ЗАПАХ СЛОВА «ТЕАТР»

Вопрос про запах слова «театр» возник с легкой руки Марины Юрьевны Дмитревской, которая както сказала: «В детстве слова имеют запах. „Театр“ пах для меня „Красной Москвой“ и подпаленными волосами. Когда вечером взрослые исчезали, закрутив волосы щипцами, перегретыми на керосинке, в доме оставалось слово „театр“ и смешанный запах, это слово обозначавший».

Владимир Набоков в рассказе «Машенька» пишет, что «память воскрешает все, кроме запахов, и зато ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним».

Пытаясь сделать так, чтобы память заговорила, мы задали режиссерам, актерам и критикам один и тот же вопрос. Попросили их вспомнить запах слова «театр». Это вопрос, уводящий в детство. У каждого живущего театром человека наверняка есть такой запах. Не то запах, что ловишь лишь носом, а некая картинка, ощущение, воспоминание о детстве, в котором когда-то возник театр. Не зафиксированное в энциклопедиях, а подготовленное памятью уникальное определение театра, основанное на детских, первичных ощущениях нежного возраста.

У кого-то из людей театра нужной предыстории, пролога к искусству не оказалось. Не у всех запах слова был насыщенным настолько, чтобы сохраниться, а потому — выветрился, улетучился, исчез.

Сквозь собранные нами запахи проходишь, как сквозь множество разных комнат. В одних помещениях пусто и прохладно, другие заполнены предметами ушедшей эпохи, когда театр был настоящим выходом в свет.

Резо Габриадзе, художник, скульптор, сценарист, драматург, режиссер

Запах столярного клея, бархата и лекарств от горла… Желтовато-розовые шары с насекомыми внутри вверх ножками и пугающая щекотка бархата. У комаров есть дальние родственники. Очень маленькие, они беззвучны и еле видны. Облачко над открытой бутылкой уксуса — это они. Над Отелло на сцене стояло такое облачко… А бархат не столько щекотал, сколько двигался и пугал, поэтому я долго не клал на него локоть, рука ходила туда-сюда. А на галерее и на шее у билетерш тот же самый бархат был лысый.

Сергей Дрейден, актер

В 1944–1947 годах моя семья жила в Москве на Тверском бульваре, за кулисами Камерного театра, где отец работал завлитом. Длинный коридор в глубине театрального здания, вдоль него — несколько дверей, за ними — семьи «бездомных» работников театра.

А чтобы с бульвара попасть в это жилье, нужно, пройдя служебный вход, пробраться под сценой к лестнице, ведущей к верхушке театра, минуя этажи с гримерными, костюмерными, реквизиторскими помещениями… Вот уже сколько запахов!

Самый памятный из них — карманы сцены с уходящими до колосников декорациями в полутьме, пахнущими до сих пор рисованными стенами, деревьями четырех времен года, морем, которое раскинулось широко, и (чуть присочиняю) озером, на фоне которого Алиса Коонен произносила «Люди, орлы и…» («Чайка» игралась в сукнах). Но все эти мной перечисленные «картины» имели ОДИН запах. То был запах столярного клея, на котором разводились краски!

Клим, режиссер

Я вырос в маленьком городке, и там не было театра. И раньше, чем театр, я увидел кино. Я был помешан на кинематографе — каждый день по два раза ходил на сеансы, в 15 и 18 вечера. А театр я увидел лет в 12–14. Это была «Белоснежка и семь гномов» — гномов играли карлики, а Белоснежку лилипутка. Эта достоверность меня потрясла. Конечно, я видел раньше и карликов, и лилипутов, но не в таких количествах. Я не любил сказочность, уже тогда прочитал «Декамерон». Когда я это увидел — меня, уже взрослого циничного мальчика, это потрясло. Достоверность стала проклятием для меня. Потому что с этой реальностью, когда гном и есть гном, уже ничего нельзя сделать.

А запах театра — из деревни, в которой я вырос. Это очень странное место, 14 километров от того места, где вырос Гоголь. Извилистая река, разбивающая местность на маленькие островки, хуторки, сообщает всем жителям своеобразную игровую природу. Там все ради розыгрыша готовы голодать. Любая выгода меркнет на фоне желания разыграть кого-то. Глубокая религиозность, смешанная с язычеством, — норма деревенских бабушек. Они всерьез обсуждают, кто кем прикидывался вчера.

Есть еще запах луга, запах деревенского храма в детстве, когда тебя взяли на ночную службу и в воздухе смешиваются запахи вербы, почек — «котики», как их на Украине называют, — и запах мытого деревянного пола. И поэтому для меня сейчас в театре запах мытого пола — принципиальный момент. Или когда входишь в абсолютно новый театр, а там все свежепокрашено.

Я никогда не испытывал потребность играть, у меня не было желания выйти на сцену. Но когда однажды я все-таки вышел на сцену, я вдруг понял, почему театр должен быть золотым. Потому что в твоих глазах отражается овал зала и свет. Зритель не видит всю ту дурь, которая на самом деле есть у тебя в голове, а видит это золото. И твои чувства среди этого заколдованного магического золота отражаются не тьмой, а светом. Это магическое каким-то образом попадает в тебя, ты ощущаешь в себе и во всем храм. Ты ощущаешь себя священником, чувствуешь себя в храме, и — вокруг золото. Тебя нет, и даже формы твоей нет, а есть только связь…

Дмитрий Егоров, режиссер, драматург

Первого запаха театра не помню. Зато помню первый вкус. Это был вкус деревянной спинки кресла Учебного театра на Моховой (еще до реконструкции, в 1982 году). Спектакль назывался «Зайка-Зазнайка», шел он утром, в полупустом зале. Спинка впереди стоящего кресла была высокая, поэтому спектакль я смотрел стоя, держась руками за кресло переднего ряда. Стоял, тихонько грыз спинку кресла и смотрел спектакль. Не помню ни спектакля, ни эмоций, ни впечатлений — мне тогда было два года. А вот вкус — помню.

Константин Богомолов, режиссер

Я вас разочарую. У меня нет в детских воспоминаниях «запахов театра». И вообще приятственных воспоминаний о театре нет. Есть память мышц — усталости от сидения на утренниках, память о необъяснимой глупости и унылости этих детских «выходов в свет», об аляповатых костюмах и декорациях… Всплывают какие-то лица актеров… Сплошь унылые. Но в целом театр в детстве не был для меня событием… Все что угодно, но не театр. Помню миллионы счастливых и не очень вещей из детства, их вкусы, и запахи, и цвета. Кино. Поездки. Праздники. Отдых в Пицунде. Зимние каникулы и летние. Грибы, дожди, ночной лес, футбол, велосипед, теннис, костры и печеная картошка в золе — все осталось в памяти. А театр — нет. Пусто.

И вообще относительно театра я не романтичен. Для меня театр не храм, а место работы. И лучше, чтобы это место работы никак не пахло вообще.

Алексей Бартошевич, театровед

Я провел раннее детство за кулисами, и с тех пор для меня запах театра — пьянящая смесь ароматов густого клея, краски, грима, раскаленных добела ламп, папирос, наспех потушенных перед выходом на сцену, пыльной и сладкой духоты плащей, камзолов и фраков, только что принесенных из костюмерной, крепких духов, разгоряченных тел, а потом, в темнеющем зале — прохлада открывающейся вдруг сцены. Все это навсегда в тебе осталось, с беспрекословностью подчинило себе всю твою жизнь, и никакие, пусть самые глубокомысленные, рассуждения о театре не могут передать его смысл полнее и глубже, чем вот эти его заветные запахи, от которых кружится голова и колотится сердце.

Кирилл Серебренников, режиссер

Ничем не пахло. У меня все детство тонзиллиты были.

Кама Гинкас, режиссер

Где-то сразу после войны. Или сразу после окончания оккупации Каунаса. Мои родители уже не скрываются, уже не работают батраками у литовцев, прячущих их от гестапо. Они — интеллигентные, полуголодные еврейские граждане Советской Литвы. По воскресеньям, иногда, но в обязательном порядке они посещают Каунасскую оперу. Мне пять. Я не хочу оставаться дома. Я устраиваю визг и плач: хочу в оперу! Мы приходим туда. Очень хорошо помню тот ракурс, с которого я смотрел на сцену: первый ярус, чуть сбоку. Там, внизу, на сцене темнело. Какие-то мужчины, наверное солдаты, сгрудились у костра. Они что-то пели, засыпая. Вдруг с левой стороны (я это очень ярко помню) высветился гигантского роста человек с синими волосами. Он тоже что-то пропел. Потом, на секунду исчезнув, оказался рядом с заснувшими солдатами. Теперь синеволосый был почему-то маленький и толстый. (Я не понимал, что артист, исполнявший роль Демона, поначалу стоял на гигантской скале, а потом с нее спустился.) Я закричал: «Осторожно, дяденьки! Он идет!» Дальше не помню. Может, меня вывели. Может быть, я продолжал биться в истерике, повторяя: «Дяденьки, осторожно! Дяденьки, осторожно!»

Галина Бызгу, режиссер

Театр всегда пахнет какой-то тайной. С одной стороны, это, как у всех, какой-то спертый запах и пыльный, но с другой — запах предчувствия. Это предвкушение чего-то — детское. Вроде запаха новогодней елки в момент, когда ты вот-вот должен открыть подарок. Когда я уже начала заниматься театром, он совершенно пропитался для меня этим предощущением. Я входила в театр с чувством, что сейчас точно что-то должно произойти. Что-то таинственное. И чтобы это что-то не произошло — нет, такое даже допустить в мыслях невозможно. Потому что это тогда — не театр.

Очень люблю прийти в театр, когда там еще никого, только выгородка стоит на сцене, и провести в декорациях часа два: обжить, надышать. Раньше представляла: если не посплю в декорациях, спектакль не задастся вообще. На «Простой истории» я ночевала в декорациях, на сеновале. Была такая попытка соединиться, наколдовать, чтобы этот театр, этот запах меня впустили.

Еще у каждого спектакля есть свой запах. К примеру, сцена своего спектакля всегда пахнет для меня грядущим позором. Я всегда жду разоблачения, я трепещу, что наконец все узнают про меня все и поймут.

Вадим Гаевский, театральный критик

Запах программок, сменившийся запахом буклетов.

Сергей Женовач, режиссер

Детство — это любовь к игре, а игра — это и есть предчувствие театра. В пять или шесть лет я был увлечен кукольным театром. Мы делали кукольные спектакли на улице: натягивали между двух тополей бельевую веревку, вешали одеяло, звали взрослых и устраивали представление. Сначала мы лепили куколок из глины, потом стали делать их из бумаги. Иногда мы сочиняли «комнатный» театр: брали бархатные шторы, ставили настольную лампу как прожектор, кукол шили уже из ткани, а иногда клянчили у родителей деньги, чтобы купить их в магазине.

А на берегу Кубани у нас было место для цирка, и, когда он приезжал, это был праздник, радость. Я помню, как в Кубани купали львов, лошадей, тигров. Там еще с лоточков продавали сахарные леденцы — петушки на палочке — мы все с этими леденцами ходили. Всех детей с нашей улицы водила в цирк моя бабушка Ефимия Гавриловна. Сама она в цирк не ходила, потому что это были деньги, и сидела, ждала, когда мы придем. Помню, сколько у нас было переживаний в цирке, сколько событий.

 А в театре я не любил смотреть сказки. Мне казалось, что со мной говорят глупым языком. Мне нравилось смотреть серьезные спектакли. Что я в них понимал тогда, это другой разговор, но вот театр, в котором взрослые люди кривляются и говорят какими-то странными голосами, а женщины в возрасте изображают почему-то мальчиков, — такой театр не был мне близок.

Евгения Тропп, театральный критик

Первым театром, в котором я узнала, что спектакль — это настоящее чудо, а не просто «культурное мероприятие», был Александринский. Там был особенный запах, «театральный запах» — так больше нигде пахнуть не могло. Дурманящий аромат острее всего ощущался на спектакле режиссера Николая Шейко «Зеленая птичка». Эта изящная фьяба Гоцци была поставлена в духе исканий любимого им Доктора Дапертутто. Commedia dell’arte увлекала в мир старинного театра, с немножко пыльными театральными чудесами (поющие яблоки, танцующая вода, оживающие статуи), с забавной устаревшей машинерией, выставленной специально, напоказ! Чего стоил один ручной ветродуй, вернее, не ветродуй — а приспособление для создания звука ветра. Его, помню, с лукавой улыбкой крутил Семен Сытник, игравший Тарталью… Все актеры, отыграв свой эпизод, спускались с дощатых подмостков, со «сцены на сцене», и тут же, на площадке, устраивались в кресле со стаканом чая. Смотрели, смеялись, прихлебывая чай, поглядывая на зрителей. Потом снова надевали маски — и шли играть. Это приводило в восторг! И вот чувствовался этот запах. Почему-то я думала, что так вкусно, душно и странно пахнет грим, белила, которыми обильно были покрыты статуи Помпеи и Кальмона — Валентина Панина и Константин Адашевский. Говорят, знаменитый дядя Костя, гримируясь в течение нескольких часов перед спектаклем, ругался на чем свет стоит. Но я и сейчас волнуюсь, как только вспомню, как бродила по лестницам Пушкинского театра, дышала и не могла надышаться этим запахом…

Владимир Золотарь, режиссер

В раннем детстве театр пахнет эклерами. Теми советскими эклерами. Меня никогда не баловали детскими спектаклями, но пойти на что-то вечернее, в Мариинку, на хорошую оперу, на хороший балет — это да, нормально, всерьез. И в театре, в антракте, меня ожидал особый совершенно ритуал: буфет, а там эти эклеры и бутерброды с черной икрой… И эклеры — пахнут… Дома мы никогда себе подобного роскошества не позволяли, но театрто был другим миром. В котором обязательно присутствовала чашечка кофе или чая в антракте, эклер и бутербродик. Иначе выход в свет получается неполноценным. Потом, позднее, появился другой запах. Несколько раз в детстве я бывал в театральном закулисье — и пахло всегда опилками. Я вечно попадал за кулисы перед какими-то премьерами — видел доделки декораций, когда что-то спиливают, срезают, доводят в последний момент до ума. Кстати, уже в пяти своих спектаклях пытался впихнуть опилки как некую среду…

Еще помню свое первое театральное разочарование. Как-то в Мариинке, куда мы с матерью ходили по абонементу, вместо положенного представления танцевали свой дипломный спектакль студенты училища. Прошло уже лет 25, но я помню этого их «Щелкунчика», как будто видел вчера. Потому что это был шок: они падали во время всех поддержек, всех прыжков, со всего мало-мальски сложного. Не потому, что не умели танцевать, — от стресса. Мама все повторяла: «как они испереживались, бедные», а у меня в тот день сказка кончилась.

Евгений Каменькович, режиссер

Моя мама — оперный режиссер, поэтому ребенком по воскресеньям меня некуда было девать, меня водили в Киевский театр оперы и балета. Сажали всегда в первый ряд, а рядом со мной всегда сидел сын одной известной балерины — он приходил в театр, вооружившись карандашом. Оркестр был весь перед нами. И самый божественный момент наступал, когда музыканты разыгрывались. Когда начинался спектакль, выходил дирижер, взмахивал палочкой, и вместе с ним начинал дирижировать карандашом мой сосед. И хотя «Лебединое озеро» и «Золушку» я раз сто посмотрел, мои первые впечатления о театре связаны не с артистами, а с оркестром — благодаря вот этому мальчику. Он не скопировал ни одного движения дирижера, он взмахивал карандашом как-то по-своему.

 А я, скосив глаза, сравнивал, что делает дирижер и что делает этот мальчик, ровным счетом ничего не понимал, но это было безумно интересно.

Ну и конечно, потом, так как мой дядя был солистом кордебалета, меня водили по всем гримерным, показывали все чудеса. У меня был какой-то удивительный подъем, и меня хотели отдать в хореографическое училище. Но все это мне нравилось меньше, чем сидеть в первом ряду оперного театра.

Генриетта Яновская, режиссер

Мне лет семь или восемь. Я играю во дворе с ребятами. Вдруг появляется мой элегантный папа, берет меня за руку и идет куда-то со мной. Мы приходим в театр, кажется Ленсовета, он был ближе всего к дому. Папа покупает билеты, снимает с меня пальтишко и обнаруживает, что я под пальто в домашнем халатике и заштопанном свитере. Меня одевают обратно и уводят домой.

Мне шестнадцать лет. Я на сцене великого БДТ поздравляю Виталия Полицеймако с юбилеем от подшефной 308 школы. Я заканчиваю выступать, дарю ему цветы, и он обнимает меня и крепко целует в губы. После я поворачиваюсь лицом к залу, застываю, трясу головой и ухожу в кулисы. Зал хохочет и взрывается аплодисментами.

Первая практика в театре Ленсовета. Посмотрев на меня, руководитель практики сказал: «Пойдите, сосчитайте стулья в зрительном зале». И, несмотря на то, что у меня всегда было неплохо с математикой и я легко могла умножить количество рядов на количество кресел в ряду, я честно прошла по всему залу, подсчитывая каждый стул и тыча в него пальцем.

Андрей Корионов, режиссер

На новогодней елке в детском саду в роли Деда Мороза была воспитательница. Я смотрел и не понимал: почему тетенька играет дедушку? Не помню ни сюжет, ни других подробностей. Но вот это недоумение осталось. Какой же это Дед Мороз? Это тетя, которую я знаю. На другом представлении зайца играла девочка, а не мальчик. И я опять не понимал, почему это так. Есть ощущение недоумения. А пахнет все это… не знаю.

Вообще запахов не помню, в принципе. Если и вспоминается хоть какой-нибудь запах из детства, то только запах ташкентской пыли, достаточно специ фический: ароматный и горячий.

На все утренники в саду мама шила мне костюмы: зайчика, мишки, костюм «Нового года», богатыря. Мама приклеивала вату, мишуру, и я помню оттуда запах канцелярского клея. Костюм «Нового года» был похож на костюм Деда Мороза. Красный блестящий атлас оторочен ватой, на вату наклеены битые игрушки, все это волшебно блестит, и я — доволен.

Олег Лоевский, театральный критик и организатор

Запах пива «Портер» и бутербродов с икрой в буфете — ни то, ни другое позволить себе не мог и только запах, от голода, запомнил. Это был театр Маяковского и спектакль Марка Захарова «Разгром». Лет 15–17 мне было.

Владимир Мирзоев, режиссер

Запах театра. Первая ассоциация — это запах горячего хлеба. И не только в том элементарнопрактическом смысле, что театр уже четверть века кормит меня и мою семью. Перед глазами у меня — чудесное харакири, которое совершает толстопузый Хлеб в мхатовской «Синей птице». На меня, пятилетнего, этот жертвенный жест произвел сильнейшее впечатление, я поверил в него сразу и безусловно и до сих пор убежден, что слышал этот вкусный запах, плывущий со сцены в зрительный зал. Потом у меня начался хронический ринит, и я утратил способность чувствовать что-либо. Это была настоящая трагедия, потому что я любил театр, как сорок тысяч братьев и одна старшая сестра любить не могут, но актерская карьера была для меня закрыта. Не обессудьте: другие ассоциации будут зрительные или музыкальные. Я помню: отцовскую бутафорскую руку «величиной с ведро» в спектакле «Женитьба», пронзительно-грустную интонацию Ольги Яковлевой в том же спектакле: «Как же это, если я вдруг выйду за него замуж и буду называться Агафья Тихоновна Яичница?». А вот Наталья Петровна торжественно, как победительница, выносит воздушного змея («Месяц в деревне»). Театр на Малой Бронной начала 70-х был для меня и школой, и первой любовью, и надеждой на перемену участи. Анатолий Васильевич Эфрос и его актеры, сценографы умели создать неповторимую атмосферу: интеллект и эмоции не были здесь антиподами, ирония не убивала сочувствия. Я помню запах этого театра — так пахнет в мастерской Художника.

Александр Савчук, режиссер

Наверное, это запах пота. У нас в Усть-Илимске театра как такового не было. Он начался для меня со студии Пластической Драмы. Разминка там — 10-минутная пробежка. Затем — минут 30–40 активного движения. Затем репетиция в таком же ритме примерно. Поэтому вот такой аромат у театра. Очень даже ничего.

Эльмо Нюганен, режиссер

Когда я был молодым актером, мне часто давали роли стариков, со сложным гримом, с накладными усами. Для этого приходилось мазать клеем прямо под носом, а у этого клея очень сильный специфический запах. Он у меня связан исключительно с театром, больше ни с чем. А смывали клей при помощи спирта… И я даже любил эти насыщенные запахи.

Анатолий Праудин, режиссер

Слово «театр» пахнет мамой. Другого у меня по определению быть не может.