ТАКАЯ ЛЮБОВЬ

В середине прошлого века, когда вода была мокрее, воздух чище, на полках вологодских магазинов стояли только «Крабы», хотя дефицитные макароны и сахарный песок возили из Ленинграда… в середине прошлого века, когда вологодская земля, давшая чуть ли не три четверти русских святых, расцвела приехавшими после фронтов и последующих аспирантур молодыми учеными и преподавателями пединститута… а также художниками, молодыми поэтами и «Привычным делом» Василия Белова… в середине прошлого века, когда зимы точно были более снежными, а я только родилась, — Вологда была городом театральным.

На премьеры драмтеатра собиралась вся интеллигенция, это было просто неприлично — не ходить в театр! Туда торжественно ездили на такси (хотя езды — полторы минуты от дома!). И обсуждали потом «Такую любовь» Павла Когоута (это примерно 1959-й, ХХ съезд уже прошел!), а спустя годы, после Пражской весны (это я уже в средней школе и присутствую при разговорах сознательно), приглушенными голосами вспоминали эту «Такую любовь», потому что Когоут стал запрещенным…

Из бессознательного: мой детский словарь одновременно пополняется словами «лекция», «заочники», «группа», «госы» — и «щуко», «лермо», «шубин» (Шубин — главный режиссер), а также фразой, навсегда запавшей в сознание не как название, а как концепция жизни: «Деревья умирают стоя». Это было связано с какой-то бабушкой и принимало облик моей бабушки Беатрисы Александровны, раскладывавшей пасьянс под «Театр у микрофона»…

И всю жизнь лежали у мамы программки Вологодского театра. Ни одной премьеры не было пропущено. Не потому, что мама была страстной зрительницей. Она вообще так уставала готовиться к лекциям, разрабатывать спецкурсы, растить нас и таскать дрова на третий этаж, что все время засыпала, положив кудрявую голову, куда придется, хоть на ватман с нарисованной для туповатых студентов схемой сценических и внесценических персонажей пьесы «Горе от ума» — с портретами каждого, иначе не усвоят (и я до сих пор точно знаю, как выглядит «князь Федор, мой племянник», не говоря про Лизу и буфетчика Петрушу).

В театр ходили потому, что театр был градообразующим предприятием, как и филармония. И еще по убеждению: настоящий интеллигент не матерится (матерятся только неинтеллигенты) и обязательно ходит в театр (вариант — филармонию). Это не обсуждалось, и так — было. Не матерились. Никогда. И ходили в театр. И папа таскал меня на концерты, где я боролась со сном до «бисов», а мама — в театр.

Ужас детства и отрочества: как-то незаметно стянуть на глазах у людей рейтузы и валенки в холодном театральном фойе, как-то поправить чулки, надеть туфли (в магазинах продавались специальные сумки на молнии для театральной обуви: вмещали одну пару). Отглаженная кофточка всегда оказывалась смятой под шубой (синтетика еще не пришла), она вылезала из юбки, косы под мокрой от снега шапкой слеживались и тоже выглядели убого… Все это контрастировало с торжественностью театрального момента.

Актеры были не то что небожители, но в реальной, бытовой жизни не присутствовали. Кое-кто из преподавателей ВГПИ (местной интеллигенции) с ними был знаком, но никак не запанибрата — так, встречались в «третьих» гостях, у врачей например…

О них не ходили по городу слухи, они были иномирные, несмотря на то, что мамина подруга тетя Ира преподавала литературу в студии при театре. Когда в средней школе я, бегавшая на все премьеры, увидела на рынке ведущих актеров драмы Антонову (в беличьей шубке!) и Казарина (уж не помню в чем), это было «многослойно» важным впечатлением: я встретила их — живых; они ходят на тот же рынок… ну и так далее. Обычное дело.

Вологда всегда была «малой театральной провинцией» да еще городом, где сохранилось огромное количество церквей и уникальная София XVI века (обычно «святые места» решительно подавляют театр, в их присутствии он делается ничтожен. Может, поэтому нет великого театра в Израиле?). Но, несмотря на это, сто лет Вологда слыла городом театральным. Ходит даже непроверенная байка (ее очень любит рассказывать Резо Габриадзе), что сосланный на Вологодчину любитель искусств Сталин полз в Вологодский театр по каким-то снегам из какого-то близлежащего населенного пункта (видимо, все-таки не из далекого Сольвычегодска) — лишь бы попасть. Поскольку впоследствии Вологду тиран не просто чтил, но именно из вологжан формировал личную охрану, — значит, спектакли (а он и дальше посещал их, уже живя в самой Вологде) зрителя не разочаровали.

Потом старую драму отдали народившемуся в 1970-е ТЮЗу, построили новый железобетон — и, как во многих городах России, дело стало хиреть. То есть ТЮЗы стали расцветать, а переселенные драмы умирать, что подтверждает органическую природу театра: он растет на определенных почвах и не приживается, насильственно пересаженный в железобетонные здания, строившиеся для заседаний обкома КПСС (когда нынче театры реконструируют под съезды «Единой России», хочется напомнить им эту печальную закономерность…).

Вологодский ТЮЗ, которым двадцать пять лет руководит Борис Гранатов, и сегодня полон (правда, больше детьми, что естественно, а не местной интеллигенцией), а вот драма… Вы скажете мне: эра телевидения (другая эра, интернетная, Вологды коснулась пока только краем), все давно изменилось. А я вам: но Омская драма продолжает оставаться в эту эру «градообразующей», ее Крылатый гений по-прежнему парит над театром. И если в каком-то городе прорастает театр — этот звук слышен по всей России. Вологды не слышно. Она стала в театральном смысле глухой и тяжелой, как этот самый железобетон. Там не прижился в 80-е талантливый Александр Попов. Там выродившаяся писательская организация насаждала пьесы своих членов (то неудачные драматургические попытки В. Белова, то какой-то криминал о Батюшкове — я писала об этом страшном спектакле в прошлом веке, когда вода уже стала суше, но зимы еще были снежные). Фестиваль «Голоса истории», проводящийся в Вологде почти двадцать лет, долгие годы был выездом на природу «выпить и закусить» министерских чиновников, щедро оплачивавших мероприятие (сидела как-то давно в каком-то кабинете и наблюдала, как они туда собирались…). На этом фестивале за много лет так и не определили, что же такое история. «Гусарская баллада», «В списках не значился», «Царь Федор» и «Макбет» соседствуют в программе как ее «голоса». Под открытым небом. Летом! Конечно, тут любой спектакль сойдет за «голос»! Вот и нынче за немереные деньги «голоса» олицетворялись горинским Геростратом (автор впал бы в кому, если б узнал, что в прессрелизе фестиваля его произведение значится как «исторический спектакль»!) — а также рощинским «Эшелоном» на фоне «Марии Стюарт», шествовавшей об руку с «На дне», «Вишневым садом», «Александром Невским» и «Саней-Ваней»… Это все только на настоящей жаре под хорошую закуску может звучать голосами какой-то единой неведомой истории.

А зимой… Как ни попаду — спектаклей нет. Этим февралем, приехав по своим делам на несколько дней, я все же решила сходить в вологодскую драму. Были выходные. Спросила про театр у маминой подруги — из тех самых, что обсуждали «Такую любовь», а сейчас, между прочим, сидят в скайпе в свои 86, ходят в филармонию и «ни дня без книги». «А разве они еще играют?» — улыбнулась тетя Ира, преподававшая когда-то зарубежную литературу в студии театра, и сунула мне газету. В газете, в списке досуговых развлечений, драмы я не нашла вовсе.

Но, как говорил поэт Некрасов, чью трудную разночинскую биографию рассказывала мне мама по дороге в детский сад ранним морозным утром, — «мерещится мне всюду драма»…

И я пошла искать ее. Снег на Советском проспекте переливался на солнце, как в старые добрые. Мерещилось счастье. На доме против театра висела мемориальная доска — Шубин… Щуко.

Подошла к репертуару. Ничего (см. фото) не готовится, ничего не идет, на большой сцене 7 (семь!) спектаклей в месяц… И это при нашем плановом театральном хозяйстве с удушающими отчетами по заполняемости?! Да куда смотрит Управление культуры?!

А туда и смотрит. Театром в Вологде ведает жена главного режиссера Зураба Нанобашвили, Вера Дмитриевна, поэтому о положении в драме вологодские театральные люди говорят сдавленными голосами — гораздо более сдавленными, чем те, что обсуждали Когоута после Пражской весны. Шепот типа: «Ну, ты ж понимаешь… Вера Дмитриевна… Ему хотели отдать ВСЕ театры области, даже Череповец. И один театр отдали…» — это вообще на ухо и глаза закатывают…

Вологда полнится слухами просто как какой-нибудь Мордасов (фильм К. Воинова «Дядюшкин сон» снимали когда-то здесь, и это страшно оскорбляло нас, живших на фоне Софии). А теперь!.. Лет пять назад в ТЮЗе на меня налетела женщина с огромной папкой статей и писем: почитайте, спасите! Уголовщина! Он избил двух девушек, а уголовное дело закрыли! Еще избил… Поскольку в каждом городе всегда найдется сумасшедший, я не поверила женщине: не мордасовская ли Москалева?! И не взяла копии бумаг. Но каждый приезд (а годы идут) слышу отовсюду какие-то ужасы. Пришел в театр ревизор, а Нанобашвили схватил бутафорский кинжал и рассек ему скулу (или губу — уж не помню). Да, бутафорский, но человек же не знал, мог и умереть, между прочим, от страха. А дело опять закрыто, пятое уже, или шестое, или десятое… И по телевизору это было! Но даже прокурор «малой театральной провинции» ничего сделать не может… А все театры хотят слить в какой-то общий концерн под руководством Нанобашвили и даже присоединить Череповец… Мама моя, где твоя схема, я не помню, как выглядела в системе внесценических персонажей «Вера Дмитриевна»!..

Пустая афиша, полупустой зал. Не помогают даже слухи о том, что Нанобашвили то ли ученик Стрелера, то ли его внебрачный сын (ну чистый Мордасов!). Мои школьные друзья, когда-то мчавшиеся в театр с сумочками для сменной обуви (вмещали одну пару, на молнии), не были там десятилетия. Тоже слышат что-то про закрытые уголовные дела, город-то маленький. В общем, драма мерещится не только мне. Но — шепотом, господа, ше-по-том.

В принципе можно бы ничего и не писать, а только крупно напечатать эту фотографию: к театру заросла народная тропа… Когда я подошла, у дверей топталась одинокая девушка: «Хотела билет купить, а никого нет, все закрыто». Девушка замерзла и ушла — тот единственный зритель, который еще хотел купить билет…

В начале ХХI века, когда вода стала суше, зимы мокрее, «Крабы» навсегда исчезли с полок и ничего из съестного не надо везти из Петербурга, в Вологде наверняка снова родилась я. В моем бессознательном словаре нет слова «театр», куда по вечерам исчезают взрослые, оставив в доме запах подпаленных горячими щипцами волос и «Красной Москвы». Потому что взрослые не ходят в это загадочное слово.

Май 2010 г.