У. Шекспир. «Ромео и Джульетта». Свердловский театр драмы.
Сценический вариант пьесы, постановка и музыкальное оформление Николая Коляды, художник Владимир Кравцев

Легендарного таганского «Гамлета» суровая критика назвала в свое время «„Гамлетом“ бескультурного поколения» (всего и грехов-то было в любимом спектакле московских театральных шестидесятников, что Владимир Высоцкий выходил на подмостки в джинсах и черном свитере, в которых потом и сошел туда, «откуда ни один не возвращался»). Что уж говорить о нынешней екатеринбургской «Ромео и Джульетте» в постановке Николая Коляды! Какое столетье на дворе у них, живущих в темном полуподвале, одетых все как один «из-подбора» то ли в провинциально-театральный, то ли в помоечный секонд-хэнд, мычащих на один мотив свое бесконечное «ла-ла-ла-ла…», подростков, изображающих фаллосы с помощью пластмассовых бутылок из-под «Кока-колы» советского разлива?.. В любимовском «Гамлете» звучал полузапрещенный Пастернак. Николай Коляда вынимает варварски и безжалостно из своей театральной колоды важнейший козырь — Слово. Шекспировское слово, содержащее такое мощное излучение, что можно спасительно продержаться на нем, сведено к минимуму, доведено до косноязычного мычания, шепота… Оно пропадает в общем музыкальном гомоне, а музыка, в свою очередь, то и дело заглушается топотом массовки. Этот топот — основной звуковой фон спектакля, равномерно-выматывающий, равнодушно стирающий любые индивидуальные голоса. Сказать, что артисты в спектакле Коляды играют некультурное поколение, — значит выразиться слишком возвышенно. Дети поздемелья, живущие, словно слепые котята, в каком-то дощатом сарае, на самом дне. Их вселенная — место не просто глухое, но — безнадежное. Маргиналы, ведущие непросветленную и неиндивидуализированную жизнь не человеческого духа, но человеческого месива. «Ла-ла-ла-ла…» Здешним Монтекки и Капулетти не требуется фамильный склеп: в этом дощатом грязном сарае они будто бы похоронены заживо своей нищей усыпительницей-жизнью. Жизнь ненадолго проснется и расцветет чудесным образом только на миг встречи Ромео и Джульеттты: этому божественному мигу Коляда и посвящает свой четырехчасовой спектакль.

Вся культурная память спектакля — огромный золоченый фолиант, пылящийся в сарае-подвале. Дети вместе с пастором Лоренцо (которого играет сам Николай Коляда) с трепетным изумлением неофитов перелистывают эту тяжеленную золотую книгу любви, читать не умеют — дивятся картинкам, а затем откладывают, чтобы прожить собственную историю. Сочинить к старинной книге "свои картинки«.Ромео и Джульетта ничем не выделены из толпы, одеты по-бомжатски, словно уличная шпана, и топочут каблуками, отбивая тягучий ритм жизни, растворившись в массовке: он — щуплый пацан, не вышедший ростом, она — длиннющая дылда с подростковыми косицами. Они вместе со всеми горланят дворовый напев, покуда «любовь, удивленья мгновенная дань» не кольнет их невидимым жалом. До этого их лица были слепы — но, узнав друг друга, они начнут ладонями что-то изображать на лице, такой танец рук, неведомый ритуал: «я могу любить… слышать… видеть… чувствовать…» Они будто бы «лепят» себе новые, человеческие лица, осмысленные, зрячие, влюбленные…

Сцены из спектакля. Фото В. Пустовалова

Отказавшись от шекспировского слова, Коляда—Лоренцо сочиняет для своих помоечных детей другой язык, на котором им дано выразить себя. Не стесняясь собственной нищей несуразности и бескультурья, они листают под его руководством книгу своей краткой жизни. Язык, который дарит им режиссер, — это язык для «нищих духом». Но всякий театральный человек не может не признать, что это неожиданный, ослепительно праздничный, удивительный язык. У этих детей нет опыта любви — жизни — культуры, и вообще жизнь и любовь, а также смерть не повенчаны в их слепом сознании с культурой. Коляда ставит свой спектакль для неопытных, «слепых» душ — любовь на мгновенье пробуждает их в подвале-склепе. Но метафоры, которыми Коляда щедро осыпает сцену, словно Лоренцо карамельками — могилу юных любовников, — отнюдь не из разряда дешевых блесток-фантиков. Они уникальны, единственны и потому бесценны, эти метафоры, выдергивающие нищие духом жизни из мычания и темноты. Эти метафоры, по-моему, добыты из детских воспоминаний, из новогодних праздников, из вечно-детских елочных чудес. В них есть что-то безнадежно провинциальное, сиротски-детдомовское, копеечно-дешевое и вместе с тем, будучи претворенным в театральные образы, художественно бесценное. Это, конечно же, бумажные разноцветные веера, которыми Ромео и Джульетта восхищаются, как дети, они лежат под ними, словно под волшебными покрывалами, и эти веера взмахивают разноцветьем своих крыльев, словно диковинные жар-птицы. Поколение чуть покультурнее может вспомнить пастернаковское «все яблоки, все золотые шары…» Но, в сущности, эта цветастая бутафория Коляды — все те же «золотые шары» в переводе с культурного Пастернака. А карамель, которую Лоренцо рассыпает сверкающими блестками на могилу, — невыносимо-пронзительный образ смиренного провинциального кладбища, где так простодушно-трогательно, хоть и некультурно, заботятся о душах умерших — авось склюет какая птица небесная!

Свои «золотые шары» Коляда дарит героям щедро и без устали. Может быть, важнейший из этих даров — огромный глобус в центре сцены, который герои раскручивают в свою первую любовную ночь. Взмах руки — округлый и нежный — и вот уже «тяжелый шар земной» уплывает под их ногами. И весь мир принадлежит им, детям подвала, и этот мир волшебно вертится, стоит взмахнуть рукой, и он огромен, светел и прекрасен… В конечном счете, в памяти от этого громкого, топочущего спектакля остается именно этот округлый, нежный жест — их синхронный любовный взмах рукой. И неважно, чем этот божественный взмах озвучен — дворовым «ла-ла-ла», пастернаковским «Мело, мело по всей земле…» или музыкой Гектора Берлиоза. Важно, что в этом взмахе навеки отпечаталось мгновенье любви — на большую милость, как известно, герои рассчитывать не могут.

Их сил хватает трагически ненадолго: Джульетта убаюкает своего Ромео перед смертью, взяв на руки, как дитя, затем уляжется рядом с ним — и над ними забьют подвальные доски. Но даже оттуда, из-под земли, они повторят этот любовный округлый взмах, словно во сне, — этот взмах продлится, даже забитый гробовыми досками. Вот, может быть, самое «чудное мгновенье» этого щемяще-бескультурного спектакля, сочиненного, между тем, с диковинно-первобытной театральной энергией и фантазией.

Ничем не могущий помочь двум вечным любовникам, пастор Лоренцо оплакивает их, помоечных, диких, ни одной не прочитавших книги, кроме золотой книги их любви, которой, как сказано, «нет печальнее на свете».

Ноябрь 2001 г.