В культурной памяти (или в «том месте, где она должна быть») нынешнего поколения зрителей «Холстомера» нет. Проверено: сегодняшние студенты, а также молодые обитатели театров не подозревают о столь громко прозвучавшем в свое время спектакле БДТ. Отсутствует произведение Толстого и в багаже читателей, поскольку не входит как в список обязательной программы каких бы то ни было учебных заведений, так и в круг внимания авторов чудесных бестселлеров «вся русская литература в пересказе для школьников».
Руслан Кудашов не рассчитывает на осведомленность современных театралов и по случайному совпадению в год своеобразного юбилея («История лошади» была поставлена в 1975 году) создает спектакль без оглядки на тему, столь важную 30 лет назад и совсем не способную захватить сегодня. «Пегость» кудашовского Холстомера — всего лишь внешняя характеристика, инаковость — лишь обстоятельство, порой счастливое, порой досадное, но никак не решающее. Главным же и действительно решающим, провоцирующим все трагические повороты жизни героя и представленного на сцене сюжета является факт принадлежности всего и вся в этом мире человеку. Факт, удививший Холстомера в юности, так и не понятый им до самого конца, но смиренно принятый в зрелости: «Итак, я был пег, я был мерин, и я принадлежал ему…». Вопрос о правомерности существования человека как хозяина окружащего мира, поднятый Толстым, стократ усиливается в спектакле художественными средствами театра кукол и, пожалуй, только ими и может быть решен. Именно отсюда кукольность, игрушечность, предметность Холстомера. Он всегда буквально вещь в чьих-то руках, и только до рождения и после смерти герой играется актером «вживую». Именно отсюда столь яркие и страшные образы персонажей-людей — они тоже куклы, которые возникают то в виде крохотных «планшеток», то виде тантамаресок, но неизменно при отсутствии одной «детали» — головы. Конюший, первый владелец Холстомера, предстает в живом плане, в облике человеческой фигуры, но в глубине высоко поднятого воротника тулупа лицо заменяет черная пустота. Герои — и лошади и люди — уравнены не только «кукольностью», но и пространством: мир в спектакле един — и те и другие населяют как объем сцены, так и плоскость теневого экрана — пространство мечты. Тем самым недоумение Холстомера по поводу странности людских слов, относимых ко всему живому: «моя лошадь, моя земля, мой воздух, моя вода», — перестает быть наивной рефлексией героя, но обретает философскую глубину вопроса о трагической несправедливости мироустройства, заданного режиссером — непафосно и негромко, — нам, себе и, возможно, некукольным обитателям этого мира.
Комментарии (0)