потом приходит домой, включает свой токарный станок и вытачивает какие-то прикольные штучки. С сериалами то же самое. Ты просто пришел и включил токарный станок. Для денег я знаю, по какой канве идти, какая должна быть история…

Щагина. Пример привести можете?

Клавдиев. В сериале у каждого должен быть любовный треугольник. Обязательно кто-то страдает. Причем открыто и постоянно. В обыденной жизни мы же прячем чувства глубоко, а в сериале все по поверхности. Что еще? Узнаваемые реалии сегодняшней жизни должны проявляться в диалогах.

Щагина. А чем ваши драматургические тексты отличаются от сериальных? Отсутствием любви?

Клавдиев. Нет, любовь сериальную я умею писать, а про любовь рангом повыше, что ли, писать еще не научился. Точнее, я не могу научиться писать так, как мне нужно. Это как хорошие поэты-песенники. Он может придумать 90 хитов для Пугачевой, но не в состоянии написать ни одного бессмертного стихотворения о любви.

Сизова. Юра, вернемся к тому, с чего мы начинали разговор. У вас большая часть произведений написана от лица подростка или, по крайней мере, очень молодого человека. Я к тому, что вы подростком давно не являетесь. Как вам удается «попадать» в тот возраст? Что это — чутье или симуляция?

Клавдиев. Точно не симуляция. Помните, в американской контркультуре 60-х был такой лозунг: «Никогда не верь никому старше 30»? Вот мне хоть и чуть больше 30, но я по крайней мере помню, о чем вру. У меня просто очень хорошая память. Досталась в наследство от дедушки-разведчика. Все случаи из жизни, которые меня задевали, я старался запомнить как можно детальнее: начиная с даты и времени, когда что-то произошло, и заканчивая оттенками эмоций, которые я тогда испытывал. В те времена я даже не думал, что пьесы буду писать, — просто запоминал, зато теперь своими «записями» пользуюсь. Я — огромная записная книжка с множеством подробностей.

Щагина. До какого места нужно перелистать эту записную книжку, чтобы найти ключевую запись, тот момент, когда вдруг все стало иначе, когда в вас вызрело что-то основополагающее и неизменное до сих пор?

Клавдиев. Мне было тогда лет пятнадцать. Я пришел к другу в ПТУ. А друг был металлистом, и его все сильно прессовали по этому поводу. Потому что в ПТУ все были коротко стриженные скучные гопники в спортштанах. А когда я пришел туда весь в цепочках, красавец такой — нас решили вдвоем спрессовать. И повели на судилище за гаражи, чтобы там раз и навсегда объяснить, кто мы и что. По пути, тупо глядя им в спины, я вдруг подумал, что никогда и никто мне не будет больше диктовать, что мне делать. В этот же момент я понял, что так думать — это значок второй степени, то есть полдела только. А вот значок первой степени — сделать прямо сейчас что-то такое, чтобы тебе никто и никогда больше не смел указывать. Когда мы пришли на место, я взял осколок кирпича, разбил одному человеку очень сильно лицо, и все остальные не стали нам больше говорить, что мы должны делать. Понимаете, это был абсолютно знаковый момент. Мало того, что я что-то про себя понял и доказал. Самое главное — я понял, что этот мир, к огромному сожалению, по-другому не переделаешь. Только осколком кирпича и только по лицу. Да, я сейчас общаюсь с нормальными людьми в нормальных кругах, где не надо никого бить, — там понимание прекрасно происходит и в процессе разговора, но 95 % населения страны другого языка, кроме как кирпичом по лицу, пока не понимает.

Сизова. Вам не жалко людей?

Клавдиев. Жалко было раньше, когда я не понимал, что некоторых людей точно жалеть не нужно. Они огромные, взрослые люди, они не инвалиды, не старики — и все то, что они имеют, они заслуживают. Как только человек решает сделать из своей жизни что-нибудь хорошее, по-настоящему решает, без дураков, у него все получается. И никто ему не помешает — ни Путин, ни Медведев, ни «Наши», ни Сорокин, ни телевизор, ни радио. Потому что у каждого из нас есть только каждый из нас — и все, больше никого нет. А то, что люди изо всех сил не хотят этого понимать и у них обязательно кто-то левый во всем виноват, — так это в нашей стране норма. Я недавно слушал прелестную передачу по радио. Горел, значит, лес — потому что лес был замусорен, на пожар вышли люди и стали разгребать мусор, тушить пожар. Обычные люди, те, которым надоело на все это смотреть. Естественно, приехали журналисты: как так, кто-то добровольно вызвался разгребать мусор! Понимаете, до чего мы дошли? Теперь «добровольно» — это странно. Ну вот, журналисты стали освещать это событие, этот удивительный акт самостоятельности. И мимо шел какой- то человек, который мусор не разгребал, а просто шел. Журналисты спросили его: «Как вы думаете, кто виноват в том, что лес замусорен?» Человек ответил моментально: «Ну, как кто? Люди виноваты». Уже хорошо, что «люди виноваты», а не «кто-то там», но он не сказал: «Мы виноваты». И закончил тем, что «обязательно хотел бы им помочь, но пуффф — он именно так и сказал „пуффф“, — не имею возможности», и пошел себе мимо, а все остальные люди продолжили собирать мусор. Кого тут жалеть? Зачем? Время жалости уже прошло давно.

Сизова. По-вашему, дурь из людей можно выбивать только силой?

Клавдиев. Из определенного сорта людей только силой. Существуют люди, которые курят в маршрутках, плюют на пол и прочее. С такими разговаривать незачем, они слов не понимают. С другой стороны, такие товарищи, как Макаренко или Викниксор, доказывали, что и с этими людьми можно разговаривать. Но даже у них не со всеми получалось. Был в «Республике ШКИД» Голый Барин, в «Педагогической поэме» Осадчий, которого Макаренко учил чернильницей.

Щагина. Откуда вы эти подробности про Макаренко знаете?

Клавдиев. Так у меня мама — учитель, и все эти книжки я читал лет с десяти. Так вот: всех не изобьешь — кулаки сотрешь до локтей. А 95 % населения страны абсолютно не желают хоть чему-то учиться. Им нужен Петросян по телевидению и куда-нибудь сходить вечером. И как бы ни было горько это осознавать, но человек действительно вполне способен прожить, не читая книг, не смотря кино. Другое дело, что это жизнь насекомого. Страшно, что огромное количество населения так живет, осознает это, но не желает меняться. Самосовершенствование — тяжелый и муторный процесс, он связан с непрерывной депрессией, потому что как только ты начинаешь самосовершенствоваться, учиться чему-то, то сразу понимаешь, что ты — никто и звать тебя никак, и так будет еще долгое-долгое время. Почти всегда.

Щагина. Да, это так и есть, а про себя вы как думаете?

Клавдиев. Плохо (смеется). Я же перфекционист. Очень люблю хорошо сделанные вещи, сам стараюсь достойно писать. Только вот с финалом у меня не всегда получается.

Щагина. Расскажите, почему в «Развалинах» все другое — герои, схема развития сюжета, драматическая ситуация?

Клавдиев. Там другой я. Старый Юра Клавдиев — скинхед, рок-н-ролльный герой, наркоман, прекрасный рубаха-парень, герой романа Брэда Истона Эллиса — перестал меня устраивать. Пришлось его убивать. Процесс убийства растянулся на три года. Я начал читать другие книги. Стивена Хокинга — это Нобелевский лауреат, астроном, астрофизик, большой популяризатор науки. Пишет прекрасные лекции, еще книги для детей про устройство вселенной, про пространство и время, про теорию относительности, квантовую теорию.

Сизова. А до этого что было?

Клавдиев. Берроуз, Миллер, Керуак, Сэлинджер.

Сизова. Что у вас сейчас в айподе?

Клавдиев. Панк-рок, прогрессив, блэк метал, инди и психоделика, готика, дум, новый проект Джека Уайта, вечно — «Гражданская оборона», вечно — «Сплин». Ну, и моя собственная группа, но это так, для представительских целей. Такой проект с московскими ребятами, что-то вроде «Поп-Механики». Они играют пост-рок, типа ранних «Mogwai», а я стихи читаю.

Щагина. А что стало катализатором перемены?

Клавдиев. Просто время. Набирая жизненный багаж, взрослея, человек может позволить себе обходиться без каких-то масок.

Щагина. Вам было жалко с чем-то расстаться?

Клавдиев. Нет. Отваливается, как правило, наносное. К примеру, в данный момент я понял, что даже для движения «Новая драма» я абсолютно бесполезен. Я не хочу ни с кем драться, никого эпатировать, не хочу писать пьес нарочито социального характера. Группировка предполагает какую-то борьбу, а мне было ясно и понятно, что никакого результата в этой борьбе не будет, а если и будет, то достаточно локальный. Разве оттого, что поставлена пьеса про Магнитского, люди перестанут умирать в тюрьмах? Нет, конечно. Тогда какой результат? Я тут прочитал книжку «Атлант расправил плечи» Айн Рэнд, американской писательницы с русскими корнями, чья трилогия стала второй по популярности после Библии. Вот там как раз об этом. Для всех недовольных существующим строем предлагается решение. Там все капиталисты, продавцы берут и уходят от масс, основав для себя мини-государство в долине. Мол, вот вам, люди добрые, заводы, фабрики — зарабатывайте.

Сизова. И все, конечно, встало?

Клавдиев. Конечно, потому что ушли как раз нормальные люди, которые хотели зарабатывать и двигать прогресс. Да… было бы неплохо сделать так. Оставить этот мир. Со всеми его Петросяном, «Первым каналом» и уйти в Сибирь. Отгородить участочек.

Щагина. Ну, это же утопия. Можно, конечно, и про это пьесу написать.

Клавдиев. И то скажут, что наврал. Мол, без этих людей мир не сможет жить. Сможет, конечно, но это будет отвратительный, дурацкий мир.

Щагина. А «Развалины» как появились?

Клавдиев. Эта пьеса выросла из нашего разговора с Михаилом Юрьевичем Угаровым. Он шутки ради — хотя, конечно, этот человек никогда ничего не делает ради шутки, а всегда с какой-то глубокомысленной подковыркой — несколько раз заводил со мной разговор о том, что хорошо было бы написать пьесу о каннибализме. Я подумал: черт возьми, я же пять лет живу в Питере, а эта проблема одно время стояла там очень остро. Тогда я начал копать: сидел в архивах, читал документы, статьи. Есть книга такая «Рассекая облака» — рассекреченные документы о блока де. Там есть докладная записка прокурора. В ней статистика задержанных за трупоедство в период зимы 1941/42 года. Больше всего было задержано женщин в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Я, соответственно, включил внутренний анализатор. Женщина 40–50 лет без питерской прописки, крестьянка с большой семьей. Что ей делать без прописки и без карточек с тремя детьми? Ворон и кошек всех поели. Зима. Года два читал, еще год думал и где-то полгода сочинял. Варианта четыре было написано.

Щагина. Понятно, что вариант, где вместо людей ели собак, — переходный, но почему он вообще возник? Это же дает совсем другой крен всей истории.

Клавдиев. Поначалу какая-то часть меня сопротивлялась тому, чтобы в пьесе ели людей. И когда я понял, что эта часть — недодавленный интеллигентствующий человек внутри меня, который что-то бубнит только из-за того, что ему что-то претит, — вот как только я это понял — собаки исчезли. Потому что, грубо говоря, собаку можно съесть ради кого угодно, а вот человечину — только ради детей. Но этот вариант с собаками, кажется, до сих пор где-то в сети болтается…

Сизова. Летом на Вологодском фестивале читали вариант про собак. Вы такие вещи не отслеживаете?

Клавдиев. Нет.

Щагина. Это какое-то пренебрежение к своим текстам.

Клавдиев. Почему же? Если вы берете в работу текст, можно предварительно найти автора. Я достаточно доступный человек: есть ВКонтакте, ЖЖ, пожалуйста, напишите, и я с удовольствием отслежу. Но мне никто не написал и не позвонил.

Сизова. Что в ваших героях от вас и в каких отношениях вы находитесь?

Клавдиев. Каждый писатель хоть как-то, но про себя пишет — это, наверное, аксиома. Иногда в моих героях большая часть меня, иногда — та часть, которую я хотел бы иметь, или, напротив, та часть, от которой хотел бы избавиться. На первом этапе работы над текстом у меня с героями полное согласие. По мере того как они обрастают мясом, изменяются, совершают какие-то поступки — я отхожу в сторону. Я их уже исследую, наблюдаю, хотя по-прежнему соотношу с собой. Получается такая психотерапевтическая практика. Мне кажется, автор обязан доводить героя до определенного предела. У Карлоса Кастанеды про это очень верно написано. Помните, когда учитель незаметно отсекает все заведомо ложные пути, не оставляя ученику никакого иного выбора, кроме единственно верного. Автор — тот же дзен-буддийский учитель. Он не оставляет герою выбора.

Сизова. В вашем случае — обязательно проводит героя через смерть. Отчего такое пристальное внимание к смерти?

Клавдиев. «Лишь когда человече мрет, лишь тогда он не врет». Любой человек, каким бы подонком он ни был, чувствуя приближение смерти, перестает фальшивить. Поэтому мне интересно напрямую столкнуть героя со смертью. Мне нужна смерть как предел, наивысшая точка земного познания жизни.

Сизова. Герой боится умереть?

Клавдиев. Мои герои, в какой бы оболочке они ни существовали, — воины. Они боятся не смерти, а забвения. Да и страх смерти в чистом виде не является основным человеческим страхом. Самый большой косяк — умереть, не оставив о себе абсолютно никакой памяти. «Я умру, меня похоронят, и никто даже не вспомнит обо мне» — вот хуже этого ничего нет. Прожить жизнь, не совершив никаких поступков, — вот что страшно. Но страшно совершать и те, на которые программируют нас телевизор и газеты типа «Из рук в руки», — это новая мифология, в которой нас хотят заставить существовать.

Сизова. То есть надо убивать бабушек, гопников и бывших друзей?

Щагина. Все теории, которые в качестве оправдания своего существования на земле, этакой, в духе Раскольникова, проверки себя придумывают ваши герои, — все эти теории терпят крах. Основа, за которую герои держатся, изначально — гнилая.

Клавдиев. Трагедия в том, что любое мировоззрение обречено на неудачу. В XXI веке не осталось ни одной политической системы, ни одной религии, которая себя не дискредитировала бы. Христианство, буддизм, мусульманство — все превратилось в какие-то развлечения на уикенд. Я недавно ехал в поезде, и два мусульманина хвастались друг перед другом, кто сколько молитв знает. Ясно, что стержня в этих двоих уже нет. Может, был когда-то, я не знаю.

Щагина. Как тогда его восстанавливать?

Клавдиев. А никак. Нужно просто держаться его и все. Понятно, что тебя разъест вместе с ним, но пока ты его держишься, ты прав.

Сизова. А у вас этот стержень есть?

Клавдиев. Да. Это правда и свет.

Щагина. Что такое «правда и свет», если они не исходят от того, кого мы, по понятным причинам, до определенного момента не видим? Напоминает лозунг из брошюры свидетелей Иеговы.

Клавдиев. При чем здесь свидетели Иеговы? Это смешные люди. Их Библия — это Библия с заплатками, потому что одна строчка у них отмечена, а другая — нет. Правдивые книги надо все полностью прочесть. А правда — она одна, и свет тоже один.

Сизова. Ваши тексты ориентированы только на подростков?

Клавдиев. Я очень хочу, чтобы мои тексты читали подростки. Для них это все пишется. Но вряд ли они меня читают. У нас, к сожалению, не настолько развит интерес к драматургии. Надеюсь, хотя бы молодые мамы что-то прочтут.

Щагина. Есть писатель, которому вы бы хотели позвонить, как Холден Колфилд? И кто он в реальности — ваш человек для разговора?

Клавдиев. Я бы позвонил Уильяму Берроузу. Человек для разговора в реальности — жена. Из литературы — Слава Дурненков, Вадим Леванов, Ваня Вырыпаев. Заодно хочу сказать: Ваня, прими мои извинения за то, что часто звоню ночью.

Щагина. Почему в современной драматургии такой недостаток любви, почему в пьесах никто друг друга не только не любит, но, кажется, даже не умеет этого делать?

Клавдиев. Да, я сам вижу, что эта тема проброшена. Пишется слишком много социалки, но так всегда было. Социально ориентированные вещи проще продать. Пока я не встречал пьес о взаимоотношениях мужчины и женщины. Может быть, только Ваня Вырыпаев как-то по-своему эту тему обозначает, Слава Дурненков тоже трудится над этим. Все остальные пишут про нескончаемую социальную несправедливость. Я это понимаю. Хорошие мелодрамы и драмы писать сложно. Это требует особых талантов, которых иногда даже нет. Я тоже пока ничего такого не написал. Сейчас пишу версию «Чайки», может, там что-то подобное будет. Посмотрим. Пока я не готов ответить на этот вопрос.

Сизова. Почему вдруг внимание к Чехову?

Клавдиев. В пьесах Чехова мне всегда не хватало действия. Там все герои страдают, что во многом напоминает типичные сериалы, только чуть более качественные. В моей «Чайке» будут те же персонажи, с теми же репликами. Только смысл будет немножечко другой.

Щагина. Да? А какой смысл был в той «Чайке»?

Клавдиев. В той «Чайке» — практически никакого. Понятно, что там у каждого большая трагедия, но все эти люди ничего не делают, и меня это бесит. Не могут люди так долго и упорно держаться за какую-то ерунду. Если это так, то Антон Павлович писал про идиотов. Причем клинических. Раневская — идиотка, у которой разваливается жизнь, семья, а она все держится за этот вишневый сад. У нас дома только бабушка может так себя вести, но у нее Альцгеймер.

Щагина. Это у вас детское восприятие.

Клавдиев. Нет, а на самом деле что? Если у человека есть проблема, значит, он ее решает. Возможно, Чехов пережил время потому, что потакал чувствам среднего человека. Потакал безыдейности, безалаберности и бездейственности. Зачем? Почему не показать людям выход из ситуации? Хотя бы кому-нибудь стало бы от этого легче.

Щагина. И что у вас сделает Раневская? Выдаст Варю замуж за Лопахина, срубит сад? Это будет не Чехов и даже не новая современная пьеса, а десять шагов назад. Ненахождение выхода, топтание на месте в данном случае гораздо лучше.

Клавдиев. Почему? Я не люблю вещей, которые кончаются ничем, поэтому и артхаус не очень люблю. Бесконечное любование собственной проблемой мне неинтересно.

Сизова. Вы пытаетесь понять Чехова?

Клавдиев. Я его понимаю, по-своему. Я хочу, чтобы у героев хоть что-нибудь получилось. Я уже год на этот потратил, еще год посижу — и все будет хорошо. Как раз сейчас смотрю Антониони и понимаю, что эти два автора очень похожи.

Сизова. Когда-то вы говорили, что в театр не ходите. Сейчас отношение к театру изменилось?

Клавдиев. А я могу отделаться какими-то общими словами? Тогда я так отвечу: театр меня удивляет. В хорошем смысле. Оказывается, театр на самом деле гораздо живее, чем кинематограф, он более гибко откликается на изменения в мире. Театр — организм моментального реагирования. И он действительно стал значить для меня гораздо больше. Во всех смыслах. Я сейчас азбуку прохожу. Питера Брука, Гротовского, Мейерхольд мне очень нравится.

Сегодня семь из десяти человек идут в драматурги не для того, чтобы писать пьесы, а чтобы заметили и позвали работать в сериалах. Чтобы получать за серию 1 500 долларов и делать по 5–6 таких серий ежемесячно. Разве можно запретить людям нормально жить, тем более что в телевизоре хватит места всем? Авторы для всякого дерьма нужны. Пока вычислительные машины по созданию сериалов еще не придумали, хотя я очень жду этого момента. Учитывая качество современных сериалов, компьютер вполне способен справиться с такой работой. А пьесы… Мы недавно вычитывали тексты для «Любимовки». Я помогал жене. Текстов было примерно 300, и я снова почувствовал себя сотрудником редакции, куда приходят сумасшедшие. Но я-то понимаю: те сериалы, которые показывает наше телевидение, они писать могут.

Щагина. А вы телевизор смотрите?

Клавдиев. Мы все телевизоры отдали бабушке. Теперь у нее в комнате их три, и я думаю: может быть, в этом причина Альцгеймера?

Щагина. В современных текстах совсем нет опережения времени. Часто нет отражения времени. Во многих нет даже литературной ценности. Ощущение, что наши драматурги только-только учатся подбирать слова. А когда наконец появятся пьесы?

Клавдиев. Пьесы будут обязательно. «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе». Мы с вами будем жить в уродливой копии СССР. Зубы дракона уже показались.

Щагина. Просто этот вопрос ученичества, преемственности — острый вопрос. Большая часть наших драматургов в профессию пришла из ниоткуда. Корни профессии есть разве что у Александра Родионова.

Клавдиев. У меня тоже корни. Мой дедушка построил первый театр в Тольятти. И в Норильске построил. Он там сидел вместе с народным артистом Георгием Жженовым — и они основали первый театр, сейчас — Государственный драматический театр города Норильска. Папа у меня театральный режиссер. Я долго открещивался от театра, думал, что дела с ним иметь не буду. Но, видимо, какая-то генетическая память сработала.

Сентябрь 2010 г.