Самая непростительная ошибка, которую может совершить выпускник Петербургской театральной академии, — это взять и уничтожить лекции по зарубежной литературе за весь курс, что читал нам Василий Васильевич. Хотя вряд ли в этих лекциях записано, хотя бы и на полях, в какие отступления ударялся наш прекрасный лектор каждое утро. А по ним можно было бы отрывочно, но на редкость точно составить краткое представление о современной отечественной и мировой истории. Все потому, что лучший на свете преподаватель иностранной литературы слушал радио «Свобода» и мог поставить в тупик своим простым вопросом, задаваемым аудитории после того, как на столе были аккуратно разложены толстые тома переводной поэзии: «А кто-нибудь знает, что произошло сегодня в нашей стране?» Разумеется, мало кто знал, но все ждали продолжения.
Никакого такого интригующего тона во время последующей лекции не следовало. К своему предмету Лецович относился со всей возвышенной строгостью. Потому каждое слово, произнесенное им за полтора академических часа, имело ценность едва ли не ту же, что стихи «прoклятых поэтов», одних из немногих любимцев педагога. Не случайно и сама речь его лилась наподобие ритмизованной прозы, с красивой, плавающей интонацией и закругленными периодами.
Еще одна системная особенность, без которой невозможно представить себе его лекции, заключалась в привычке идти на постоянное уточнение одной, но сложной мысли. Не чтобы упростить, а чтобы уловить смысл, поймать в силки слов неочевидный парадокс, Лецович то и дело начинал фразу с «иначе говоря». Так склонялось одно утверждение на разные лады, и ты не мог записать один из поворотов, а должен был и желал зафиксировать все пять. Потому как они были не результатом изящной словесности — хотя лектор владел слогом с восхищающим слух мастерством, — а результатом напряженной мыслительной деятельности, проделываемой здесь и сейчас, на глазах изумленных слушателей. Вот эти взлеты человеческого духа, которые можно было наблюдать на лекциях Василия Васильевича Лецовича, были до боли прекрасными. Как будто непереносимыми для того, кто был готов так гореть, и для тех, кто мог это слышать.
Формально лекции по зарубежной литературе, в которые, с легкой руки их автора, вмещался весь христианский «нон-фикшн», поэзия и эстетика соответствующих эпох, были равнозначны арт-мероприятию наподобие шестидесятнических поэтических вечеров. Тексты великих авторов мировой литературы здесь читались не без внутреннего фанатизма, но, в отличие от поэтических вечеров, они того стоят. И Лецович, самодостаточный, красивый и яркий человек, не прививал специально никакой насильственной любви к этим текстам и этим авторам. Он просто приходил в аудиторию, садился и, ни разу не встав из-за стола, размеренно читал раритетные книги на венгерском языке, только иногда поднимая глаза и смотря поверх голов студентов. Глаза у него были голубые, голос тихий, и слышно каждое слово — в общем, это было сильное зрелище, с минимумом спецэффектов.
В память о светлом таланте Василия Васильевича, нашего любимого преподавателя, вероятней всего, о нашей любви не подозревавшего, хочется сказать еще, что он был человеком крайне остроумным. Какая это жестокая вещь — память, оставляющая только ощущения, а не подробности. Ни одной его шутки не вспомнить, только то, что они были по-раблезиански скабрезные: тему «низа» и «верха» и вечной борьбы, которую они ведут в человеке, Лецович усиленно разрабатывал — благо материал располагал.
По-моему, как и большинство наших педагогов, он был равнодушен к современному театру, предпочитая всему на свете книги. Что легко понять — в театре разве могут быть такие непогрешимые высоты, как в поэзии Верлена?
В памяти его облик, почти иконостасный. И ровно как в романе Пруста, описавшего вкус размоченной в чае мадленки, физическое ощущение присутствия. В холодной аудитории номер 307, где было так красиво и больно благодаря незабвенному преподавателю по зарубежной литературе.
Комментарии (0)