Беспристрастный г-н Яндекс выдал следующий результат поиска. Дон Кихот: найденных страниц — 296 631, сайтов — 1904, запросов за месяц Дон — 102 155, Кихот — 2084. Почему его «распилили» и запрашивали по отдельности и чем Дон привлекательнее Кихота — загадка неразрешимая.

Еще поисковая система Яндекса предложила 724 картинки. Список возглавляет знаменитый рисунок Пикассо. Быстрым росчерком черной туши — сгорбленный Дон Кихот с мечом в руках восседает на Росинанте. Тела — нет, материи — ноль, один восхитительный бесплотный силуэт с его бессмертной волей к приключению…

Также поисковая служба выдала ряд статуэток, поразительно похожих на статуэтки «Золотого софита».

Вдобавок Яндекс проинформировал, что на Рублевско-Успенском шоссе есть усадебно-парковый компекс «Лебединое озеро» и дом номер семь называется «Дон Кихот». Написано, что он построен в стиле небольшого замка и излучает благородство. Названия других домов этого же комплекса: Онегин, Байрон, Орфей, Парис и т. д. Великих безумцев представляет один Дон Кихот, ему одному выпала честь. Гамлета или, предположим, Чацкого на Рублевке нет…

Обнаружилось, что очень популярно в Испании сухое белое вино «Дон Кихот». Балет «Дон Кихот» надо искать в разделе «досуг и развлечения».

Ну и еще имя бедного рыцаря, разумеется, вовсю задействовано в ресторанно-гостиничном бизнесе, а в Испании в этом году разработан новый туристический маршрут «Дорогой Дон Кихота»: можно посетить пещеру, где Сервантес начинал писать свой роман, деревушку, где герой встретил Дульсинею, таверну, где пообедал, и проч.

Впервые роман Сервантеса был издан в 1604 году. С тех по тираж этой книги принято сопоставлять лишь с тиражом Библии. Как уверяет Би-би-си, по количеству переизданий «Дон Кихот» уверенно занимает после нее второе место. Разумеется, от Рыцаря Печального Образа следа живого не осталось. Разумеется, растаскан на цитаты, разошелся на пословицы-поговорки, гостиницы-рестораны, вина, мюзиклы, балеты, возможно, пароходы, фирмы мужского белья, брэнды косметологии и фармацевтики, обувной и прочей промышленности…

Он, признанный невменяемым, не от мира сего, бодро распродается этим «вменяемым» миром на всех углах и базарах. Его благородство и великодушие за прошедшие четыре века вступили в такое трагическое противоречие с действительностью, что только и осталось ему миражным облаком над этой победившей его действительностью пролетать… Его посмертная судьба печальна, комична и непостижима еще и потому, что являвшийся чистейшим воплощением идеализма, он отлично расходится в мире, где давно и надежно установился примат материального. Идеализм, благородство, рыцарство, равно как справедливость, истина, — от этого мрамора в наши дни осталась одна крошка. Эту крошку прессуют, чтобы сделать из нее очередные статуэтки бедного рыцаря. Чтобы служил маркетингу с его усредненными потребительскими вкусами, а не Бог знает чему…

Когда-то Х. Ортега-и-Гассет в своих «Размышлениях о Дон Кихоте» обнадеживал себя и нас: «Мифы не только живут, словно прекрасные призраки, которых нам никто не заменит, но стали еще более яркими и пластичными, тщательно укрытые в подземельях литературной памяти». Боюсь, с тех пор масскультура немало поработала над тем, чтобы снести с лица земли эти спасительные подземелья. Выволочь мифы на белый свет, «облучить» их своими ядовитыми ультра-излучениями и выставить на всех углах на распродажу…

Этим летом Рыцарю вернули его доспехи — Слово. Литературную память. На площадях, в университетах, концертных залах Испании, Португалии, Франции состоялись публичные читки романа Сервантеса. Звезды кино, театра, политики, журналисты читали роман в режиме нон-стоп. 24 часа. Я не знаю, укладывается ли текст Сервантеса именно в двадцать четыре часа и почему был выбран именно такой формат, напоминающий о круглосуточном минимаркете. Но Рыцаря Печального Образа, «тщательно укрытого в кладовых литературной памяти», на этот раз пригласили поучаствовать в действительности не «словно прекрасный призрак», а, можно сказать, собственной персоной. Не таверной, вином, пароходом, туристический маршрутом, одеколоном, DVD-диском, но — в кои-то веки! — в «латах» литературного слова, в которых он когда-то и был рожден на белый свет. Россия не осталась в стороне: публичные чтения романа Сервантеса состоялись в Доме Книги на Новом Арбате. Не впереди, но и не позади планеты всей.

В этом театральном сезоне в Москве и Петербурге не могло не появиться, как минимум, по одному «Дон Кихоту». Они и появились. Причем в обоих случаях совершенно очевидно: никто из режиссеров не подгадывал к юбилею. Это скорее юбилей своей грозной четырехсотлетней тенью «подгадал» к театральным премьерам. И навис над ними, словно «просвечивая» их с точки зрения вечности. Театральные события ведь страшно ограничены во времени. В отличие от некоторых романов, они живут не веками, а сезонами.

ЧЕРНАЯ МАГИЯ И ЕЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Премьера питерского спектакля состоялась в июне, в белые ночи. Это немаловажное обстоятельство. Потому что вся система образов, видений и галлюцинаций оказалась настолько непостижима и не считываема для меня, что и не знаешь, кого благодарить: Андрея Могучего, чей замысел столь темен, что не продраться к смыслу, как ни старайся, или петербургские ночи, которые столь белы и призрачны, что все, в сущности, можно свалить на них. Сказано же — город-призрак, и Андреем Могучим этот образ не однажды был развит в его театральных сочинениях. Его «ДК Ламанчский» — тоже такой спектакльпризрак, фантасмагорический морок, где каждому может привидеться что угодно…

Имя Рыцаря Печального Образа светится электрическими буквами в глубине сцены, будто это и не Дон Кихот вовсе, а какой-то неизвестный ДК, не человек и не герой — брэнд. Есть же у нас ВВП, МБХ, БАБ, вот теперь появился и ДК. Дворец культуры, Дон Корлеоне, Ди Каприо — вариантов у этого ДК сколько угодно.

В этом спектакле есть сеанс снятия порчи. Я подумала: вот бы такой сеанс провести с режиссером. Может, какие злые волшебники заколдовали его, парализовали волю, разум и ему пора прийти на помощь?.. Правда, не верю, что подобное можно сочинить в здравом уме и добром духе. А если ум был здрав и дух добр, тем хуже для режиссера: тогда его уже решительно ничто не оправдывает.

Я знаю, что так писать нельзя. Что анализ спектакля должен предшествовать выводам. Но на полном серьезе описывать это действо, разваливающееся каждую минуту на глазах, — значит признать за ним права театрального спектакля. А это — бессмысленно: ничего не вычитаешь. Анализу это не поддается. И потом: если тебя три часа дурачат, притворяются спектаклем, симулируют театр, являясь неприхотливым, неизобретательным, но в меру интерактивным хэппенингом, — почему непременно надо идти на поводу, что-то добросовестно вычитывать и анализировать?

На сцене натянут киноэкран, где возникают кадры «Дон Кихота» с Николаем Черкасовым. В контексте этого спектакля бедный Черкасов выглядит почему-то клиническим идиотом, он то и дело закатывает глаза к небу и изумленно-тревожно вглядывается вдаль. В то время как на сцене «отрывается» ДК Ламанчский в исполнении Александра Лыкова. Александр Лыков похож на мента и террориста в одном флаконе. То есть на оборотня в погонах. Что соответствует, собственно, окружающей нас действительности.

А. Лыков (Дон Кихот). «ДК Ламанчский». Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Фото В. Постнова

«ДК Ламанчский». Сцена из спектакля. Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Фото В. Постнова

Рыцарству и донкихотству Андрей Могучий положил решительный конец. И правильно — как-то совсем уж не наш формат. Не нашего времени случай. А киношного Черкасова, видимо, выставил как допотопное пугало. Впрочем, тут еще надо посоревноваться: герой Александра Лыкова на пугало (в виде искусственного гомункула в своих темно-синих зловещих очках с подсветкой-фонарями) похож на самом деле куда больше. А Черкасов с экрана, кажется, иногда вглядывается вовсе и не в небеса, а в прекрасное далеко, сцену Балтдома образца 2005 года, где идет премьера «ДК Ламанчского». И не верит глазам своим рыцарь бедный, и чуть не сходит с ума. Есть от чего сойти. Поначалу я честно пыталась расшифровывать шарады Могучего. На сцене валялись книги, много книг, целые ящики… Зияли пустыми электронными глазницами телевизоры. Видимо, режиссер имел в виду, что пора смахнуть с легендарного образа вековую пыль культуры. Очистить его для нового века. Донкихотство ведь во все времена выглядело довольно нелепо, да еще герой довольно глупо упорствовал в своей прекраснодушной нелепости, следовании идеалам и проч. Смахнул. Очистил. Встряхнул.

К артистам, населяющим этот спектакль, у меня вопросов нет. Кроме одного: были ли у них во время репетиций вопросы к режиссеру? И если были, почему это никак не сказалось на их игре? Такое ощущение, что все дружно и одновременно разрозненно, словно броуновы частицы, движутся здесь в потоке коллективного бессознательного, доверившегося сознанию режиссера. Напрасно. Потому что сознание режиссера никуда их на самом деле не направляет, пусть самыми причудливыми, непостижимыми, авангардными дорогами…

Во втором действии мое сознание перестало реагировать на хаотичные и разнонаправленные сигналы, которые посылала сцена. Возможно, режиссер надеялся, что он сочиняет нечто сюрреалистическое. В духе Сальвадора Дали или новейшего общеупотребительного европейского театра. ДК Ламанчский всю дорогу вопил нечеловеческим голосом. Просто надрывался. Странное дело: Александр Лыков играет в театре либо прекрасно, либо ужасно. Середины не знает. В подвальных спектаклях театра «Особняк» выглядит человеком с мировой душой, здесь — крикливым терминатором. ДК Ламанчский нервно выбрасывал мобильники за кулисы. Атаковал лиц кавказской национальности, сидевших в зале (поначалу я за них испугалась, но потом успокоилась: это были «утки», а наш последний герой таким образом как бы боролся с терроризмом). Просил у зрителей в зале прикурить в порыве интерактивного действия. Санчо Панса (Сергей Лосев), похожий на эстрадного шоу-мэна, то и дело интересовался у своего господина: «Ты совсем е…ся, мой друг?» И опасения слуги, увы, были небезосновательны.

По сцене бегали разукрашенные транссексуалы в балетных пачках, девочка в красной юбке и военной шапке приклеивала героя алым скотчем к стулу. На киноэкране, наряду с тенью Черкасова, вспыхивали и другие тени: то мальчик с забинтованной головой и в шапке со звездой появится, то какието зеленые расплывшиеся эмбрионы, то персонажи мультика «Ну, погоди!». Не спектакль, а какая-то булгаковская «нехорошая квартира». Коровьевские штуки. Но мозг мой начал окончательно сдавать, когда на сцену выкатили народные артисты Роман Громадский и Вадим Яковлев в специальных креслах-колясках. Их говорящие головы были помещены в какие-то то ли аквариумы, то ли барокамеры. Тогда в целях самозащиты я придумала такую игру. Машину времени. Под названием «Страшный сон Геннадия Опоркова». Будто бы живой и невредимый Геннадий Михайлович Опорков тоже сидит в зале и смотрит вместе со всеми этот спектакль. К тому же в спектакле заняты его ведущие актеры, рыдающий большевик и рефлексирующий интеллигент, какими их запомнили по старому Ленкому. Коммунист выглядел неважно, интеллигент лучше сохранил свою форму — но для спектакля это не имело значения. Думаю, тень Опоркова очень испугалась за своих артистов, в виде выпученных рыб проплывавших в барокамерах… Наверное, он воспринял это как страшный сон. Жизнь после смерти. И мне стало легче, что я не одна смотрю этот сон. Мне могут возразить: некорректно вызывать тени ушедших людей. Но ведь и Могучий вызвал легендарную тень и превратил ее в урода. Я же никого ни во что не превращала, а только искала защиты… А разве корректно под видом сюра и новых форм вместо театрального спектакля создавать на сцене какого-то бесформенного монстра? В самом деле, какой же он Формальный, если форма здесь даже и не брезжит, если спектакль, как осьминог, расползается на глазах? Если творение Сервантеса, как кубик Рубика, разобрали, а собрать обратно — пусть в какой-то новой, невиданной комбинации — не позаботились. Так раскуроченная пластмасса на сцене и валяется. В виде телевизоров, ящиков, обрывков кинопленки, а также ни в чем не повинных артистов, которые тоже здесь — как бы кубики-рубики, а и не люди вовсе…

Я ни в коем случае не стою пограничником с винтовкой на охране рубежей великого романа. Мне никто не поручал, я бы и не взялась. И потом, я не уверена, что он нуждается в охране. Уж как-нибудь, четыреста лет отмахал, не погиб. И вот ни в коем случае, ни за что на свете я не жду от театра «дословно или близко к тексту». Зачем? Ближе, чем на 24-часовых читках на площадях и кафедрах, все равно не бывает. Только если читать книгу один на один. А от театра всегда ждешь Превращения. Но мне кажется, что наши режиссеры, складывая из камушков культуры новые комбинации, вытряхивая из литературных пещер великих и вступая с ними в переговоры, иногда совсем не озабочены тем, чтобы сделать прекрасные призраки яркими и пластичными. Призрак ДК Ламанчского так и не воплотился, не собрался в событие. Так и остался витать над сценой в каком-то газообразном состоянии. Не надо, не надо ничего кровью чертить на щите, не те времена и не тот формат, но ведь должно же быть ясно нам, «каков же девиз, каков же рекламный слоган сей безнадежной компании»?

«ПРИЗНАН НЕВМЕНЯЕМЫМ. НО ПО ЭТАПУ СЛЕДОВАТЬ МОЖЕТ»

«Донкий Хот». Сцена из спектакля. Школа Анатолия Васильева.
Фото Е. Франова

«Донкий Хот». Сцена из спектакля. Школа Анатолия Васильева.
Фото Е. Франова

«Донкий Хот». Сцена из спектакля. Школа Анатолия Васильева.
Фото Е. Франова

«Донкий Хот». Сцена из спектакля. Школа Анатолия Васильева.
Фото Е. Франова

«Донкий Хот» Дмитрия Крымова идет в Школе Анатолия Васильева. На Поварской, 20. Кто знает этот адрес, поймет, что более подходящее пристанище для этого спектакля не найти. Опять же: не дай Бог, кто подумает, будто я намекаю, что и Анатолий Васильев — Дон Кихот нашего театра, борющийся с его ветряными мельницами. Нет, ему больше подходят другие роли, и перечень их хорошо театральным людям известен. Из лежащих на самой поверхности — вспыльчивый и мрачный Альцест из мольеровского «Мизантропа», чью кукольную роль Васильев однажды озвучивал в театре «Тень». Но ведь мизантропия — одна из оборотных сторон идеализма, разбившего себе лоб в столкновении с реальностью. На Поварской, 20, где театрального идеализма и высоких устремлений вложено не меньше, чем строительных денег, в единственном в своем роде зальчике, с выбеленными стенами, деревянным планшетом и лавками, идет это представление.

Ей-богу, я не знаю, как определить жанр этого спектакля. Дмитрий Крымов опять сочинил его со своими студентами-сценографами, в спектакле участвуют только два артиста, в нем почти нет текста, а герой похож на фантастическую, не существующую в природе птицу, которая мечется на сцене, пытаясь взлететь. Иногда взлетает: когда картонное тело Дон Кихота, распиленное на куски, разрубленное, как сейчас принято говорить в сводках о террористических актах, «на фрагменты», студенты подхватывают на тонкие шпажки и оно летит, как воздушный змей, разбиваясь о стены и потолок…

Самое поразительное: он скроен, в сущности, как и спектакль Андрея Могучего, и решен также в постмодернистском ключе. Может показаться, что у него тоже компьютерное сознание, соединяющее все на свете в немыслимую электронную картину бытия. Но кадр за кадром понимаешь, что сознание этого спектакля — абсолютно художественное. Потому что, как бы он ни рассыпался на «клипы» и паззлы, в нем есть центр, вертикаль, и пластический рисунок спектакля (а заодно и смысл) — в трагикомическом противостоянии этой вертикали всему. И всем, кто пытается присмирить ее, уложить в покорную горизонталь. Этот спектакль тоже «набран» из рассыпанных фрагментов, выстроен из кубиков, камушков, песка, «культурной» пыли, воспоминаний, снов, странных фантазий, нежных, болезненных, фантасмагорических, чудесных, выполненных с черным абсурдистским юмором и детским простодушием одновременно.

Петербургский и московский спектакли — совсем не примеры «правильного» или «неправильного» Дон Кихота. Все гораздо проще: он либо есть, либо его нет. И тут все решает не театральная технология. При всем моем преклонении перед формой.

Студенты Дмитрия Крымова выходят на авансцену и начинают вытряхивать из пальто, рукавов, карманов, шапок, портфелей опилки. Книги, всякие там вредные романы, выбрасывают в унитаз. Когда всетаки из карликовой серой массы вдруг резкой вертикалью нарисуется герой — трехметровый великан («сложенный» из двух актеров, один стоит на плечах у другого, проявляя чудеса эквилибристики) в очках и шляпе, с беззащитным, как у всех очкариков, лицом, — когда он появится на сцене и они его узнают — боже!!! Что только они с ним не станут делать! Забросают книгами, засыплют опилками, под финал — очками, потом унесут в операционную, и там юные натуралисты (это — театр теней, и действие происходит за белой простыней-экраном, и поставлено оно Арсением Эпельбаумом) снесут ему полчерепа, а потом распилят тело-скелет на части… Текста практически нет. Все происходит в ритмически просчитанной напряженной тишине, взрываемой то нервными скрипичными всплесками музыки Шнитке, то вдруг невыносимо-испанско-оперным Бизе… Но этот близорукий и нелепый, в черном пальто с блошиного рынка, фантастический великан то и дело «реинкарнируется». «Смертью смерть поправ», он умирает и оживает вновь, бессчетное количество раз. Переходит из горизонтального состояния, в которое его пытаются загнать карлики (актеры играют на коленях), — в вертикальное, которое ему хоть и страшно неудобно и даже опасно — но почему-то жизненно необходимо… Как говорил Иосиф Бродский, «мир, вероятно, спасти уже не удастся. Но отдельного человека всегда можно».

Карликовое войско своим «моральным большинством» то и дело пытается связать того, кто выше их, чья огромная тень фантастической птицей мечется по сцене. У них в руках деревянные бухгалтерские счеты (на какой свалке времени, в каком секондхэнде их нашли?!), символ полнейшей победы материального над «аморальным меньшинством» трехметрового существа. Они стучат костяшками счётов, будто кастаньетами, мгновенье — и счеты завертелись в их руках, словно ветряные мельницы. Как они только его ни колошматили, кромсали, эти кривые человечки-карлики, чтобы он, уже превращенный практически во фрагменты, улетел от них и ожил — на маленьком экране, куда проецируют цветные кадры. Дон Кихот шагает по планете. Вот он в Африке, а вот — у Стены плача. Кадры мелькают и меняются, словно в волшебном детском калейдоскопе. Дон Кихот возле Эйфелевой башни, еще кадр — в обнимку со статуей Свободы… С Львом Толстым, с Мейерхольдом-Маяковским-Шостаковичем, с Битлз, Мэрилин Монро, принцессой Дианой, Папой Римским… Мелькают города и страны, лица и башни — а он живой. Как ни в чем не бывало — изумительно летучий, воздушный, с нищей элегантностью рассекающий пространство и времена в своем бомжатском прикиде… Живее всех живых… В сущности, каждый зритель сам может решить, где он встретит героя в следующий раз. Хоть на Читинских рудниках, хоть возле башен-близнецов. Главное, поверить вслед за создателями спектакля, что калейдоскоп и вправду волшебный…

Этот великан, герой спектакля по самой знаменитой книге, — совсем бессловесный. Минимум текста. Звучит Гоголь, из «Записок сумасшедшего»: «Маменька, пожалей своего детинушку, урони слезинку на его бедную головушку!» — когда толпа рвет его на части. Звучит текст медицинского освидетельствования Ювачева-Хармса Даниила Ивановича врачами психиатрической тюремной больницы: «Признан невменяемым. Но по этапу следовать может». Из текста Сервантеса фраза из финального завещания Дон Кихота: «Новым птицам на старые гнезда не садиться».

В романе Дон Кихот держит речь о золотом веке. «Наше подлое время, которое по справедливости может быть названо железным веком…» — начинает он. Интересно, как бы он назвал наше подлое время? Виртуальным веком? Когда все, к чему ни притронься: искусство, политика, экономика, общественное сознание, — в большей степени виртуальные, чем реальные, величины, а попросту говоря — мнимые, неподлинные, ускользающие от человека и человеческой жизни. На этом фоне безумный рыцарь, вот уже четыреста лет идущий по этапу с его неизменными в меняющемся мире идеалами чести, совести, благородства, единства слова и деяния (надо же, какие слова выдает мой компьютер!), — кажется мудрым, взвешенным консерватором. Последним героем. Он когда-то, начитавшись рыцарских романов, верил, что текст может всерьез трансформировать реальность. Перед смертью он свою ошибку осознал. Что не примирило его с реальностью. За четыреста лет текст Сервантеса реальность мало трансформировал. Никто не сбрендил от чтения великого романа и не попытался хотя бы соотнести его идеалы с реальностью. Если только отдельные безумцы, готовые следовать по этапу и дальше… Хоть по земному. Хоть по небесному.

Ноябрь 2005 г.