У окошка билетной кассы театра Комедии какой-то странный человек предупреждал всех подходящих: «Это не чеховская „Чайка“, это акунинская „Чайка“». Я подумала: вот так приходит gloria mundi. Сидоровская «Война и мир», Имяреков «Евгений Онегин»… Раз — и ты в истории, и Интернет на запрос «Чайка, пьеса» выдает: Б. Акунин, Издательский дом «Нева», 2001, доп. тираж 10 000 экз. или — спектакль московского театра «Школа современной пьесы», режиссер И. Райхельгауз, художник Б. Лысиков. Впрочем, что это я? Зарабатывать славу земную за счет гениев писателю Б. Акунину вовсе нет необходимости: собрания сочинений, твердая и мягкая обложки, фильм будут снимать (в главной роли О. Меньшиков) — Эраст Фандорин шагает по стране.

Я не поклонница фандоринского и пр. циклов, но то, что составляет своеобразие и привлекательность этих романов, мне знакомо и понятно. Филологические игры — через это прошли многие выпускники филфака университета, по крайней мере моего поколения, да, наверное, и любого. Не осознавая отчетливо, что интертекстуальность — обязательный прием постмодернистского дискурса, мы весело относились ко всей мировой литературе и прочитывали ее так, как нам хотелось, присваивая или преодолевая любые художественные тексты. Мы играли стилями, жанрами и формами, меняли повествовательную манеру, жонглировали точками зрения — потому что были уверены: будущие профессиональные читатели или преподаватели должны знать текст «на ощупь», должны научиться говорить на «разных языках». Что это мастерство, а не искусство, мы прекрасно осознавали, хотя многие наши произведения и казались нам тогда почти гениальными.

Конечно же, Григорий Чхартишвили играет в писателя Б. Акунина, играет талантливо и легко, прекрасно понимая, что «оценить красоту игры» могут только те, кто знает ее правила. Кто не знает — тех зацепит занимательная интрига, сюжет, симпатичный герой, победно переходящий из романа в роман, наконец, «обаяние ХIХ века», о чем сам автор говорит в одном из интервью. Ну не было в нашей великой литературе своего Шерлока Холмса, даже Ната Пинкертона не было, собственно детектива, занимательно-развлекательного, а не идеологического или социально-философского, — не было! А теперь есть — «Провинцiальный детективъ», например. И вот уже Эраст Фандорин решает судьбы империи, а где-то в провинции играет в Холмса монахиня Пелагия; более того — нынешняя Россия тоже не осталась обделенной: на ее просторы выходят потомки Фандорина (в романе «Алтын-толобас», который сам автор называет «некой смесью „Двух капитанов“, „Трех мушкетеров“ с добавлением „Имени розы“ Умберто Эко»)…

Игра, конечно, может быть бесконечной, и процесс в игре, как утверждают философы, важнее результата. Однако результат-то в данном случае очень даже материальный: многотысячные тиражи, диктующие фразу «продолжение следует» (а по известному закону продолжение чаще всего хуже). Как пел в захаровском телефильме великий игрок Остап Бендер, «кто тому виной, что я увлекся этою игрой?» Пропала прелесть новизны, массовому читателю акунинских детективов нет дела до игр со стилем и постмодернистских фокусов (да и нельзя бесконечно тиражировать найденный ход — это понимает и сам Б. Акунин). В общем, чтение для интеллектуалов потихонечку превращается в чтиво, а Шерлок Холмс в майора Пронина… И вот тут-то взлетает та самая «акунинская чайка».

Любопытно, конечно, как восприняли бы эту «Чайку», если бы подписана она была другим псевдонимом (а было бы это логично, потому что здесь Акунин меняет правила игры — использован не стиль, не жанр, а конкретное произведение, знаковое для русской драматургии и истории театра). Впрочем, автор подстраховался — один из героев пьесы, по версии Акунина, имеет отношение к его знаменитому Фандорину (может, это и толкнуло на создание так называемой «Чайки»?): «Одни превратились в Фондорновых, другие в Фандориных, наша же ветвь усеклась просто до Дорнов». «Чайка» Акунина — самый что ни на есть постмодернистский финт: чеховский текст усвоен (начинается пьеса с урезанного четвертого действия) и преодолен — на этот раз «Чайка» «вывернулась» детективом (то ли Кристи, то ли Пристли, как писал об этом М. Пугель в «ПТЖ» № 23). Треплева убили — подозреваются все. Конечно, кое-что пришлось подтасовать: в четвертом действии переписан не текст, а практически все ремарки. Примерно так: у Чехова «Уходит; слышно, как он быстро идет по террасе, через полминуты возвращается с Ниной Заречной» — у Акунина «Бросается на террасу с самым грозным видом. Возвращается, волоча за руку Нину Заречную. При свете узнает ее, взмахивает рукой с револьвером». Есть еще «щебечет», «хватает револьвер», «картинно склоняется», «нервные слезы», «говорит поставленным, актерским голосом» и т. п. — в стиле «бледное лицо, обрамленное темными волосами». Сам автор о работе над пьесой высказался так: она «заняла мало времени и доставила массу удовольствия». Понятно тут все: что мало времени заняла — это видно невооруженным глазом («хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева»), что масса удовольствия — о веселых играх с текстом уже было сказано. Непонятно другое — абсолютно отсутствующее у автора чувство спасительной самоиронии, без которой, кстати, нет и постмодернизма. Как хотелось надеяться, что Акунин не всерьез говорит «мое продолжение чеховской „Чайки“», не всерьез ведет переговоры «с несколькими столичными театрами» о постановке пьесы, что это очередная мистификация. Но — увы мне! Уже прилетела к нам в город акунинско-райхельгаузовская «Чайка», которая, собственно, и спровоцировала все эти размышления.

Если о первых романах Б. Акунина еще можно говорить как о художественном явлении, то «Чайка» — чистой воды «капустный» трюк, повод один-два раза повеселиться, как, вероятно, веселился сам автор, придумывая, почему же бедного Костю укокошили мама, или Тригорин, или Медведенко и т. д. по списку. Никому же не приходит в голову даже самые талантливые и уморительные капустники вводить в репертуар, а их тексты издавать тысячными тиражами и перечитывать. Я серьезно считаю, что текст акунинской пьесы имеет право на существование, но — не на тиражирование и, тем более, сценическое воплощение, здесь автору изменило чувство меры. Или результат стал гораздо важнее игры? Так и хочется спросить: «Кому выгодно?» И ответить — кому. Вряд ли представлял себе писатель, забавляясь с чеховским текстом, что его пустячок будут ставить школьники (видимо, после изучения пьесы классика) и что будут они любить Акунина больше Чехова, потому что «понятнее, интереснее и смешнее». Что, возможно, кому-то из них захочется написать свой «Вишневый сад» с незатейливым сюжетом вокруг криминальной проблемы вроде «кто убил Фирса». Что на спектакль начнут водить классы, потому что «по программе». Что, печатая в одной книжице две «Чайки», уравнивают их в правах и не все читатели способны осознать, что герои Акунина, несмотря на имена, никакого отношения к чеховским персонажам не имеют, а чеховский текст, говоря словами его героя, «целою октавою ниже». В итоге филологические игры могут обернуться культурным терроризмом. Не за Чехова, конечно, нужно переживать, а за читателя и зрителя, который сегодня, к сожалению, скорее всего предпочтет легонький детективчик странной чеховской пьесе. Нас когда-то от циничного отношения к тексту спасло понимание, что настоящее творчество — это «и жизнь, и слезы, и любовь», а не цирковые трюки, которым, в общем-то, можно научиться.

А спектакль «Школы современной пьесы»… Что ж, его отыграли точно по тексту, не забыв воспроизвести и все ремарки. Те же актеры и тот же художник, что в постановке чеховской «Чайки», о которой наш журнал писал в № 20 (см. статью М. Димант «Отчего вы всегда ставите „Чайку“?», в которой многое относится, как это ни странно, и к этому спектаклю). Все были убийцами (я-то подозреваю, что настоящий убийца не Дорн, а бессловесный слуга с огромным фингалом под глазом), все вскрикивали в положенный момент «Я — чайка», и все было, как и в тексте, «без мысли, без воли, без трепетания жизни». Зачем это проделывали (без особого азарта и напряжения) хорошие актеры? Уж они-то явно не играли в постмодернистские игры, не пародировали сами себя (что могло бы спасти и оправдать ситуацию) и из той «массы удовольствия», о которой говорил автор, получили разве что малую толику. Ну не писать же, в самом деле, опять: «И все-таки, ну отчего же вы всегда ставите…» Кстати, жизнь рифмует неожиданно и точно: одновременно с этой «Чайкой» в Петербург залетела някрошюсовская — «образ мира, в слове явленный, и творчество, и чудотворство».

Ноябрь 2001 г.