МАРШАКЗОН

Попытка дотянуться до великих имен через подсчет рукопожатий почти всегда выглядит комично. Тем не менее пользуюсь, для пущей нелепости, теорией Стэнли Миллгрэма* и смеюсь, так как оказываюсь не в космической отдаленности от Льва Толстого.

* Стэнли Миллгрэм — американский ученый-психолог, изучавший поведение и мотивацию людей. В 1967 г. сделал открытие, вошедшее в историю под названием «Теории шести рукопожатий»: любые два произвольно взятые человека отделены друг от друга цепочкой не более чем из 5 общих знакомых.

Тбилисский русский театр юного зрителя в 1927 году основал Николай Яковлевич Маршак — родной брат Самуила. Маленького же «Сама» — так называл будущего нашего классика Владимир Стасов — он возил как некое чудо на смотрины к самому Льву Николаевичу. Меня же в 1958 году в своем кабинете гладил по голове худрук ТЮЗа Николай Маршак, к которому его штатный режиссер — мой папа — водил на смотрины крохотную дочку.

В. Вольгуст, Н. Чонишвили. Фото из личного архива

Своим рождением я обязана Тбилисскому русскому ТЮЗу.

Родители росли на знаменитых спектаклях Николая Маршака, порознь бегали в ТЮЗ с семи лет. А в шестнадцать познакомились у кресел первого ряда и… до последнего вздоха были счастливы друг с другом. ТЮЗ Маршака для тбилисских русскоязычных детей 30-х годов прошлого века был точно таким же вожделенным местом, как ТЮЗ Брянцева, позже — Корогодского для детей ленинградских.

Родители помнили во всех подробностях маршаковских «Романтиков», «Разбойников», «Снежную королеву», «Коварство и любовь», «Голубое и розовое».

Вот она, идеально сохранившаяся тюзовская тетрадка четырнадцатилетней мамы (сезон 1938/39 года). Тексты песен из любимых спектаклей выписаны каллиграфическим почерком и с библиографической тщательностью: указан композитор, автор слов, название «хита», кто именно поет и после какой сцены.

Мама с подругами детства напевали эти песни и в свои сорок, и в пятьдесят лет. Помнили, натурально до конца жизни, как вздохнул, закричал, сверкнул глазами в такой-то сцене их любимый Урусов. Или Романов. Или Дмитриев. Красавцами-первачами театр обделен не был. То был, по всей видимости, мощный романтический театр, каким-то чудесным образом не придушенный идеологическим канатом.

Б. В. Зон. Фото из личного архива

Н. Я. Маршак. Фото из личного архива

При ТЮЗе издавалась газета «Дети Октября», в которой родители печатались. Главным редактором был Густик Айзенберг — мальчишка, с которым они дружили всю жизнь. Много позже он стал Анатолием Гребневым*. Вообще, с кругом общения, с компанией тбилисским подросткам — фанатам ТЮЗа — повезло. Кто «тусил» друг с другом? Имена этих ребят — Хуциев, Кулиджанов, Храбровицкий, Добродеев, Бураковский**.

* Анатолий Гребнев — кинодраматург, автор сценариев к фильмам «Дикая собака Динго» (1962), «Июльский дождь» (1966), «Старые стены» (1973), «Дневник директора школы» (1975) и др.
** Даниил Храбровицкий — режиссер и кинодраматург, автор сценариев к фильмам «Чистое небо» (1961), «Девять дней одного года» (1961) и др.
Борис Добродеев — кинодраматург, автор сценариев к фильмам «Первый учитель» (1965) А. Кончаловского, «Жизнь Бетховена» (1978) Б. Галантера, «Карл Маркс. Молодые годы» (1980) Л. Кулиджанова и ряда документальных фильмов, поставленных С. Арановичем.
Владимир Бураковский — советский и российский кардиохирург. Финал моего отрочества пролетел, увы, вне такого крутого контекста…

Из полусознательного детства всплывают два заклятых врага. Ее звали Репетиция, его — Прогон. Эта парочка ежедневно похищала у меня отца. Я до сих пор, спустя полвека, слышу свой писк-мольбу: «Папа, ну ответь, папа!» И после огромной паузы — его неизменную смущенно-извиняющуюся интонацию: «Доченька, извини, я задумался». Один из лучших отцов, на протяжении всей жизни стремившийся подстелить мне соломку высшего качества, заслонить от всех даже не ветров — сквозняков — маму, он улетал от нас в этот свой театр с такой скоростью, что мне долго казалось: хуже места не бывает.

Особую неприязнь вызывали неведомые «первая репетиция» и «премьера». Перед первой репетицией вне всяких сомнений казалось, что папа гораздо больше любит ее, нежели нас. Чрезмерное радостное возбуждение, белая хрустящая рубашка, галстук, парадные запонки, одеколон. И… ни одного (кроме машинально ласкового: «детка, не мешай, пожалуйста») слова. Перед премьерой — то же самое, но вся пластика — нервная, тревожная.

По будням часто слышала обращенное к маме: «Светланочка, я же уже два часа сижу дома!!!»

В раннем детстве в нашем доме, кроме родителей, постоянно и незримо присутствовал незнакомый мне, огромный, но не страшный персонаж по имени Маршакзон. Он бесконечно и страстно, как мне казалось, чему-то учил родителей, или советовал им что-то, или даже ругал их, но никогда не появлялся лично. Ни одной отцовской реплики, естественно, не помню. Но интонацию — отлично. Когда возникал Маршакзон, бытовое из пространства дома как бы исчезало. Папа с мамой беседовали как-то так, что вторгаться в их разговор с репликами про куклу, черешню или кошку не хотелось. А слушать (ничего не понимая) — ужасно интересно.

Боготворимый отцом его учитель Борис Вульфович Зон и Николай Яковлевич Маршак, слившиеся в одно детское слово, пожалуй, мои первые (до Кая с Гердой) сказочные персонажи, первый художественный образ.

Сказочность зоновского образа не разрушили вполне земные очертания его фигуры, когда единственный раз в жизни в детском, но уже осознанном возрасте я увидела Бориса Вульфовича, кажется, за год до его кончины. Летом, в Таллине, в парке Кадриорг мама диктовала ему рецепт своего фирменного орехового торта. В этом микроэпизоде артистичным и, как это ни парадоксально, внебытовым было все: помню, как сидела на нем бабочка, как держал ручку, как переспрашивал про ингредиенты. Они творили в тот момент вдвоем. И были прекрасны.

Тбилиси. Рисунок Е. Авиновой

Тбилиси. Фото М. Дмитревской

Евгений Лебедев сыграл в Тбилисском русском ТЮЗе свою ставшую почти на век культовой Бабу Ягу задолго до моего рождения. Но «Василиса Прекрасная» стояла в афише монолитно еще лет тридцать. Меня повели на нее вызывающе рано. Отнестись с юмором к образу Яги, сыгранному Ножерием Чонишвили, вытворявшим, как рассказывают все, что-то несусветно прекрасное с точки зрения высокого искусства, — я не смогла. Дядю Чоника, любимого артиста отца и друга семьи, воспринимала как родного человека. Домашнего, нежного. Как-то он пришел к нам и что-то «ягиное» специально для меня выдал. Класс перевоплощения остался неоцененным. Помню ужас, охвативший раздвоившееся сознание: кто же он? Так быть не может (!). Объяснений не приняла, попросила: «Обещай, ну, обещай быть только человеком»… «Не смогу», — честно ответил пигалице артист. Папа, помоему, всерьез тогда огорчился: «Что-то у Леночки с театром не складывается…»

Театр еще долго не вызывал во мне сильных эмоций, может быть, оттого, что был некой изначальной данностью. Тбилиси со всей его тогдашней экологически безупречной начинкой: мацонщиками, старьевщиками, артистичным базаром, курдами-дворниками; городским юродивым, добрейшим Кикой; колоритнейшими соседями в моем классическом грузинском дворе, в котором настоящая княжна Тина Вачнадзе играла в «шестьдесят шесть» с вечно подвыпившим сапожником Аршаком и между ставками вдруг могла патетически воскликнуть: «Помнишь ли, мой друг, как мы, заложивши наш общий фрак, на последние гроши отправились в театр чуть ли не в сотый раз смотреть „Горе от ума“?» (Аршак эту реплику Акакия Церетели знать не мог. Дети катались со смеху); родительские друзья, наконец, — все это вместе и было для меня живым театром.

Любовь же случилась в 11 лет. В 1966 году отец выпустил «Короля Матиуша» и «Моего бедного Марата». Судя по настроениям в доме, это были удачи. Сердце ребенка разбили два персонажа, вернее, две актрисы: немыслимой красоты и благородства черт Галина Пряжникова — Матиуш (в том, что она мальчик, я почти не сомневалась) и Лика Анны Смирновой, сообщившая мне впервые про самое главное — любовь…

Верико сейчас не вспомнить так, чтобы описать согласно театроведческому диплому. Трагическая ее мощь прочувствовалась всецело, только когда ее хоронили. Открытый гроб с телом великой грузинской актрисы Верико Анджапаридзе несли через весь город на Мтацминду, в Пантеон, туда, где покоятся Грибоедов и Нина. Несли на руках статные грузинские юноши. Вдоль всего пути из развешанных по городу репродукторов неслись трагические монологи Верико. Народ шел в полном молчании, прощаясь со своей Медеей, Юдифью, Маргаритой…

Поравнявшись с Театром им. Руставели, процессия остановилась.

И хлынул ливень… Из белых лилий и темнобордовых, почти черных роз… С балкона театра артисты бросали их к ногам Верико. Нет, не помпезно это. Явствовало величие момента.

Лена Вольгуст с мамой и Н. Чонишвили. Фото из личного архива

Сегодняшний театральный Тбилиси мне незнаком. Несколько лет назад, летом, я закрывала файл «ностальгия». Над театром им. Ш. Руставели нависали реставраторы. В чудесном пространстве кафе Резо Габриадзе варили крепкий кофе. В бывшем русском ТЮЗе (его давно соединили с грузинским, но сливаются ли эти «струи Арагвы и Куры»?) шел перманентный ремонт. Служебный вход Грибоедовского театра был, как и тридцать лет назад, увит плодоносящим виноградом.

О спектаклях не рассказывали. Упоенно говорили про чудо-человека Бадри Иванишвили, который живет чуть ли не на вершине далекой горы, мало кто его видел, но именно он один по неведомым причинам содержит оптом весь (!!!) государственный театральный сектор: высокие зарплаты каждому сотруднику, капитальные работы в зданиях, множество сопутствующих выплат. Самое парадоксальное, что сюжет этот не мифический. Реальный. Сказочный грузинский человек — романтик. Так его аттестуют. Верю. И жду больших грузинских гастролей. Чтобы как раньше: Груше-е-е-е, А-а-а-аздак…

И тридцать минут рукоплесканий.

Р. S. Как говорил Мераб Мамардашвили, «не случайно сито истории (позволю себе добавить: и памяти. — Е. В.) устроено так, что многое оно отсеивает, но все, что должно было остаться, — остается. Все забытое — должно быть забыто, а все, что достойно памяти, — помнится».

Июль 2010 г.