КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ

«Рыжий» (музыкальное путешествие из Екатеринбурга в Свердловск и обратно без антракта, автор маршрута — Борис Рыжий).
Театр «Мастерская П. Фоменко».
Режиссер Юрий Буторин, руководитель постановки Евгений Каменькович,
художник Владимир Максимов, композитор Сергей Никитин

Где обрывается память, начинается старая фильма,
играет старая музыка какую-то дребедень.
Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильно
благоухает сирень в этот весенний день.
Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой
сталинской: все как было, было давным-давно.
Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,
в открытом кинотеатре показывали кино.
Про те же самые чувства показывало искусство,
про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.
И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,
очень мешает грядущему обрести размах.
От ностальгии или сдуру и спьяну можно
подняться превыше сосен, до самого неба на
колесе обозренья, но понять невозможно:
то ли войны еще не было, то ли была война.
Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,
плохой репродуктор что-то победоносно поет.
Как долго я жил на свете, как переносил все эти
сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.

Б. Рыжий. Кейсу Верхейлу, с любовью

Стихотворение про «бесконечность прошлого», мешающего «обрести размах» грядущему, написал в 2001 году поэт Борис Рыжий двадцати шести лет. В том же году, в первой декаде мая он поступил как давно порывался, то есть «даже наоборот», расписавшись при этом в предсмертной записке: «Я вас всех очень люблю. Без дураков».

Борис Рыжий

Родившись в 1974 году в Челябинске, Рыжий рос в перестроечные и туманные 80-е. Мудреные 90-е он встретил уже в Екатеринбурге, когда переименованная вдоль и поперек страна угощалась паленым спиртом, распродавала ваучеры, верила в МММ, намереваясь начать очередную в своей истории новую жизнь. Этой новой жизни Рыжий пришелся не ко двору. Мальчик из интеллигентной семьи (папа — ученый), интеллектуал, «промышленной зоны красивый и первый певец», он словно опоздал родиться, всецело принадлежа той неблагополучной, сентиментальной, сданной новым временем в утиль эпохе. К этому нагрянувшему новому Рыжий был совершенно равнодушен.

Самоистребление и непокой в нем соединялись с сострадательным взглядом на людей и время. Он, поэт, как бы внутренне, экзистенциально ни отсутствовал в мире, — ни в коем случае не был эгоистом, обособленцем. Живя в зоне общего риска, он именно из этого сора выращивал свои стихотворения, которые, по сути, всегда были рыдания.

Через одно у него шла пьянка («с вечера поддали», «замутили брагу», «пьет пиво из литровой банки, как будто в пиве есть покой»). И уже не через одно, а напропалую, в каждое стихотворение по-свойски захаживала смерть. Или он сам звал ее, приглашал с улыбочкой и усталым поклоном в гости.

Сцена из спектакля. Фото А. Харитонова

Поэтому жизнь в стихах Рыжего чаще походила на нескончаемые похороны. Торжественные, пышные, величавые, во всю улицу, с оркестром, с запахом навсегда запечатленных в памяти советских детей как цветы-для-мертвых гвоздик, со скорбными лицами родственников. Похороны, вписанные в быт.

Обычная человеческая жизнь в его стихах бежала ровно, вольно, как кадры документальной киноленты. Уход из жизни для героев такого кино был прозаичен: всего и дел — «сойдем с экрана». Впрочем, в поэзии, как в кинопроекторе, возможно отмотать эту жизнь назад «и еще назад».

Перемотка времени — то, чем занялись актеры из стажерской группы «Мастерской П. Фоменко» в спектакле «Рыжий».

Подзаголовком этой постановки стоит строчка «Как хорошо мы плохо жили», жанр обозначен как «музыкальное путешествие из Екатеринбурга в Свердловск и обратно без антракта».

Жанр путешествия по прошедшему времени определяет организацию движения внутри сценической площадки и сценографию. Сцены как таковой здесь нет, а есть детально обжитое разноуровневое пространство, окружающее зрительский помост. Вначале все пришедшие на спектакль и занявшие места зрители оказываются перед «Доской почета» (ернически лишенной ликов самих почетных граждан) и белой стеной. На стене (это кусок аутентичный, словно отрезанный от серьезного номенклатурного здания) темно-красной краской грубо, косо нарисованы клички: Череп, Понтюха, Симаран (те приятели Рыжего, которых в 90-е какие-то крепкие спортивные парни «просто вывезли в лес и расстреляли»), ну, и вечное наше всё «Цой жив».

И. Вакуленко («Рыжий» на вокзале). Фото А. Харитонова

«Не надо никуда ходить, я сама вам белье принесу», — поставленным голосом хамки одергивает кого-то тощая, с буйным марафетом проводница (Наджа Мэр). Пока зрители улыбаются на эту команду, дамочка чеканит: «Наш поезд отправляется через пять минут, провожающих просят покинуть вагоны». С этого момента к людям в зале обращаются только как к «зрителям-пассажирам». А поезд-помост, синхронно указанию «через пять или шесть остановок въедем в 80-е годы», начинает двигаться вокруг своей оси. Нас, словно в рапиде, завороженно, медленно кружит по всем маршрутам стихов Рыжего. Проводница объявляет остановки. «Общежитие», «Вторчермет», «Парк культуры», «Город Уфалей», «Промзона», на каждой из них долго не задерживаемся, стоим не больше пяти минут, но память — говорит.

Мы видим пятачок сцены клуба и танцплощадку. Недалеко, предусмотрительной рифмой к этой дискотеке, желтеет зад милицейского «козлика» с за решеченным окном и номером 19-74. Вот скамейка, урна, статуи пионеров (актеры спектакля застывают, как гипсовые горнисты, но только вместо горнов ко рту прижаты бутылки). А вон облицованная железом крыша, на крыше — Ангел. Потом общежитие Вторчермета. Подъезд (с объявлениями на нем) и балкон, на котором уже сидят две девицы в халатах, с тюрбанами на головах, бездельничают, курят.

Всюду бурлит жизнь. Со всех сторон, по ходу движения, летят на нас голоса того времени и того социума.

«…Я родился — доселе не верится — / в лабиринте фабричных дворов / в той стране голубиной, что делится / тыщу лет на ментов и воров…». С подобными стихами на устах сходят, как со страниц фотоальбома прошлого, люди. И возникает полнокровный, разудалый и увечный мир, хаос лиц, «городок, что я выдумал и населил человеками».

Механический, затверженный текст проводницы, диктующей цены на поездную провизию, сталкивается с голосами прочих типичных представителей стихов уральского поэта, читающих эти самые стихи. Читают их бандиты и кенты (друзья, приятели), работяги с Вторчермета, пациенты наркологической клиники, девушки из общежития, милиционеры, задумчивый Ангел и даже «зеленый змий». И нам (что бы там ни значилось в программке) виден со своих мест вовсе не конкретный Свердловск-Екатеринбург, а вообще — эпоха. Точнее, конец великой эпохи, ее последний вздох, ее карнавально-похоронное угасание.

Это очень верный прием — сосуществование переменчивого, бегущего поэтического текста и движения помоста со зрителями, то есть одновременное движение слов из стихотворений и театрального пространства. Слова, таким образом, словно разрубают пространство, они несутся и попадают в нас сразу с разных сторон, подкрепленные визуально.

Сценография и подбор стихотворений определяют и оптику спектакля. Мы видим этот уже ушедший от нас мир глазами Рыжего-школьника, затем подростка, затем молодого человека, разглядываем мир снизу вверх и наоборот, откуда-то как бы с дерева, потом с крыши и, наконец, совсем с высоты, с колеса обозрения.

 Колесо обозрения — главный смысловой образ этой постановки. Обозревание событий прошлого в движении, путешествие во времени — то, чем совместно с актерами заняты и зрители.

Что касается Бориса Рыжего, то его, как персонажа отдельного, здесь нет. Лирический герой по традиции поэтических спектаклей распадается на несколько альтер-эго. «Рыжий» на вокзале, на крыше, в полете — Иван Вакуленко, «Рыжий» у общаги, в Промзоне — Руслан Буторин, «Рыжий» в парке, во сне — Дмитрий Рудков, «Рыжий» из психушки — Василий Фирсов.

Каждый «Рыжий» о своей принадлежности к миру нездешнему, поэтическому заявляет картинным, но точным жестом: проводит гусиным пером по щеке, оставляя линию чернильной слезы (обозначение шрама, который, только не от чернил, а настоящий, был у Рыжего. Говорят, правда, что был он получен в детсадовском возрасте в ходе небольшой домашней аварии).

То, что одного человека играют сразу несколько актеров, — верный прием (таким образом передается изменение героя во времени). Так же верно и то, что все прочее, не «рыжее» население спектакля говорит «рыжими» стихами. А тем, кто знает поэзию Рыжего, тем, кто читал его дневниковую прозу, очевидно, что все истории, историйки, эпизоды и очерки из этой частной жизни ловко, лапидарно, абсолютно без швов ложатся на частную жизнь очень многих. Маленькие люди большой страны любят, пьют, разводятся, бьются в очередях, мучаются в общественном транспорте, дышат смрадным воздухов города-завода и, либо не по своей воле, либо по глупости, умирают. «Витюра раскурил окурок хмуро. / Завернута в бумагу арматура. Сегодня ночью (выплюнул окурок) / мы месим чурок».

Редко какие стихи просто читаются «фоменками», чаще поэтические строчки пропеваются. Эта постановка голоса каждого говорящего и дальнейшее создание из этих голосов общего хора — тоже принципиальный момент. Рыжий и сам читал всегда разно, то чуть картавя, то спотыкаясь и тут же ухмыляясь на свой спотыкач. Иногда действительно будто пел, нес стихотворение, словно развеивал, распространял его в пространстве: «Пойду в общагу ПТУ, / гусар, повеса из повес. / Меня обуют на мосту / три ухаря из ППС. / И я услышу поутру, / очнувшись головой на свае: / трамваи едут по нутру, / под мостом дребезжат трамваи. / Трамваи дребезжат бесплатные. / Летят снежинки аккуратные».

М. Санторо, Е. Ворончихина (Женщины, прожившие всю жизнь в общежитии). Фото А. Харитонова

В этом спектакле очень много музыки. И музыка здесь не только маркер времени (звучат шлягеры 80–90-х — от знаменитой на весь Союз азербайджанской песенки «Джип джип джип джип джуджялярим» («Цып-цып-цып, мои цыплятки») до «Like a Virgin» Мадонны и «Careless Whisper» Джорджа Майкла). Важно то, что саму поэзию Рыжего отличала легкость стиха, редкая для конца XX века музыкальность. Поэтому в постановке Мастерской слова стихотворений самого Рыжего положены на мелодии, сочиненные Сергеем Никитиным. Танцуют под эти мелодии тоже много, все и сразу. Твист переходит в нелепые, жалкие танцы 80-х (все эти потрясания волосами, светомузыка), оттуда — к медленным танцам и т. д. Такой частой сменой танцевального ритма подчеркивается аритмия 80–90-х. Есть и градация мелодий — разворачивается спектакль с радостных и беспечных музыкальных тем, а ближе к концу появляются интонации причитания, церковных песнопений.

Даже в очереди на сдачу стеклотары рождается своя маленькая симфония, когда все персонажи, стоящие с сетками бутылок, начинают извлекать звуки из подручных средств. Слышны перезвон сдаваемых бутылок, шуршание пакетиков, притопывания ног и гудение ртов.

Что касается вещного мира спектакля, то он обустроен также с оглядкой на стихи Рыжего. Деталей, примет времени здесь много. Например, на балконе общежития, где курят «женщины, прожившие всю жизнь в общежитии» (Моника Санторо, Елена Ворончихина), рядком стоят бутылки из-под «Жигулевского», а поодаль и линялые санки с лыжами, и огурцы в банке, и маленький транзистор.

В какой-то рецензии на «Рыжего» констатировано, что спектакль этот — бессюжетный. Это не так. Стихи здесь подобраны и выстроены таким образом, что ясно виден весь склад событий — и частная история поэта, его маеты и неприкаянности, невозможности совладать с жизнью, и общая история целой страны. Отчетливо отделены от 80-х годов 90-е. В первых действуют меланхоличные милиционеры и удалые пионеры, в других — челночники и бандиты, в первых слышна музыка дискотек и топот маршей, в других — призывы голосовать «за депутата Лысова» (Евгений Лысов — реальный человек, приятель поэта) и скорый звук выстрела со стихотворным итогом вдогонку: «В затылок Женю застрелили».

Через музыку, стихи, остановки в этом сентиментальном путешествии на родину нас постепенно подводят к финалу спектакля. Проводница, расчувствовавшись в ностальгическом поезде «Екатеринбург— Свердловск», «очеловечивается». Она печально стоит на своих каблуках и, обмакнув пальцы в чай, проводит ими по глазам, размазывая тушь и жалким голосом вопрошая: «Чай кто просил? С сахаром? С лимоном?..», — а затем читает строго и страстно: «В России расстаются навсегда. / Еще один подкинь кусочек льда / В холодный стих. / И поезда уходят под откос, / И самолеты, долетев до звезд, / Сгорают в них».

Сцена из спектакля. Фото А. Харитонова

Впрочем, эта растроганность и благость длятся недолго. Вскоре все персонажи спектакля соберутся на сцене, а все «рыжие» встанут близко-близко друг к другу, как бы соединившись в целое.

«Санитарная зона. Я закрываю туалеты», — снова резким, раздраженным голосом заявит женщина-проводница. От стайки «рыжих» поэтов отделится один, в смирительной рубашке. Раскинув руки, медленно воспарит на тросе, с пером в руке. Нас на помосте-поезде покрутят-поведут за ним едва, едва — и в тишине он улетит к софиту, как к солнцу.

«Просьба освободить вагоны. Поезд отправляется в депо!» — закричит проводница, для понимания прибавив: «Все, приехали. Пошли отсюда. Конечная».

Можно сказать, что страна и люди, показанные в спектакле, да и вообще время в целом были не в пример жестче, страшнее, зубастее. Но как иначе, если не с долей романтизма и есенинщины могут показать то время те, кто в 80–90-е сами были детьми, те, кто на самом деле не только играл, но тоже вспоминал и путешествовал, не отягощенный взрослой тяжестью знания того мира и того времени? Впрочем, если знать интонацию и нутро поэзии Рыжего, то сомнений в верности принципиального и жалостливого взгляда «фоменок» на те «баснословные года» не останется.

…А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне все равно.
Обнимаю, целую вас в губы.
И иду, как по Дублину Джойс,
смрадный ветер вдыхаю до боли.
I am loved. That is why I rejoice.
I remember my childhood only.

Сентябрь 2010 г.