А. Чехов. «Иванов». Нижнетагильский драматический театр им. Д. Мамина-Сибиряка.
Режиссер Евгений Козловский, художник Александр Кузнецов

Узнав, что надо ехать в Нижний Тагил смотреть в тамошней драме «Иванова», вздохнула про себя. Ездить туда люблю, но из всех чеховских пьес «Иванов» всегда был каким-то самым далеким. Текст читала только в глубокой молодости, а все, что видела на сценах — вне зависимости от того, страдающим был герой или осуждаемым, — не волновало. Может быть, просто не везло.

Для духоподъемности перечитала пьесу. Испытала потрясение. Не потому что — ах, Чехов! От факта попадания пьесы в самую больную точку современной жизни. То, чем страдал чеховский Иванов, стало массовой эпидемией. И невозможно не узнать замечательно подробно выписанного портрета любимого состояния современного человека, получившего во второй половине ХХ века конкретное название — депрессия. Нет, это вам не просто кисловатый английский сплин, не лишенный романтики и самолюбования, это — депрессия, когда жизнь действительно подносит нож к горлу (или, как в случае Иванова, — пистолет к виску), это мука, которая «гамлетовский вопрос» ставит ребром, заставляет всерьез балансировать между жизнью и смертью. И так это понятно, когда на предостережения Лебедева: «Сколько, брат, про тебя по уезду сплетен ходит, что того и гляди к тебе товарищ прокурора приедет. Ты и убийца, и кровопийца, и грабитель…» — Иванов вскользь бросает: «Это все пустяки, вот у меня голова болит». Читай — душа (сказать «душа болит» — слишком красиво). ВСЁ — пустяки, когда внутри сломалось. Что с этим делать, не знаем ни мы (психотерапевты не могут пока похвастаться крупными победами), ни Иванов, ни Чехов. Но греки, содрогаясь от ужаса и размягчаясь от сострадания к царю Эдипу на сцене античного театра, тоже еще не знали, что делать с роковой неизбежностью судьбы (христианский Бог научит только много веков спустя). Однако сам процесс этого содрогания и размягчения давал, как известно, то великое очищение души, которое помогало в ситуации «незнания» все же жить дальше.

С этими переживаниями я и ехала в нижнетагильский драматический театр на премьеру. Только на месте узнала, что автор спектакля не главный Валерий Пашнин, а приглашенный режиссер «из Москвы» (уточнений, как часто в последнее время бывает, не следовало) Евгений Козловский. И Иванов не Игорь Булыгин — в свое время нижнетагильский Ромео, Гамлет и т. п., а Евгений Белоногов. В этом уже была какая-то интрига. Е. Белоногов — артист хороший и разный. Незабываемый ядовито-насмешливый Меркуцио, очень специальный Повар в «Мамаше Кураж», в этом списке и Сирано, и Сальери, и Скупой, но трудно было с ходу представить, каким он может быть Ивановым, с его ярким характерным дарованием и почти экзотической внешностью — большой косолапый, немножко увалень, хотя и очень подвижный, с узкими, близко посаженными глазами, крупными острыми чертами лица, тонкими сжатыми губами… Впрочем, чем не Иванов?

Спектакль шел бойко. Ритм был задан хороший. Что-то все время происходило, двигалось, плясало, скакало, стреляло. Бодро закрученные мизансцены, ряд неожиданных постановочных решений — скучно не было. По крайней мере во время самого действия. Наверное, останется в памяти подвешенная на колосники черная закрытая коляска без колес — постоянное убежище главного героя. Она равнодушно качается от любого прикосновения, как весь мир у него под ногами (сценография Александра Кузнецова). Или сцена, где Лебедев, Шабельский и Боркин пьют водку в кабинете Иванова — происходит это на белом рояле без ножек, посредине брошена раскрытая книга (чуть ли не томик Чехова), страницами которой активно пользуются для вытирания рук после селедочки-матушки, всем закускам закуски. Или дивное, под густую красоту волнующих звуков Альфреда Шнитке, едва ли в самом деле не балетное па-де-труа фонтанирующего идеями и остротами Боркина (Игорь Булыгин), тщательно раскрашенной красотки — вдовы Марфы Егоровны (Елена Макарова) и худенького, простоватого, хотя вполне еще готового к подвигам графа Шабельского (Сергей Зырянов). Но наибольшее оживление в зрительном зале вызывают ритуальные умывания Иванова. У левой кулисы на авансцене стоит рукомойник, а рядом в четком ритме небольших промежутков висят на обмотанной вокруг двух столбов веревке штук 20 маленьких белых полотенец. После каждого взаимодействия с человечеством Иванов мыл руки и, сдвигая по мере надобности веревку, вытирал их чистым полотенцем. Одного полотенца в финале не хватило — может, это и стало последней каплей для окончательного решения героя закончить жизненный путь?

А если серьезно — что вообще случилось с Ивановым, с Саррой и потом с Сашей — осталось по большому счету так и непонятно. С первых сцен очевидно, что вся эстетика спектакля работает на снижение образов персонажей, их мыслей и чувств. Начинается спектакль с того, как в темном проеме больших дверей в глубине сцены стоит толстый, бородатый Лебедев (Владимир Винюков) с огромным тортом, на котором пылают 20 больших свечей. Именинница Саша с трудом, не с первого раза, задувает их. А вместе с ними, наверное, и наши представления о природе чеховской драмы вообще и Иванова с его окружением в частности. Как только погаснет последняя свеча, захохочет музыка Шнитке и начнут скакать и кружиться гости — ожившие карикатуры с иллюстраций к гоголевским повестям. «Личики» у гостей такие, что иначе, как зулусами, их и вправду не назовешь. Текст про злодейства Иванова выносится на авансцену, и гости сладострастно рвут его друг у друга — кто первый.

М. Харламова (Саша), Е. Белоногов (Иванов).
Фото В. Майшева

Ищу в этом паноптикуме Сашу. Обнаруживаю с трудом. Она (Мария Харламова), невысокая девушка, с нежным личиком, чудным профилем и шикарными рыжими волосами, стоит где-то в глубине сцены, смотрит на все вокруг происходящее то ли с интересом, то ли с презрением — непонятно. Как непонятны будут мотивы ее поведения с Ивановым и в дальнейшем. Может быть, во многом потому, что все их разговоры зритель не слышит, они «спрятаны» в эротические страсти. И во время приезда Саши в дом Иванова, и перед свадьбой их диалог тонет в объятиях в буквальном смысле: герои больше озабочены тем, чтобы побыстрее расстегнуть и развязать все пуговицы и подвязки на одежде друг друга, — все произносимое куда-то в плечо, грудь или живот партнера просто не доходит до зрителя. И даже финальная исповедь Саши отцу перед свадьбой о том, что «все это что-то не то», — «зарывается» режиссером, теперь уже в колени Лебедева, потому Саша так и остается для зрителя неким инкогнито.

Сарра (Татьяна Боровых) тоже очень хороша внешне. Особенно когда она впервые появляется из глубины сцены в летящих белых одеждах, с бледным выразительным лицом и огромными черными глазами. Этот же выход из глубины — и в финале спектакля, сразу после выстрела Иванова. То есть обещает образ много. Но обещания эти, к сожалению, не сбываются. Сарра играет буквально только то, что говорит (кажется, это называется первый план). Никакого объема, никакого внутреннего трагизма при внешней сдержанности. К Лебедевым она, вопреки запрещению Иванова, едет не оттого, что уже невозможно, «прорвало», а так… обиделась, скажем. Она тоже расстегивает платье, чтобы удержать Иванова дома, но ни у Иванова, ни у зрителя этот как будто отчаянный жест особенного сочувствия не вызывает, а если вызывает, то умозрительное, такое к «женщинам вообще».

Какие чувства вызывает сам Иванов — сказать и вовсе не просто. Он — жалкий, но его не жалко. Он страдает, но ему не сочувствуешь. И даже трудно объяснить почему. Он, действительно, без конца ноет на одной ноте каким-то противным фальцетом, и все его поведение представляется капризной истерикой не запутавшегося здесь и сейчас в своей жизни человека, а человека, уже родившегося с таким несчастным типом психики, слабой, больной, неустойчивой. В свое время Выготский писал про Гамлета, что он в душе всегда самоубийца. Но если тот не может пережить горечь разочарования в ренессансной вере в человека («какое чудо природы — человек…»), т. е. носит на своих плечах всю тяжесть трагедии эпохи, то суицидная предрасположенность Иванова в трактовке этого спектакля может быть результатом родовой травмы или еще какой-либо сугубо личной психосоматической неудачи. Необычная острохарактерная внешность актера ложится на такую концепцию образа как нельзя более удачно. Однако при подобном раскладе спектакль хоть и смотрится бодро, но ничего не оставляет после. Кроме интересных «картинок».

Нижнетагильский драматический театр им. Д. Мамина-Сибиряка — театр достойный. С серьезным репертуаром (Шекспир, Пушкин, Брехт, Ростан, Чехов, Мопассан…), хорошими актерами, мудрым руководителем. И я решаюсь спросить: лейбл «из Москвы», конечно, притягателен, но, может быть, все же не настолько, чтобы на этом основании доверять сокровенное?

Октябрь 2005 г.