ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ ПУРЦЕЛАДЗЕ

За делами, детьми, профессией, которая отнимает все, не хватало времени на самое важное — видеться с ней и общаться. Последний раз мы встретились, когда отмечали десять лет окончания института. Еще был жив мастер нашего курса — Игорь Петрович Владимиров. Пришла красивая, блистательная, в черном костюме, в контрасте с ним — удивительно-пепельные волосы, совсем как у Игоря Петровича. Между ними много общего — лукавые искорки в глазах, никогда в них не было тоски и печали, чаще строгость или улыбка и такой теплый свет.

На лекциях Александра Александровна Пурцеладзе с упоением рассказывала нам о лучших спектаклях И. П. Владимирова, о его гениальных розыгрышах, невольным участником которых становился весь театральный Ленинград, и она в том числе. От бесконечно любимого ею Пушкина убегали в день сегодняшний. Персонажи всемирно известной литературы и поэзии сходили с котурн и становились близкими, абсолютно сегодняшними, потому что она их безумно любила и рассказывала о них, как о дорогих ее сердцу людях. Она обладала абсолютно актерским даром — отождествлять себя с героями. Александра Александровна очень любила актерские курсы и потому видела нас такими, какими нас задумал Создатель.

Не ходить к ней на лекции было стыдно, но мы умудрялись пропускать, потому что главным предметом было все-таки мастерство, ночами на Опочинина репетировали отрывки, этюды, зачины… А утром, невыспавшиеся, мчались с Васильевского на такси в институт, собрав с четверых по рублю на дорогу. Опаздывая, врывались в аудиторию, она улыбалась и начинала говорить… и это было счастье.

Если в детстве понятия доброта, тепло и свет ассоциировались с родителями, то в студенческие годы — с дорогой Сан Санной, так мы ее называли. Александра Александровна Пурцеладзе — Золотой Фонд нашего города.

Александра Александровна Пурцеладзе почти никогда не учила театроведов. Ну, очень редко и ненадолго ей вручались театроведческие курсы. Нам анализировал русскую литературу Юрий Николаевич Чирва, а Сан Санна много десятилетий традиционно вдохновляла «на той стороне Моховой» актеров и режиссеров. А что им надо, актерам?.. И часто, как говорят, вместо лекций она часами читала стихи. Русская литература входила в их сознание чувственным потоком, эмоцией, искрящимися глазами А. А., никогда не терявшей чувства юмора. Поэтому она, с одной стороны, вдохновляла, а с другой — много лет собирала уникальную коллекцию студенческих перлов. Все мы знаем, что такое актер на экзамене, и Сан Санна, в перерывах между лекциями, артистично и щедро делилась очередными филологическими «достижениями» тех, кого она учила слышать Пушкина и Блока…

Телепередача «Турнир СК». В центре — А. А. Пурцеладзе.
Фото из архива редакции

Студенты почему-то всегда рассказывали, как она читает поэтов, проза как будто вовсе отсутствовала в истории великой русской литературы. Может быть, в силу собственного поэтического склада, Сан Санна никогда не могла, не хотела, не любила писать — и не писала статей, требующих прозы, требовать с нее выполнения плана научной работы было делом безнадежным — как доить птиц. На нашей аналитической кафедре она именно и была птицей: с иным, ярким, южным оперением, с зорким глазом, «жесткой женственностью» и поразительным жизнелюбием, которое не могла пригасить в ней даже многолетняя тяжелая болезнь. Они лечились на Песочной одновременно с Леней Поповым, она продержалась на шесть лет дольше, до последнего времени встречаясь со студентами и передавая им слова, врученные ей великими поэтами.

Почему-то вспоминается зимний день, сумрачный, ветреный, промозглый. Конечно, Александра Александровна приходила к нам, в 27-ю историко-филологическую (тогда единственную в городе) школу, в наш клуб «Филолог», и осенью, и весной. А вспоминаю зиму. Наверное, по контрасту: сумрак — свет, холод — тепло, бесформенность — строгая форма. Свет, тепло, форма — это Пурцеладзе. Шаль с яркими цветами, заколотая брошью, королевская осанка, гордый поворот головы, удивительная улыбка. Мои девчонки восторгались: «Вы заметили? Инициалы А. А. „Вы накинете лениво шаль испанскую на плечи…“ Ну правда же, похожа?..» Им, да и мне, казалось, что Александра Александровна приходит из другой жизни, оттуда, где Ахматова, Блок, Гумилев, Пастернак, где стихи, любовь, боль, жизнь — все по высшему, гамбургскому, счету.

Синий том «Библиотеки поэта» на столе или в руках, но читала она — всегда! — наизусть. Если запиналась, в книгу не смотрела: взгляд в окно — и нужное слово приходило оттуда, из пространства над Невой. Обычно А. А. спрашивала, что мы сегодня хотим услышать. Опьяненные, как все в юности, Серебряным веком, дети мои хотели только туда и бродили там вместе с ней очарованными странниками, запоминая с голоса строки и строфы. Когда А. А. не спрашивала, это значило, что сегодня будет ее, сокровенное. Так она подарила нам Николая Заболоцкого. Я его тогда, честно признаюсь, знала плохо, а то, что знала, — не любила, он казался мне рационально-холодным, предсказуемым. Ученикам же моим он и вовсе был неведом. До сих пор помню ощущение радостного изумления: как же так, и мы без этого жили?! До сих пор слышу интонации Александры Александровны: «Ой, как худо жить Марусе / В городе Тарусе! / Петухи одни да гуси, / Господи Исусе!» Сейчас можно и не поверить, но мы плакали, когда она читала нам «Где-то в поле возле Магадана» (Солженицын и Шаламов тогда еще не входили в школьную программу). Казалось бы, что и мои ученики, и я, двадцатипятилетняя, могли понять в цикле «Последняя любовь»? Но замирало, буквально замирало, сердце, охваченное горечью и нежностью, когда про это читала нам А. А.: «И кричит душа моя от боли, / И молчит мой черный телефон». И всё, всё понимали. И любили.

Прошло очень много лет, но всегда, когда я перечитываю или вспоминаю строчки Заболоцкого, я слышу голос Александры Александровны, а она об этом, конечно же, и не догадывалась. Дарила щедро, улыбалась на прощание и уходила, как нам казалось, к ним — Пушкину, Тютчеву, Мандельштаму, Цветаевой, Бродскому. Теперь вот ушла навсегда.