М. Горький. «Последние». Ярославский ТЮЗ.
Режиссер Александр Кузин, художник Кирилл Данилов

На екатеринбургском фестивале «Реальный театр» прошла премьера спектакля «Последние».

Александр Кузин, кажется, преследовал очень конкретную цель — дать будущим артистам, своим студентам, возможность побыть на одной сцене с народными и заслуженными. Разобрать горьковскую пьесу с профессионалами и студентами. Разобрать подробно, скрупулезно, точно, как и подобает режиссеру, выращенному в традиции психологического театра. Оправдать любое слово, действие, жест, гримасу. В театре это называют «петелька-крючочек», и все меньше остается любителей такой подробной, растворенной в актерах режиссуры. Эти спектакли не делаются ни за два, ни за четыре месяца. На них уходят годы жизни и работы. Впору считать это по нынешним, быстрым временам подвигом — человеческим и профессиональным.

Дальше случается обыкновенное театральное чудо: когда человек талантливый начинает пристально вглядываться в хрестоматийный текст, тот оживает и оказывается совершенно современным. Конечно, для этого нужна очень хорошая драматургия — только она позволяет всякий день вычитывать из себя новые и новые смыслы или вчитывать их в себя. Горький — годится.

Сцена из спектакля. Фото А. Кабжана

Т. Попенко (Софья),В. Стужев (Иван). Фото Д. Бахтина

И. Наумкина (Вера), В. Шепелев (Яков), С. Виноградов (Петр). Фото Д. Бахтина

Т. Попенко (Софья),С. Василюк (Александр). Фото Д. Бахтина

Итак, небольшую сцену режет диагональ шкафов, буфетов, секретеров теплого, старого дерева. Декорация К. Данилова вроде бы и не подходит горьковской атмосфере. В ней, на первый взгляд, естественнее было бы играть Чехова. Но задумайтесь о том, о чем прежде вас задумался художник. Этот дом принадлежит Якову Коломийцеву, интеллигенту, ученому, с не то чтобы большим, но достатком. Человеку, с которым связано все самое старинное, теплое и уютное, что только и осталось в жизни героев. Таким его представляет нам Владимир Шепелев. Сам Яков в этом спектакле к мебели почти не прикасается, его место — это диван или кресло. Зато по одному только обращению с предметами интерьера других персонажей можно судить об их характерах и отношении к людям. Хищная, вульгарная красотка Надежда (Екатерина Дементьева) все время сидит развалясь, только что не закинув ноги на спинку стула. С отцом беседует так, будто у них — инцест (очевидно, Кузин в этой сцене учел опыт самого Горького). Супруг Надежды Лещ (Юрий Круглов) — беспардонный взяточник и потребитель — ежесекундно распахивает створки буфета, дабы добыть оттуда сухарики, будто какая-то скверная крыса. Воровски роется по бесчисленным ящичкам в поисках спиртного совершенно, выражаясь современным языком, «отмороженный» Александр (Сергей Василюк). Вера (Ирина Наумкина) утыкается в какой-нибудь угол дивана, поджав ноги и свернувшись клубочком. Маленькая, глупенькая, в сущности беззащитная. Единственный появившийся в этом доме человек с развитым чувством собственного достоинства, мать террориста госпожа Соколова (Алла Кормакова), присаживается на край стула на секунду, словно боясь самого прикосновения к чужому миру. Словно боясь замараться. Она-то не знает, что вещи не принадлежат Ивану Коломийцеву. И, словно вторя матери своего кумира, почти все время стоит, будто вообще одной ногой на пороге (и не на пороге дома, а на пороге жизни), Петя — Сергей Шарифуллин. Нервный, издерганный, страстный.

Отношение к предметам, то есть к Дому, определяет характер героев. Вот няня Федосья. Играет ее — потрясающе!!! — Эльмира Капустина. Таких актрис на всю театральную Россию осталось раз-два и обчелся, она кажется органичнее и естественнее самой жизни. Няня Федосья принадлежит тому же старинному, ароматному миру, что и Яков. Как и Яков, она все время полусидит, полулежит. Роза Хайруллина называет таких нянек из пьес Чехова и Горького «самоварами». Они действительно сами — будто часть интерьера, их и выбрасывают, как не то что ненужную, а немодную мебель.

Софья (Таисия Попенко), высокая, с очень прямой спиной, похожая скорее на постаревшую и ужасно уставшую светскую львицу или на поэтессу Серебряного века, чем на домохозяйку, тем не менее исправно организует уют, который не менее исправно разрушает Иван Коломийцев (Виталий Стужев). За стол он садится в пальто, тарелку отодвигает так, что вся посуда складывается горкой. Представьте себе, что так же этот тип обращается с людьми, и вам уже не покажутся излишне резкими обвинения в его адрес чад и домочадцев.

Эти люди объединенными усилиями уничтожают все то тепло, весь тот уют, все те признаки душевного изящества, что связаны с Яковом. Уничтожают вечными дрязгами, попрошайничеством, пьянством, неблагодарностью и его самого.

Все, все здесь шантажируют, преследуют и мучают друг друга. Что-то скрывают, о чем-то умалчивают, боятся признать ошибки. И жизнь свою (а это точно воспроизводят на сцене артисты ярославского театра) они разыгрывают в жанре «трагического балагана». В тексте пьесы нашел А. Кузин рассуждения Якова о том, что его брат когда-то хотел быть актером. И действительно, Иван ведет себя как провинциальный трагик, вымещающий на своих близких собственную нереализованность и неполноценность. Этот недовоплотившийся ницшеанец с ухватками купчика средней руки — очень современный персонаж. Закомплексованный садист, которого можно пожалеть, но сам он вряд ли кого пощадит. Просто сейчас нет такой должности «полицмейстер», а развернуться таким есть где. Они и разворачиваются сплошь и рядом — эти полицейские, притворяющиеся военными, — и становятся проклятием для окружающих.

Когда смотришь этих «Последних», думаешь не только о тонкой театральной материи, но, что намного важнее, о том, что и эта пьеса не устарела ничуть. Русская классика — как же ей повезло, что в жизни страны так мало изменилось. Сто лет прошло, а воз и ныне там. И все так же трудно «быть честным человеком отцу пятерых детей». И по-прежнему дети хотят знать, честен ли их отец (смешно сравнивать, но вот в фильме «Сестры» Сергея Бодрова-младшего девочка переживает, что ее отец — бандит). И совсем уж нехорошо, что вновь и вновь приходится думать о том, что такое террор, где таится его начало и будет ли когда-нибудь положен ему конец.

Страшный вышел у Александра Кузина спектакль о распаде жизни, которой «командуют слабые несчастные люди», о том, как доброта, интеллигентная мягкость и безволие потворствуют всякой мерзости и сами становятся заложниками и жертвами этой мерзости. Вдумайтесь только, как зовут героинь пьесы и каковы они: горбатая злая Любовь, взяточница и хабалка Надежда, наивная глупая Вера и мать их — никого не сумевшая спасти Софья.

Октябрь 2001 г.

У каждого хорошего спектакля есть художественная, культурная и человеческая память. «Последние» Александра Кузина явно «помнят» спектакль Анатолия Васильева «Первый вариант „Вассы Железновой“» со знаменитой кривой диагональю стены, за которой — драма распада семьи.

Память обоснованна. Тоже — Горький, тоже — семейная драма, тоже — плотность и одновременно легкость сценического воздуха, в котором минуты тишины взрываются истериками, любовь — ненавистью, тоже — «перед грозой», отцы и дети, безвременье, конец.

Прозрачная музыка. Светится матовыми стеклянными дверями диагональная стена квартиры Коломийцевых, вяжет нянька… Жизнь имеет глубину, она уходит и делается невидимой там, за дверями, уводя нашу фантазию в те комнаты дома, которые не видны и где эта уродливая жизнь (но жизнь!) продолжается…

«Последние» помнят «Вассу», стремясь к той же непрерывности, напряжению, подробности течения. Узлы взаимоотношений завязаны между всеми так, что трудно выделить кого-то (равно — из молодых студентов и зрелых актеров). Подходит слово «ансамбль», но после спектакля долго помнишь все лица.

Т. Попенко играет Софью «в стиле модерн» (скорбно струящаяся пластика худой фигуры, изгиб «сломанной» жизнью шеи…). Но лицо ее похоже на застывшие лики великомучениц и средневековых деревянных мадонн. Софья «умерла» давно, ее жизнь сейчас — это жизнь после смерти. Правда, она не будет «канонизирована» за муки: детям не нужны «умершие», предавшие себя и свою любовь родители. Дети тех, кто предал себя и других и жизнь как таковую, дети, выросшие в молчаливой лжи дома без любви, дома, скрывающего грехи старших, — горбуны, как Любовь — Т. Мухина. Она до странности похожа на Якова и Софью. От матери — вытянутые линии «канонического» лика, исказившиеся до лица злой юродивой, от отца — смутный свет, временами прорывающийся в Любови как неосуществимая возможность «другой жизни». В спектакле замечательный Яков — В. Шепелев. Почти прикованный к одной точке (кресло, диван), он молчаливо — скупо и подлинно — наблюдает и переживает иссякание жизни в доме, непереносимую более ложь, загримированную семейственностью жестокость, собственный скорый уход. У него краснеют веки и кончик носа, когда слезы любви готовы навернуться на глаза, и мы видим — это не от света софитов, это от света изнутри.

А. Кузин вообще режиссер скрупулезный. «Мелкое шитье» было свойственно ему и в ярославском спектакле «Чума на оба ваши дома», где броская шлягерность пьесы Горина уступала место медленной жизни маленького южного дворика (Чечня? Италия? Бессарабия? Абхазия?), давно существующего по законам тихой, скрытой войны, — и такой же тихой, «скользящей», драматически-неявной была драма. Лоскутное, стежок к стежку, «искусство кройки и шитья» отличало самарскую «Чухаху» — клоунское, но очень нежное представление для маленьких по «Крокодилу» Чуковского и вообще — по Чуковскому. Оба спектакля — в замечательном соавторстве с очень тонким художником Ю. Гальпериным. «Последние» (от постановочной бедности?) одеты в полусовременные костюмы, и это не выглядит ни концепцией, ни стилем, а именно что — неоснащенностью. Хочется «одеть» героев со смыслом.

Имя А. Кузина в последние годы ассоциируется с «уходящей натурой», с тем театром, где строят Дом, не торопятся к успеху, не бегут по грязи за наградами, а работают, разбирают, занимаются действием, стилем, как говаривали еще недавно, «в старину», — природой автора. «Программный характер постановки, — писал один критик, — сказался прежде всего в методе режиссерского разбора пьесы, переставшем парить над текстом. Исследование идет „на уровне жизни“, тех бесконечных мелочей, из которых плетется ткань бытия. Два десятилетия борьбы с бытовой режиссурой, имевшей свои причины, во многом вытравили на сцене стремление к такого рода проработке текста… Стремясь к быстрым обобщениям, режиссеры теряли искусство „медленного чтения“, изучения всех ручейков и пригорков пьесы…» Время идет, а ничего не меняется. Эта цитата — ровно двадцатилетней давности. Это — А. Смелянский о «Первом варианте „Вассы Железновой“».

И «двадцать лет спустя» сильный дефицит собственно психологического театра делает «Последних» чрезвычайно редким и привлекательным спектаклем «реального театра».