«ПОВЕРНИ ГОСПОДИ КОЛЕЮ ЖИВОТА МОЕГО»

«СиНфония № 2» по произведениям Д. Хармса.
Театр «Lusores». Режиссер Александр Савчук

Абсурд не приживается на петербургской сцене. Это касается и признанных классиков драматургии абсурда — Эжена Ионеско и Самуэля Беккета, и новаторов направления — Жана Жене и Фернандо Аррабаля, и в особенности русских поэтов-авангардистов начала XX века. Допустим, Александр Введенский нашел своего почитателя и чрезвычайно талантливого исполнителя — Леонида Федорова (группа «АукцЫон») — в среде питерского рок-авангарда. С Хармсом в некотором смысле сложнее. Его произведения, построенные в основном на «бессмыслице», вытекающей из «алогичности человеческих отношений и ситуаций» (Яков Друскин), театрально-драматичны, требуют именно сценического воплощения.

За поиски театра Хармса взялась молодая команда «Lusоrеs» во главе с Александром Савчуком. Странные языковые формы и конструкции для «лузеров» — поле притяжения и пространство игры. Существуя на грани фола, и в бытовом и в художественном смысле, актеры в шутку называют себя «нищим» театром. А с нищего — что возьмешь? Вот и прочерчивается постепенно путь этого коллектива как путь «безответственного» эксперимента. От ассоциативного монтажа зарисовок перестроечной реальности в «Losers XP» к «Двум Лазарям», построенным на текстах русских апокрифов. В премьерной «СиНфонии № 2» создатели спектакля попробовали преодолеть бытующий в визуальных искусствах стереотип «веселого» Хармса, автора детских стихов и анекдотов про Пушкина. У «лузеров» Хармс — философ, мистик, богоискатель и мифотворец, ломающий формальный порядок мироустройства и создающий взамен новый, «поэтический».

Логика развития действия в этом спектакле — это логика ритуала. Ритуал подразумевает разрушение гармонии мира и последующее восстановление исконного порядка вещей, «омолаживание» космоса через хаос. Спектакль Савчука последовательно погружает в «бессмыслицу», чтобы в итоге дать и зрителю и актеру возможность прорваться к смыслу.

Режиссер остается верен себе. В новой работе он продолжает начатые еще в «Losers XP» эксперименты с ритмом речи и пластикой мизансцен, выстраивает композицию на ассоциативном монтаже. Пространство «СиНфонии» — разобщенные замкнутые микромиры, повисшие в темноте небытия. «Лето. Письменный стол. Направо дверь. На стене картина. На картине нарисована лошадь, а в зубах у лошади цыган» — хармсовская фрагментарная пространственно-временная протяженность. Мир, словно незаконченная мозаика, собирается из осколков, и каждому предмету в нем соответствует свой кусочек бытия и свой хронотоп. В спектакле действуют разные предметы: шары, гипсовые слепки (носа, руки, ноги, груди), плюшевые мишки, «идеальные» подарки и… персонажи. «Идеальный» подарок — вершина хармсовского предметоведения. В нем сосредоточена искомая гармония мира. Идеальный объект состоит из равных по весу шара и куба, прикрепленных с двух сторон палочки. Он бесполезен в быту и ничем вроде бы не примечателен. За исключением своей «уравновешенности». Шар=Куб. Равновесие — именно его недостает этому миру, и оттого мир приходит в движение. Главное «смещение», главный разрыв, конечно, в области «живых» предметов.

П. Михайлов в спектакле. Фото В. Гололобова

Персонажи в спектакле «лузеров», как и у самого Хармса, — не совсем персонажи, а именно «предметы» в хармсовском понимании этого слова. У персонажа должен быть характер, он должен переходить от счастья к несчастью и тем самым двигать действие пьесы / спектакля. Двое юношей в черных брюках и белых рубашках и три девушки в черных платьях такими характерами не обладают. Есть лишь их язык и действия в отношении других предметов. Как язык, так и действия находятся в состоянии распада. Язык — это слова, написанные Хармсом (что само по себе означает деконструкцию бытовой речи), при этом почти каждое предложение произносится в различных интонациях, что предельно остранняет реплики. Интонации и слова не соответствуют совершаемым персонажем действиям, а эти действия — интонациям, словам и действиям партнера.

Персонаж сидит в углу сцены на корточках и беспрестанно вертит головой, произнося: «Вас спрашивал какой-то старик… А можно задать вам вопрос? Вы веруете в Бога?» Девушка в черном вечернем платье выпрыгивает боком из-за занавеса и агрессивно, шепелявя произносит: «Не жнаю.. Тоже не жнаю… Шумашедший». Забавный и бессмысленный диалог повисает в воздухе отдельной маленькой пьесой, вслед за которой тут же рождается другая — уже в ином вербальном и действенном ряду. Так и выстраивается композиция спектакля — словно шарада, умело «недосоставленная» из очерков, рассказов, стихотворений и диалогов Хармса.

Начало спектакля — молитва. Но не традиционная, а собственно хармсовская.

А. Прохорова, А. Савенкова в спектакле. Фото В. Гололобова

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа
вчера я сидел у окна выставив ухо

Стихотворение это персонаж (Виктория Евтюхина) читает по большой белой книге как псалмы, одновременно прорываясь голосом через нарастающий шум и скрежет музыкального ряда. Можно сказать даже, что персонаж Евтюхиной — единственный из всех несет в себе лейтмотив, образ. Существование ее на сцене возобновится лишь в финале, когда она будет читать «Звонить-лететь» — стихотворение, которое литературоведы называют «гимном абсолютного небытия». И снова в ее чтении — попытка прорваться к «бытию». Она практически пропевает удивительные хармсовские строфы, с невероятной легкостью и любовью. Но любовь — контрапункт в этой «СиНфонии», в основе же распад и механистичная точность ритма. Словарный ряд зацикливается, персонаж рефлекторно дергается, не в силах сопротивляться языковому хаосу. Чтоб утвердить ценность «человеческого», нужно сначала полностью от него избавиться. Чудо спектакля «Lusores» в том, что им удалось достичь ощущения разрыва человеческих связей. Обессмысливание коммуникации как причина (следствие?) бессмысленности самого мира, его не-цельности. Этому обессмысливанию, погружению в «бессмыслицу»,

и посвящена большая часть спектакля. Основным способом включения в действие, как в истинном ритуале, является ритм. Так, в сцене «Математик и Андрей Семенович» девушка в черном открытом платье проговаривает ритмически-монотонно слова Математика:

Я вынул из головы шар.
Я вынул из головы шар, —

при этом раскладывая вынутые «из головы» шары в определенном порядке.

Другая девушка вторит ей:

Положь его обратно.
Положь его обратно, —

и подбирает шары один за другим также в определенной, ей одной известной последовательности. Эти вводящие в транс действия могут продолжаться, кажется, бесконечно, и они похожи на ритуал. Но здесь и возникает несоответствие, которое с течением действия становится все очевиднее: ритуал предполагает осмысленность, создает сакральное пространство. А замкнутая цепочка: «раскладываю шары — собираю шары» не несет в себе никакого смысла. Чтобы воссоздать изначально разрушенную цельность мира, необходимо, по Хармсу, божественное вмешательство, а не бессмысленное «с точки зрения вечности» собирание шаров. Мир спектакля предельно остранняется за счет подобных действенных и семантических разрывов. Слова «скачут» сами по себе, циклически повторяются, словно испорченная пластинка, — дурные, мучительнобессмысленные повторения.

Апогея эта игра в «борьбу со смыслом» достигает в сцене «О явлениях и существованиях № 1», где герои, обсуждающие явление ложки на небе, неожиданно переходят на бытовые интонации. И вот парадокс: язык повседневности уже не кажется естественным. В контексте спектакля он становится странно-инородным. Вместе с тем алогичные, нарушающие правила так называемого «нормального » существования жесты, слова, интонации — уже воспринимаются как свое. Этот момент спектакля — словно маячок, который говорит о том, что погружение в бессмыслицу произошло.

А. Савчук. Репетиция «СиНфонии № 2». Фото В. Гололобова

Если верить Александру Введенскому, то подобное проникновение в абсурд только и может дать «чистый смысл». Александр Савчук все же не столь радикален, чтобы оставить нас с «чистым смыслом» наедине. В его спектакле гармония мира восстанавливается религиозным путем. Проводником режиссерского мессиджа становится таинственная белая книга. Этот предмет сакрален — оттуда черпает актриса хармсовские «молитвы» в начале спектакля. Позже книга окажется наполненной множеством белых шаров — эти шары и раскладывают участники спектакля в «ритуальном» порядке. Их же потом разбросают по сцене так, что они образуют звездное небо — маленькую театральную вселенную. В финале же светящаяся изнутри белая книга (в буквальном смысле — ее подсвечивают каким-то чудным способом) становится объектом притяжения всеобщего молчания. Персонажи замирают вокруг нее, сидя на коленях, в тишине. Тишина по Хармсу — совершенно особая категория. Она обозначает сопричастность человека явлениям, находящимся вне зоны его понимания, то есть непосредственно некоему высшему смыслу. В спектакле «лузеров» таким смыслом является Бог, поскольку книга явно символизирует Книгу Книг или любую сакральную книгу. Разоблачение «бессмыслицы» через прикосновение к божественному. В основе хармсовского мифотворчества безусловно лежит христианская парадигма — потому и ключ к нему удалось найти в религиозном сознании.

Но не стоит думать, что весь спектакль — игры ума, хитрая головоломка смыслов. Окончательный аккорд сиНфонии дает выход маленькой девочки, Ники Савчук. Существование

ребенка столь безусловно и непосредственно, что «переигрывает» всю условность предшествующего действа. А когда Ника рассказывает знаменитый хармсовский анекдот про монаха, что зашел в склеп поздравить покойников с Воскресением Христовым, только мертвый может не улыбнуться сердцем. Это уже не умозрительное высказывание о жизни, а сама жизнь — утверждение на сцене бытия над небытием.

Июль 2010 г.