«Донка» (Послание Чехову).
Театро Сунил (Лугано, Швейцария).
Сценарий и постановка Даниэле Финци Паски
В июне в Санкт-Петербурге были показаны шоу «Corteo» Цирка дю Солей и спектакль «Донка» Театро Сунил. Их автор — швейцарец Даниэле Финци Паска. «Театр нежности» как метод работы используется в обеих постановках режиссера, и здесь кто-то говорит о самоповторе, а кто-то — о режиссерском почерке.
Сцена из спектакля. Фото Е. Лапиной
Режиссер «Донки» вторит словам Треплева: «Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах». У Финци Паски театр составлен из мечтаний, видений, тающих образов. Только в таком театре, наверно, возможны три сестры-акробатки на трапеции. Все детали вызывают эффект синестезии: слова превращаются в запахи, картинки — в музыку, мелодия — в движения. Слышно, как шумят накрахмаленные юбки, как на пруду шелестит ветер, как звучат веселые голоса, и, кажется, доносится запах теплого заката и наливки, которую герой, слегка похожий на Чехова (Роландо Таркуини), так вкусно наливает своим друзьям и подругам, весело и беззаботно поющим под аккордеон песенку Чебутыкина из «Трех сестер»: «Тарара… бумбия… сижу на тумбе я…». Из нескольких деталей в пространстве практически пустой сцены создается атмосфера рассказов Чехова. И возникают те мимолетные призрачные моменты, когда Чехов был счастлив — в своей жизни или в своих произведениях.
В программке Паска описывает подготовку к спектаклю — режиссер и композитор спектакля Мария Бонзаниго ездили по чеховским местам, а в одном из домов, где писатель жил в детстве, они убежали от экскурсовода, спрятались под большим обеденным столом и сидели там, пока их не нашли. Этот детский «взгляд из-под стола» переносится и в спектакль — не просто через внешние признаки, с помощью легкого прозрачного занавеса, опущенного на авансцену, но и через атмосферу: все очень осторожно, немного сказочно, будто вместе со зрителем кто-то очень маленький, затаив дыхание, наблюдает за этой неуловимо прекрасной жизнью.
Актеры говорят на родном для нас языке, иногда переходя на английский или французский. Уверенная неправильность выговора русских слов, которая возможна только в произношении иностранца, лаконично вписывается в легкость игры актеров. И переведено прекрасно: «По мне, так это китч» — в сцене, где лысый парень объявляет, что «Константин застрелился», или «Давай! Хорошо! Вот так!» в комическом номере про девушек-силачек. Их акцент и интонации создают эффект детскости, нефальшивости.
Этюды из произведений Чехова вперемежку с образами из его жизни выстроены в последовательности, похожей на композицию «Corteo»: вступление на русско-французско-английском языке, ряд картин, миниатюр и цирковых номеров, кульминационная сцена, снова ряд нежных видений и — лирический финал. Но в «Corteo» артисты рассказывают про придуманного режиссером клоуна, а в «Донке» главный герой — реальный человек.
Сцена из спектакля. Фото В. Луповского
Спектакль выполнен в светлых тонах: актеры в белых костюмах, никакого клоунского грима, в интерьере только старые стулья. Спокойные краски нарушены красными лепестками роз — это напоминание о пятнах крови на платке у Чехова, давно и безнадежно больного чахоткой. В финальной сцене в песне звучат слова: «Ghiaccio sui per non tossir / Latte di cavalla e delirare. <…> Rosso come sangue nevichera / Cerca il fiato ce la farai» («Лед на легких, чтобы не кашлять, / Кобылье молоко и горячечный бред. <…> Красное как кровь выпадает снегом, / Старайся дышать, ты справишься»). Перед смертью Чехова Ольга Леонардовна Книппер хотела положить ему на сердце лед — из этой истории в спектакле выросла кульминационная сцена в конце первого действия. Тает ледяная люстра, вокруг нее летает девушка в белом воздушном платье, похожая на ангела, она срывает кусочки льда, которые тут же выскальзывают из рук, а на авансцене танцующий жонглер в белом платье (Давид Менес), шкодливо улыбаясь, нарочно дает разбиться взмывающим вверх ледяным шарикам. Падает ледяной столик, девушки в белых платьях срывают ледяные диски с люстры — под светом софитов, палящих со стороны задника сцены, все капает, тает, течет. Как слезы, как лед на сердце для облегчения мук, как жизненная сила умирающего, который перед смертью рассказывает своей Ольге сюжет нового шутливого рассказа. А на сцене — главный герой, который пытается поймать ледяные шарики жонглера и хочет схватить ускользающую руку летающего ангела.
Во втором действии на сцену выходит клоунесса в блестящем красно-белом костюме, с удочкой и с ведром, заполненным красными лепестками. Она говорит о том, что невозможно поймать идею, если не будешь ее караулить, что нужно сидеть, не шелохнувшись, и ждать. На рыбалке, которую Чехов любил с детства, тоже сидят неподвижно — как дети под столом. В спектакле удочки появляются много раз — герои опять и опять стараются поймать идею, ухватить мечту, зацепиться за видение, чтобы запечатлеть все это в послании к Чехову. Отсюда и название спектакля: донка — это удочка, которой ловят рыбу, плавающую в глубокой воде. Даниэле Финци Паска добавляет: это «инструмент, которым пользовался Чехов, когда ему надо было поразмышлять». Несколько раз в спектакле на авансцену опускается светлый занавес, на котором с помощью театра теней создаются новые образы: маленькая сказочная женщина, которая прыгает через свою длинную косу, как через скакалку, большой человек, который может легко прищелкнуть ее пальцем, вертящаяся кровать, бегущие люди, огромные ноги, крохотные удочки — видения из снов, разлитые по театральному полотну. А главное здесь — это переливы цвета, в которых, как в воде, отражаются все оттенки неба. И на фоне этого — Чехов, который пытается ухватить разлетающиеся листы бумаги.
Сцена из спектакля. Фото V. Cangialosi
Режиссеру наверняка по душе, что Чехов был шутник и сам любил, когда другие шутят. Поэтому маленькие детские шалости в Донке: резиновые сопли, слезы из клизм — это шутки, которые непременно понравились бы «Человеку без селезенки». И здесь опять происходит совпадение мира Чехова с приемами клоунады. Но эти шалости также напоминание о том, что Чехов был еще и доктором. И тогда резиновые сопли и клизмы — это как надоевшие больные, как повседневная телесность, которая окружает любого врача. В самом начале спектакля на сцену выходят три актера в больничных халатах и рассказывают про анатомический театр, а во втором действии на сцену вывозят железную кушетку со скрученной акробаткой. Если не знать, кто такой Чехов, то, пожалуй, можно подумать, что спектакль этот посвящен волшебному доктору-рыбаку.
Но зритель все-таки понимает, что три девушки на трапеции, выделывающие акробатические трюки, — это шутка про «Трех сестер», а лысый господин в одежде из чеховских времен, сообщающий «Константин застрелился!», — это репетиция «Чайки», например, в Художественном театре. Девушка, которая пытается отстучать степ, но все время поскальзывается, — может быть, в чьем-то сне Нина Заречная была именно такой. Или крутящийся в обруче атлет — путь он будет Ивановым. А Елена Андреевна и Соня из «Дяди Вани» в чьих-то мечтах стали цирковыми силачками.
В финале — бесконечно кружащаяся кровать на фоне теплого белого полотна, медсестры в белых халатах, жесты тревоги и заботы, больные в предсмертной агонии, беременные, сумасшедшие и, наконец, сам Чехов в черной сорочке, удивленно оглядывающийся на свою смерть. Свершается волшебство, подвластное клоунаде, — из эксцентрики возникает трагедия.
Июль 2010 г.
Комментарии (0)