Черти, как известно, бывают черными, во всяком случае, у белых людей. У негров, говорят, наоборот, черти — белые. Историки, специалисты по доисторическим людским событиям, рассказывают, что вскоре после ледниковых времен в европейских землях была страшенная расовая война. Европу вслед ушедшему леднику заселили первоначально черные люди, пришедшие из Африки. Позднее с востока в эти благодатные места, гонимые бесконечными неурожаями и засухами, стали двигаться белые люди — арии. Встретив на землях своей мечты черных насельников, они вступили с ними в жесточайшую войну не на жизнь, а на смерть. Победили белые, выгнав оставшихся в живых черных назад, в Африку. В честь этих свирепых событий эпическая память белых людей окрасила чертей в черный цвет, а память негров — в белый. В языках европейцев сохранилось еще одно интересное свидетельство этих доисторических событий. Белый, убивший черного человека, извещал всех о содеянном победным криком — криком «Ария!». Слово это осталось до сих пор в музыкальном лексиконе.

В наших северных краях, среди русых, белых людей обитают только черные черти. Чертей-альбиносов никто никогда не видывал. А вот рыжего черта все-таки произвели в одной из старинных деревень Шенкурского района Архангельской области.

Бывальщина эта уже старая, дохрущевская, происшедшая до укрупнения колхозов в наших Важских краях и до кукурузной агрессии, разорившей вконец русский Север. В ту пору в глухих лесных местах еще что-то оставалось от былых традиций — хотя бы людская взаимопомощь в тогдашней труднейшей житухе.

Деревня Верховье, к которой мы, рисовальные бродяги, подошли в середине дня, была кустовой — храмовой. Ранее на Севере вокруг таких поселений располагалось пять-шесть малых деревенек, но к нашему времени осталось только три вместе с главной. Когда-то в царские времена Верховье считалось деревней богатой, знатной. Храмовый батюшка совмещал в себе духовную и административную власть: крестил, венчал, отпевал, провожал в армию; записывал все события в учетные книги церкви, выдавал грамоты, свидетельства, оповещал вышестоящих о приплоде человеческих голов. Такая система исправно работала на Севере многие лета без лишних крючкотворцев и помыкающих начальников, что положительно влияло на нравы всего народа. Люди здешние при всей суровости жизни получались незлобивыми и великодушными.

К несчастью, Совдепия разрушила наработанные столетиями правила общежительства в этих краях, подчинив всех вышестоящим партийным вседержителям. Храм в тридцатые закрыли, превратив в колхозный склад. Батюшку из Верховья увезли под Сольвычегодск и там постреляли с другими священниками архангельских земель. Коммуны, поначалу возникшие в круговых, бедных деревнях и раскулачившие хороших хозяев в Верховье, — разорились и сгинули. Народ наполовину сбежал в города, а кто остался, вступил в колхоз, правление которого постепенно переселилось в кулацкое Верховье, как в намоленное, работное место. Последняя немецкая война вернула в деревню только нескольких, наполовину обрубленных, контуженых мужиков, и основной тягловой силой на полевых работах стали бабы.

Верховьем деревня названа по расположению на горе, которая возвышается над Важской низиной. Дома, поставленные вдоль улицы, поднимающейся в угорье, заканчивались храмом Покрова Божьей матери. С обратной, алтарной части церкви, за малым домом бывшего дьячка, располагалось местное кладбище, спускавшееся к речке Ваге. В начале деревни, по правую руку, находилась старая кузня с самопальной, кривой вывеской «Ремонтные мастерские». Рядом с нею ржавел скелет древнего трактора. Проходя мимо, мы обратили внимание, что деревня начиналась с кузни, которую ранее в сельской местности считали средоточием нечистой силы. Бесы всегда были непревзойденными мастерами в работе с огнем и спорили с кузнецами. Заканчивалась деревня храмом. Интересно, думали ли об этом местные жители когда-нибудь?

Рисунок Э. Кочергина

Большинство потертых и уже несколько косых изб деревни все еще сохраняли следы былой добротности и резной биографии и представляли для нас рисовальный интерес. Мы поднялись вдоль них наверх от кузницы, к храму, и решили приземлиться на обед в небольшой ложбинке на храмовой горе, почти против самой церкви. В этом замечательном месте с видом на все Верховье сварить свой походный супчик, заправить его местным молоком, пообедать, а затем, переплыв Вагу с помощью местных перевозчиков, двинуть далее, к Двинскому Березнику.

Мы спрятали в кустах рюкзаки и снова спустились к домам за водой и молоком. В местных деревнях очень вкусное молоко. Воду нам налили в первой же избе, а в молоке отказали, послав к черту, в конец деревни. В другой избе опять отослали к какому-то черту, в сторону кузни. Мы как-то даже прибалдели от такого неожиданного гостеприимства. Черт-те что получается, что за деревня такая на нашем знаменитом своей добротой Севере? Что здесь происходит? В третьей избе спросили напрямую пожилую хозяйку, к какому же черту нам идти за молоком. Она, абсолютно не удивившись вопросу, ответила: «К рыжему. Вон, смотрите, внизу третья изба от кузни, в ней вам кузнецова ведунья Агафоклея и продаст молоко. Только к ней на двор не ходите, у ней черный петух вас заклюет и черный кот зацарапает».

Вот те на, думаем, сказки какие-то в двадцатом веке с чертями да ведьмами, которые молоком торгуют. Возгоревшись любопытством, мы двинулись к обозначенной избе. По дороге спросили повстречавшегося мужичка на деревянной ноге: «Что, в вашей деревне молоком только черти торгуют?» «Да, — спокойно сказал остановившийся обрубок, — рыжие черти торгуют молоко только проходящим людям, случайным залеткам, как вы. Своим же гостям или пришлым по работе молоко и что другое продают все». — «А почему так?» — «Так уж постановлено было при Тихоне Ананьевиче. А вам какая разница? У Рыжих корова хоть и бодучая, но хорошая, в Холмогорах самих куплена. Идите, вон огороженный дом с воротцами высокими — там ваше молоко. На калитке кольцо железное висит, постучите им. Жена Рыжего черта, Агафоклея, поначалу ругаться начнет на всех нас, деревенских, пускай брешет, не берите в голову, молоко просите, и все тут. Поворчит, поворчит да продаст. Звиняйте, бегу в контору». —  «Сказал бы, дядечка, с чего у вас так странно все выходит». — «Не могу, тороплюсь, начальство зовет». —  «А где контора-то ваша?» — «Вон, у церкви, в бывшем поповском доме». — «А мы против нее через дорогу, в ложбинке у кустов встали. Как освободитесь, свистните, гостевать приглашаем, интересно знать вашу сказку. А как вас называть?» — «Ступников, по-местному зовусь Ступой из-за фамилии и ноги. С войны на деревянной ступе ковыляю, деньгов на протез не собрать. Вы зовите по отцу — Григорьичем, и довольно будет».

Рисунок Э. Кочергина

Мы, заряженные еще большим любопытством, двинулись к огороженному дому. Оказавшись у крепкой, глухой калитки, стали стучать металлическим витым кольцом-ручкой по тесу. Только на пятый раз за воротами проскрипел вопросами неприятный женский голос: «Кто такие? Пошто пришли? Чего надобно?» Узнав, что направила нас к ним в дом вся деревня, голос обругал всю деревню, а после спросил, какое молоко мы хотим купить, утрешнее или вечернее — вчерашнее. Только после допроса приоткрылась щель калитки, и мы увидели за нею ужасно тощую, костлявую тетку в черном повойнике и черном платье, ну прямо Бабу Ягу — костяную ногу. За ее спиной недобрым глазом на нас таращились два черных злыдня — петух и кот. Она забрала от нас круглый танковый котелок и закрыла калитку.

Пока мы разглядывали кованые петли ворот и фигурную щеколду калитки, Агафоклея вернулась с двухлитровой глиняной крынкой молока и нашим котелком, в котором красовалась запеченная краснокоричневая пенка. Протягивая сосуды, проскрипела: «Вот вам еда от рогатой» — и, взяв за еду смешную мелочовку, велела пустую крынку поставить на полку-торчок, врубленную в столб ворот, и более ее не беспокоить.

Обед наш завершился поеданием вкуснейшего топленого молока от чертовой бодучей коровы. И все-таки нас мучила неизвестность. За что так странно наказана целая семья в старинной, загадочной деревне и кто такой Тихон Ананьевич, который как постановил, так до сих пор его веление и исполняется?

Рисунок Э. Кочергина

Любопытство наше разрешил одноногий Григорьич, подошедший к нам из своей конторы, но только после чарки разведенного местной водой спирта. Начал он с песни: "Это было давно, лет пятнадцать назад… Еще при вожде-победителе. Колхозы в ту пору в здешних краях были малые. Наш колхоз — только наша деревня и две малосельные, рядком которые стоят, короче, все свои, друг с дружкою с люлек. Правда, мужиков от Отечественной осталось всего семь штук. Седьмой — сам председатель — Тихон Ананьич, хитрейший тип, я вам скажу. Семью их дважды раскулачивали и высылали. Но после войны он к нам вернулся полным старшиной, и выбрали мы его председателем. Вон его родовая изба в серединке деревни стоит, тесом крытая. Из шести остальных мужиков трое вроде меня — обрубки, остальные сельчане — старики, бабы, малолетки. Трудно было, но жили — копошились. В церквухе этой под охраной Божьей матери все наше богатство держалось, и что на трудодни делили, и что семенное — все там, под большим замком царских времен. Ключ от него находился у самого Ананьича. И вот вдруг председатель наш начал замечать, что запасы колхозные помимо его рук стали таять — уменьшаться. В чем делото? Запоры вроде все на месте, на окнах кованые решетки, свой коваль одел, а зерно из клети понемногу исчезает, картошку тоже кто-то гребет. Произвел ревизию, обошел кругом церковь, осмотрел окна, вроде все нормально, щелей нет никаких, а продукты уходят. И порешил он тайком от односельчан слежку за церковью организовать. Сговорил и нанял вдовую старушку, богомольную Гаврилиху. У нас так замужних женщин и вдов по имени мужа зовут. С ее погибшим мужиком он был в свойстве. Гаврилиха по деревенскому прозвищу числилась Шкварницей, или Шкваркой, за мало-малюсенький рост и борзую подвижность. Мужа в войну потеряла, сыновья с армии в Верховье не вернулись, остались счастье искать в городах, про мать почти забыли. Куковала она одна в бывшей избушке дьячка, рядом с церковью. Иногда, правда, у нее гостила племяшка из Архангельска. Так вот, эта плюгавая Шкварница каждую ночь, а по зимнему и дважды в ночь, должна была обходить нашу церквуху, причем тайно от всех и с большой осторожностью. Действий в случае чего не применять, а доносить Ананьичу все подозрительное, что показалось«.

На этом интересном месте Григорич остановил свой рассказ, заявив, что горло у него пересохло и душа очерствела, необходимо нутро смочить. Нам пришлось налить ему еще одну драгоценную чарку и узнать продолжение давнишних деревенских событий.

Многие дни Гаврилиха совершала круги вдоль стен церкви, ничего не примечая. Со временем даже притупилась в бдительности и иногда позволяла себе пропускать ночные рейды, совершая их не каждодневно, а выборочно. И вот однажды, глубокой зимней ночью, в полное полнолуние, проснулась она в своей избенке от нехорошего видения: снилось ей, что в ее церковь прямо сквозь стены, без лошади и без возницы въехали пустые сани, а спустя малое время они же выехали через стены алтарной части, груженные мешками с зерном, и исчезли в темноте кладбища. Боже ж ты мой, Боже ж ты мой, встрепенулась сторожиха, давно я не обходила свою кормилицу, вдруг с ней и вправду что произошло. По-быстрому напялив одежонку и накинув овчинный кожух на плечи, толкнула приехавшую к ней племяшку, предупредив, что идет в обход, сунула босые ноги в валенки и вышла из избы.

Над церковью висел огромный диск луны в белом венце — было холодно. Диск то открывался, то затемнялся черными тучами, проносящимися под ним. Снег от этого ослепительно искрился или погружался в сине-серую мглу. Бабка сердцем почувствовала что-то неладное и, крестясь на ходу, со словами: «Господи, помилуй, господи, помилуй, Святый Боже, Святый Боже, спаси и сохрани» — оказалась у алтарной стены храма. В этот момент тучи, закрыв луну, затемнили все вокруг, стена вдруг разверзлась, и из рваного черного отверстия выскочил огромный горбатый дьявол с горящим рыжим ореолом вокруг головы и с единственным светящимся глазом во лбу, вперившимся в старуху. Гаврилиха с криком: «Черт, черт, черт, чур меня, чур меня» — рухнула без памяти на снег.

Ежели бы в то время у Шкварницы на счастье не гостевала племянница, тетка могла бы застыть на смерть подле церкви. Обеспокоенная ее долгим отсутствием, племяшка пошла по следу и обнаружила старуху, распятую на снегу позади храма. Притащив промерзшую сторожиху домой, она отогрела несчастную чаем с водкой, уложила в постель, а наутро позвала председателя Тихона Ананьевича.

Ананьич подробно допросил перепуганную старуху и велел племяннице в три дня привести ее в рабочее состояние. Через три дня, на четвертый, председатель потребовал всех мужиков в колхозную контору. Гаврилиху заранее доставили в правление и под охраной племянницы держали в бухгалтерской комнате. Деревенских мужиков Ананьич, бывший ротный старшина, вывел из правления, выстроил в шеренгу по росту на заснеженной дороге перед начальственным домом и приказал скинуть шапки. После чего велел вывести Шкварницу перед строем и рассказать всем, кто на нее прыгнул в полнолуние дьявольской ночи со стены деревенского храма. Старуха, беспрестанно крестясь, испуганно заголосила, что в кромешной темени вдруг разверзлась стена и из нее выпал огненный бес с черными рогами и рыжей бородой и «бесинки горбатые побегли от него и вправо, и влево». «А отчего, бабка, он огненным тебе показался?» — спросил председатель. «Не ведаю, родимый, в глазах остался красноголовый такой с вылупившимся единственным зыром во лбу. Как он его на меня мотнул — я и повалилась».

Рисунок Э. Кочергина

После рассказа Ананьич попросил ее пройти вдоль шеренги мужиков и внимательно посмотреть, нет ли среди стоящих того рыжего с блестящим зыром. Гаврилиха медленно пошла, рассматривая своими некрепкими глазами стоящих перед нею дядек, и у четвертого, взглянув со своего низа на кривую, обросшую рыжей волосней морду кузнеца, вылупившего на нее свой единственный пугающий глаз, вдруг завопила: «Черт, черт, черт, чур меня, чур меня!» Ананьич приказал рыжему кузнецу-черту выйти из строя и встать перед всеми. После чего спросил мужиков — что будем делать с этой нелюдью? Сдадим государству, а там ему крышка, или пожалеем и накажем сами, но на всю жизнь?

Тогда на этой улице, на виду церкви, накануне святок, постановили не якшаться с чертом по человеческой линии. Ничего не брать из рук его и его выводка, в особенности от его жены Агафоклеи. Совсем не разговаривать с ним — пускай немеет на глазах людей. И кроме как Рыжий черт в разговорах не называть его никогда.

Приговор оставили в исполнении и по сей день. Хотя Ананьича давно забрали начальствовать в районную управу. Единственно, что разрешил чертям бывший председатель перед отъездом из деревни, глядя на их обеднение, — это продавать излишки своего хозяйства прохожим-залеткам.

Вот так и появился на нашем Севере взаправдашний Рыжий черт — кузнец, изверженный из людской общины приговором сельского мира. Лет через пять я снова попал в Верховье. Встретил там Григорьича, который сменил деревянную ногу на настоящий протез. Управу выкрасили в небесно-голубой цвет. Вывеска на кузне окривилась еще более. Две рыжие чертовы дочухи отъехали в Архангельск, не пожелав стать местными ведьмами. Кузнец с женой Агафоклеей окончательно сроднились со своим званием и с каждым годом все более вживались в назначенную роль. Односельчане в косматой голове Рыжего черта несколько раз видели взаправдашние рога, а кузнечиху наблюдали вылетающей на помеле из трубы собственного дома вместе с черным дымом. Свою печь они топят казенным углем, принесенным из кузни.

Декабрь 2005 г.