На карнавале «Торжествующая Минерва», поставленном Федором Волковым в 1762 году, по улицам, как известно, бегали уродливые национальные пороки, в первых рядах — «мздоимство и казнокрадство». Их преследовала и казнила Минерва — торжествующий государственный разум…

«Казнить нельзя помиловать». За два с половиной столетья страна, не научившаяся расставлять знаков препинания, внутренне разобралась, пожалуй, только с одним: она помиловала отечественные пороки, назвав их «ментальностью» и поставив после «нельзя» восклицательный знак. Казнить нельзя!

Ничего не сделать с этой землей. Иногда кажется, мы вернулись в конец того самого XVIII века — с его недорослями, потерей культурных ориентиров, варварским освоением основ цивилизации (только теперь не галломания и французские конюхи в виде учителей, а «англомания» и вывески «Шоп»), с самодурством местных властей и своеволием, которое — часть менталитета: что хочу — то и ворочу.

Неверная стабильность (или стагнация?), организованная властью на короткое время (понятно: чем дальше от одного дефолта, тем ближе к следующему), тяжелый период нового «огосударствливания» (оно же — «разгосударствливание»), закручивание гаек, тиски экономической несвободы и свобода бешеных денег — все это реальность, действительность, жизнь. Надо отвечать самим себе на вопросы — кто мы, что мы, почему все так уродливо? Новая драма, дай ответ! Не дает ответа. А дают его, оказывается, Гоголь, Фонвизин, Сологуб. В этом я убедилась на «Реальном театре» — 2005 и за его пределами. Я увидела Россию, которую мы не потеряли. Живы свиные рыла — и жив, оказывается, тот театр, который мучительно болеет «почвенническими» проблемами и на полях классиков пишет свои горестные и иронические «отечественные записки».

Конечно, самая сильная, надолго впечатлившая меня «записка» — это «Ревизор» Николая Коляды. О нем уже писала в № 41 Г. Брандт, но мое впечатление от спектакля так сильно и глубоко, он столько времени пытает меня вдохновенной лирической мукой, что не сказать о нем не могу.

Жалко, что в день спектакля погода была хорошая и домотканые половички у входа в подвал «Коляда-театра» вперемешку с желтыми листьями были сухими и выглядели празднично. Лучше, если бы шел дождь и замеченная мною выбоина на мостовой была наполнена грязью, как это свойственно отечественным выбоинам, и напоминала миргородскую лужу… Тогда вход в спектакль был бы мгновенным, «интерактивным». И выход из спектакля в жизнь по грязи — тоже.

Тесное фойе, вешалка, знаменитые «мещанские» коврики с оленями, вышитые полотенца и телевизор, параллельно спектаклю передающий запись давнего «Ревизора» московского театра Сатиры, — вся эта уютная, любимая советская провинциальная диковатость как стиль ужасно подходит «Ревизору» Николая Коляды.

Говорят, «натурой» Гоголю послужил эпизод, произошедший в городе Тотьме Вологодской губернии. То — тьма, и тут — тьма, темнота, Евразия. В этой Евразии, стране, еще недавно занимавшей одну шестую часть света и при всей своей бескрайности всегда жившей в тесноте и обиде, ставит Коляда своего «Ревизора». Чтобы протиснуться на сцену, герои сперва должны повалить нехилый дощатый забор, а потом прошлепать по настоящей российской грязи…

«В лунном сиянье снег серебрится…» — месят босыми ногами эту грязь бабы в ватниках и с кружевными воротничками, играющие в ручеек. Потом тыкают в мокрую «грядку» зеленый лук, которым чиновники тут же станут закусывать водку, ведь советует же Городничий Аммосу Федоровичу: пусть заседатель, который выдает перегар за свой «природный запах», ест «лук или чеснок или что-нибудь другое» (в спектакле Коляды Городничий — Владимир Кабалин подкрепит свой реальный совет посадкой в чернозем очередного пучка). Вместо вечной миргородской лужи, обойти которую невозможно, Коляда вывалил на сцену родную землю, российскую почву: на ней веками произрастаем, ее веками топчем… Никому в голову не придет грязь убрать, потому что убрать российскую грязь нельзя («Что это за скверный город: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!»). Проще носить с собой ведра и тряпки и без конца мыть пол в трудовом энтузиазме! Азиатчина: все в халатах, тюбетейках, с водкой в самоваре, Марья Антоновна в белом гипюре поливает грядки решетом… Тут и правда «ни до какого государства не доедешь», тут, без сомнения, в городском присутствии должны быть гуси с гусятами, их просто не может не быть, тут пьяный хор чиновников во главе с Городничим точно должен петь «Амурские волны», а толпа в ватниках, веселящаяся на улице, — хор из «Травиаты». Одно слово — Евразия!

«Ревизор». Сцена из спектакля. «Коляда-театр» (Екатеринбург).
Фото В. Пустовалова

Деньги — грязь? Грязные деньги? Вот взятки Хлестакову все и дают грязью: зачерпнул — шлепнул. И три рубля с ладошки соскрести можно. Найденная пространственная метафора позволяет бесконечно вербализовывать себя: Анну Андреевну и Марью Антоновну Хлестаков измажет грязью, вываляет в земле, опозорит — и земля уйдет к финалу из-под ног Городничего. Да мало ли в родной речи присловий на эту тему? И все могут быть отнесены к этому «Ревизору».

Страна, не разобравшаяся со знаками препинания, зато разобралась с ударениями! Мы живем между «свеклОй» и «нАчать», так что абсолютно логично, что пришедший Городничий так сразу и объявляет: «К нам едет ревИзор. ИнкогнИто. С секретным предпИсаньем». Здесь так говорят и по-другому не знают, не умеют! «ПредуведОмил», «нУждаетесь в деньгах» — это, видимо, от «нУжды», без которой не надо искушать…. А Анна Андреевна постоянно моет пол книзу головой — и оттого все ударения у нее тоже скатились вниз, а слова растянулись, образовав бесконечный бабий причет… То, что проделывает Коляда с гоголевским текстом, — гомерически смешно, остроумно, тонко. «Интересно, а какую музыку они сейчас вклЮчат?» — интересуется сидящий рядом со мной интеллигентный екатеринбургский зритель, — и я окончательно понимаю: все точно, я в России, которую мы не потеряли! Земля такая: и денег здесь — как грязи, и земли — как грязи, слишком много, и жизнь грязная, и письмо финальное, вынутое из почтмейстерского ведра, — грязь, и Анна Андреевна мечтает о Петербурге, сидя в евразийской грязи, и Бобчинского-Добчинского закидывают в финале комьями грязи…

А. Закирьянов (Земля-Ника), О. Ягодин (Хлестаков). «Ревизор». «Коляда-театр» (Екатеринбург).
Фото В. Пустовалова

Евразия — страна дикая, но живая, и ставит Коляда спектакль лирический и трагический — о том, как каждый раз очередная бледная столичная нежить имеет по полной программе эту провинциальную страну дураков с ее Кудеяром-атаманом-Городничим и разбойниками, которые, конечно, немало пролили «крови честных христиан» (этой песней, шаляпинским голосом по сути заканчивается спектакль), но все же, горькие бедолаги, они больше напоминают людей, чем голуболицый «кокаинист» Хлестаков (Олег Ягодин). Он, собственно, сидит себе тихонько под лестницей, не влезая в разудалую евразийскую жизнь с народными гуляниями по грязи, но эта страна сама находит его — и отдается ему сама, по дурости, и взятки дает, и замуж просится… Что посеяли в грязи — то и пожали. Но не отнять у этой земли, дуры изнасилованной, человеческих страданий. И стоит в финале, посреди русского вертепа, трагический Городничий, которому наплевать на разоблачительное письмо и наплевать, приедет или не приедет очередной ревизор (а он приедет, следующая нежить, опять голодная, и опять корми его…), потому что на глазах Городничего только что опозорили его жену и дочь, а он не смог заступиться (инкогнИто — из самого Санкт-Петербурга). И грязь эту не смыть, и в этом городе не жить, и пошли бы они все, ревизоры, куда подальше: в доме беда…

Первый акт мы смеемся до колик, а к концу до слез берет лирическая, мучительная боль и почему-то, под народную песню, вспоминается собственное детство, река, солнце на стене соседнего дома — и вся жизнь впереди. Та, которая прошла. Почему вспоминается — не знаю, фокус какой-то. Может, потому что вырос и прожил жизнь в этой стране.

Не смех сквозь слезы, а слезы сквозь смех…

Русский вертеп — это и «Тварь» Олега Рыбкина (уфимский Русский театр драмы) по замечательному тексту Валерия Семеновского, который, конечно, только отталкивается от «Мелкого беса» Ф. Сологуба, а пишет свою историю. Эта дикая Евразия, со всем ее мелким бесовством и пошлой дурью, накрыта куполом великой русской словесности, нечаянно благословлена ею. Ведь на всякую низость найдется у нас возвышенная строка кого-то из классиков. Если Коляда «упаковывает» Гоголя в народные песни, то Семеновский остроумнейшим образом «прошивает» все расхожими цитатами, герои спектакля несут со своего базара не только Белинского и Гоголя, они несут все, что можно нести, все, что каждый день несем мы, — и в этом заключается мелкое российское бесовство, национальная трагикомедия, если не фарс. Барахтаясь в российской грязи, мы который век декламируем про мороз и солнце и звезду пленительного счастья…

Спектакль Николая Шейко во МХАТе назывался «Учитель словесности» и был изящной интеллектуальной вещью. Спектакль О. Рыбкина, оформленный И. Кутянским, с костюмами Ф. Сельской, рождает мир дикий, карнавально-топорный, чудной, эксцентрический, клоунски-карусельный. Великая русская литература живет в мире лапотном, трущобном, где топят по-черному, все носят фраки с валенками, а колокола простеганы наподобие одеяла.

В. Латыпов-Догадов (Передонов). «Тварь». Уфимский драматический театр.
Фото Х. Сунагатуллина

В. Латыпов-Догадов (Передонов), Е. Синева (Варвара). «Тварь». Уфимский драматический театр.
Фото Х. Сунагатуллина

Спектакль называется, как и пьеса, «Тварь». И это замечательное название. Потому что страна, не разобравшаяся с ударениями, не заметила, когда, в какой момент слово «тварь» — «божеское существо» (см. Даля), творение божье — приобрело в великом и могучем уничижительное значение. Та словесность, которая осеняет Передонова и компанию, уже давно сыграла злую шутку с евразийским населением, определив, кого именно сотворил Бог в этом пространстве — тварей. И их здесь не по паре, а по толпе… «Собачий вальс», который фальшиво играет живой еврейский оркестрик, — лейтмотив спектакля.

«Тварь» посвящена проблеме русской духовности. Что это за духовность такая, при которой все доносят на всех, декламируя «Анчар», а участвуя в провокациях и признаваясь: «Я — раб; я — червь…» — тут же возвышают себя до Бога? «Вся словесность пропитана болью этой — за человека», а человек — тварь. Дрожащая, но защищающая основы, ненавидящая «модернизм и послемодернизм». С ума спрыгивающая от желания пленительного счастья и высокого покровительства княгини. Притягательная в наивной, даже какой-то клоунской подлости, как притягателен, обаятелен длиннокудрый Передонов, лицом похожий на режиссера Рыбкина, а сыгранный, и блестяще, актером с экзотическим, «девятнадцативечным», театральным именем — Владимир Латыпов-Догадов. Этот Передонов искренен и открыт безумию российской жизни, мчащей его прямиком в объятия Недотыкомки, он вдохновенен в уничижении себя и в унижении другого. Сегодня, в эпоху, когда «послемодернизм» уже отзвонил во все стеганые купола, Передонов представляется Рыбкину паяцем. Смешным карнавальным персонажем. Тоже «простеганной» мягкой игрушкой.

«Тварь» в какой-то степени продолжает рыбкинское «Село Степанчиково» в Омской драме (см. № 27 «ПТЖ»), где все происходило за партами национальной сельской школы, учителем в которой был милый фарисей Опискин, располагавший свои нравоучения опять же под портретами классиков…

В «Твари» от начала и до конца все, по сути, ряженые, вся жизнь — «маскарад», но в финале эти ряженые собираются на маскарад в гимназии — и тут держись, русская культура! Все наряжены тоже не абы как, а «со смыслами». Здесь вам все национальные святыни: и Борис Годунов в шапке Мономаха, и Пушкин (его представляет Варвара в бакенбардах), и Чехов Антон Павлович (ведь в человеке все должно быть прекрасно!). Свалка русской духовности…

Девальвация в этой бедной стране любого слова, любой мысли, вертепный чад под аккомпанемент великих — вот что такое «Тварь». Над кем смеетесь? Над собой смеетесь. (Написала — и почувствовала себя одним из персонажей спектакля: они бесконечно раскавычивают цитаты и сводят на нет их смысл…)

Смех сквозь смех, да и только!

Еще один спектакль, вписавшийся в контекст тех постановок, в которых наши режиссеры, мучительно не любя власть российской тьмы, пытаются через классику понять, что такое российское варварство, азиатчина, что это за земля, дающая нам «злонравия достойные плоды», не был показан на «Реальном театре». Его премьеру я увидела в октябре в Кемеровской драме, которую новый главный режиссер Евгений Ланцов настойчиво, и часто с толком, поворачивает к современной драматургии. Но именно он позвал бывшего главного режиссера этого театра Бориса Соловьева поставить «Недоросля». Новый главный режиссер, который сотрудничает с главрежем прежних лет, — уже ситуация неординарная. Но Ланцов сделал этот шаг — и неожиданно спектакль не просто получился, он стал еще одной «отечественной запиской» осени 2005 г. «Недоросль» — о темной, глухой, скотско-простаковской жизни под неизбывную «Лучину» и о неизбывной кручине этой земли. Соловьев тоже задает жесткие и мрачные вопросы нашей национальной природе, но смотрит на нее без трагического лиризма Коляды и без рыбкинской иронии, он мизантропически безжалостен в этом «Недоросле». Классицистскую комедию режиссер лишает вечно не удающегося сцене лагеря «положительных героев». Тут и Софья (Наталья Анохина) — плоть от плоти дома Простаковых, и Милон (Илья Купаткин) — мужлан, и Правдин (Александр Сук) плохо говорит по-русски (дай этому «мальчику-мажору», присланному из столицы надзирать за провинциальными нравами, сегодняшний язык, и он залудил бы что-нибудь про консалтинги и мониторинги, ни черта не смысля в законах, по которым живет простаковская Расея). Этот спектакль ладно скроен, прочно сшит, и надеждам просвещенного XVIII века дается внятный ответ из непросвещенного ХХI.

«Недоросль». Сцена из спектакля. Кемеровский театр драмы.
Фото из архива театра

«Недоросль», если задуматься, вряд ли сегодня может оказаться этакой развлекательной легкой штучкой. У Соловьева все здесь — с вилами и ухватами, с бутылкой да с похмелья, под гармошку да с присвистом, — и никакого веселья, а только действительно «власть тьмы». Идя каждую ночь от метро аж в самом Санкт-Петербурге, я вижу этих людей, так похожих на Скотинина (Михаил Быков) и Простакову (Лидия Цуканова). Огромную неряшливую российскую избу, построенную на сцене театра художником Анатолием Караульным, Соловьев заселил живыми людьми — прямыми родственниками тех, кто жует жвачку, развалясь в бархатном кресле отремонтированного партера. Что ж на зеркало сцены пенять, если рожа крива? А она, увы, крива. (Опять цитата…)

Никакого смеха.

Российская жизнь видится театру миром неизбывного, векового, горького абсурда. А как видеть ее по-другому? Вот только что приезжаю в один сибирский город, поселяюсь в гостинице, спрашиваю: «А лифт есть?» — «Есть. Но он работает только до пяти». — «Почему?» — «Потому что пятиэтажка…» А три года назад в том же городе, в другой гостинице, на вопрос, почему в номере люкс нет туалетной бумаги, администратор ответила: «Не полагается. И вообще я вас не понимаю. Вот молдаване жили, обходились как-то без бумаги. Вода же из крана идет?»… Но это так, к слову. Беглая отечественная записка на собственных полях.

Казнить нельзя! И если бы сегодня случился новый национальный карнавал, то, наверное, Минерва в лохмотьях сидела бы на паперти, на улицах безнаказанно резвились гиганты — помилованное розовощекое мздоимство и неподсудное упитанное казнокрадство, — а очередной Федор Волков не умер бы от гнилой горячки, получил бы хороший гонорар от власти и спонсоров и отбыл в какую-нибудь Корею ставить коронационно-корпоративные торжества иноземцам.

Ноябрь 2005 г.