Когда в 1976-м году я поступал в институт, я не слишком хорошо знал ленинградских режиссеров. И, оказавшись на курсе Музиля, не очень хорошо понимал, к кому поступил. Я знал, что есть Пушкинский театр и там великие артисты — Симонов, Толубеев, а какие там работают режиссеры — не обращал внимания. Позднее я соотнес этих артистов и этого режиссера и понял, что он сделал за всю свою жизнь. Какие артисты у него одновременно находились на сцене! Вот тогда мне стал понятен масштаб этого человека и его спектаклей, которые я видел и о которых читал и слышал. Музиль умудрялся выпускать столь мощные спектакли, приводя к единому художественному целому корифеев Александринки. Такой долгий срок в одном театре работать, быть интересным этим людям — это говорит об огромном профессиональном и человеческом масштабе.

Я у него учился. И с годами, наблюдая работу разных режиссеров, анализируя свой собственный опыт, все больше убеждаюсь, что это была одна из лучших школ страны и, может быть, даже Европы. Он понимал, что есть профессия, ремесло, и он ему учил. Он говорил, что талант — это папа с мамой, а все остальное — это обучение. Он говорил: «Каждый из вас сможет поставить спектакль. Вы выпустите его в срок, у вас откроется занавес, нечто произойдет, потом занавес закроется и все будут довольны — администрация, артисты, зрители, заплатившие за билет и получившие впечатление. Какие это будут спектакли — вопрос таланта. Но если не овладеть профессией, никакие „папа с мамой“, никакой талант не помогут. Воплощать замыслы можно лишь с помощью профессии». И Музиль этому учил. Он диктовал конспекты, заставлял записывать, он давал конкретные задания. Однажды мне нужно было читать лекции по режиссуре в Кембридже. Я не нашел своих конспектов и пошел к Музилю. Он достал свои листочки, сложенные стопочкой. И вот я ходил к нему неделю каждый день и думал даже, что соберу все эти уникальные материалы и издам. Но не оказался до конца добросовестным и этого не сделал. А ведь это совершенно особая самостоятельная школа. Аналогов этому я не знаю.

С чем это можно сравнить?.. Дело в том, что до поступления в театральный я закончил математическую школу, учился в электротехническом институте. И когда я шел в режиссуру, я, с одной стороны, чувствовал, что хочу этим заниматься, а с другой, дико боялся того, что там не на что опереться. Все, что я читал, было какой-то абстракцией, а я привык к внятности. Должна быть причинно-следственная связь — сделал это, тогда получится это, должна быть некая конструкция. Как в математике — есть законы, по которым надо решать, правила, которые надо применять. И в режиссуре должны быть законы, аксиомы, если это профессия, а не шаманство. Музиль учил приходить к результату в спектакле. Законы есть во всем — в анализе, в работе с артистом. Это и были самые его сильные стороны. И приобретая опыт, понимаешь, что постоянно приходится возвращаться к этой школьной основе. Он сам говорил, что со временем будет казаться, что анализ не нужен, но это не так. И я замечаю: те, кто грамотно анализировали, учились, — они остались в профессии. Те же, кто относились к этому с иронией, не хотели тратить время на освоение «ремесла», — они не остались. Ведь на курсе всегда есть люди, которые доверяют Учителю, идут за ним, и те, кто «борется». Вот я верил абсолютно.

У меня была счастливая учеба. В конце первого курса Музиль мне сказал: «Вы пришли в ту профессию, которая вам нужна, вы сделали правильный выбор, это ваше дело». В конце каждого курса он собирал курс и говорил каждому, что он про него думает — по гамбургскому счету. Он говорил человеку, независимо от оценки, чего тот стоит, чего он достиг и над чем надо работать. Мне он сказал фразу, которую я всегда вспоминаю: «У вас есть один недостаток: вы все время ходите на грани вкуса. Но только на этой грани что-то серьезное и интересное и может случиться». Еще он мне сказал, что у меня очень непосредственная, актерская реакция и что это мне будет мешать. Он прав во всем!

Надо сказать, что Музиль был для нас как бы за стеной, это была дистанция. Он никогда не подходил к студенту ближе «Вы» и ближе урока. Разговор в рамках задания, только на тему. Он входил в класс и видел студентов только в классе. В первый раз эта стена нарушилась, когда на втором курсе надо было делать институтский капустник. Музиль заболел, но мы очень хотели выступить, проявиться, показать лицо курса. И вот мы с Сережей Коромщиковым написали сценарий, Музиль прочитал его дома и пригласил меня к себе разговаривать о замысле. Это было событие — попасть к Музилю домой. Меня даже посадили обедать — супруга Музиля смотрела студенческие работы, и я ей нравился, так что меня покормили… Музилю понравился капустник, и я пошел его делать. Надо учитывать, что он был партийный, он был декан, человек системы. И он понимал, что капустник — момент идеологический, ведь делается официальное мероприятие. Мы с ним все обсудили, и он сказал, что придет смотреть прогон. Когда я показал ему то, что мы сделали (сидел, смотрел мрачно), он повернулся и серьезно сказал: «Это смешно». И я понял, что это таки смешно! Надо знать Музиля и его сдержанность, чтобы оценить эту реакцию.

На самом деле я не показал Музилю половину наших номеров, боясь, что он их просто не пропустит. Музиль увидел только представление курсов, а то, как потом каждый курс нами обсмеивался, я не показал. Я рискнул! И на самом капустнике Музиль увидел новые номера, а зал на них лежал от смеха. На следующий день он опять сказал потрясающую вещь: «По идее я должен был бы Астрахана сейчас отчислить за то, что он сделал. Но он победил вчера! Номера были блистательны, зал смеялся!» Успех и смех в зале Музиль умел ценить. Он был не за уравниловку. Он не считал, что мы должны быть дружным коллективом милых добрых мальчиков, изображающих любовь друг к другу. Он мог сказать: «Сегодня ты лучший!» (завтра будет другой лучший — по результату). Он терпеть не мог лозунг: мы все равны, все одинаковы в творчестве. Был такой случай на первом курсе. Я сделал зачин «Люди и вещи», этот зачин вышел на экзамен, и Музиль решил показать его на общеинститутском смотре самостоятельных работ. Занят был весь курс. Но за день до показа заболел мой однокурсник Женя Пуссер (он потом ушел из института и теперь музыкант), а он делал всю партитуру звуков. Я понял, что без Жени мы провалимся. Когда курс собрался репетировать, я сказал: «Если Пуссер болен, мы это показывать не будем». Заменять его я не хотел. И когда курс закричал, что это работа всего курса, я сказал: «Нет, это моя работа. Я режиссер». Я заявил свои авторские права, отделился от коллектива. И на следующий день курс провел собрание и лишил меня репетиционного времени. Меня просто не пускали в аудиторию. Кто-то был против, кто-то опускал глаза, но, тем не менее, решение было принято. Можно было пожаловаться Музилю, но я не стал. Я не знал, как он себя поведет, припертый к стенке мнением целого курса. И я стал репетировать один. Все работы я делал у себя на кухне с Пуссером и еще с парой человек, которые не были на этом собрании и не выражали мне своего недоверия. Я думаю, что Музиль все-таки знал об этой ситуации, кто-нибудь наверняка ему стукнул — время было такое. Во всяком случае, одну мою работу (сделанную на кухне) он очень высоко оценил, противопоставил меня всему курсу. Может быть, меня после этого возненавидели, но Музиль не боялся так делать. Он ценил крайности — либо пять, либо два. Либо провал (замахнулись, наворотили и сделали глупость, бред, но с азартом) — либо успех. А нечто средненькое, серое — да, он принимал, ставил оценки, ему, конечно, нужны были студенты, но он этого не ценил.

Он учил студента пониманию, что такое успех. Есть законы, есть правила, есть профессия — все это надо изучать. Но дальше есть результат — и это успех или неуспех. Успех ненаказуем, он вне закона. Я, помню, получил по речи два, по движению два, но у Музиля у меня был успех! Если по мастерству все сделал, предъявил главное — тогда пусть скандал, это нормально.

Он мог, конечно, и уничтожить человека и делал это блистательно. Я помню, как показал ему «Смерть Тарелкина» на четвертом курсе. Мне вдруг показалось, что нужно заняться реалистическим театром, чтобы все «по правде» существовали, проживали… Музиль посмотрел, потом почему-то весь курс отправил на перерыв, а меня одного оставил (обычно он ругал при курсе). Он спросил: «Дима, что случилось? Вы заболели? Вы влюблены? Вам наскучила профессия?.. Почему же ничего не придумано?» Он почувствовал симптомы: человек занялся чем-то другим, может уйти в сторону, его надо срочно остановить! И счастье, что он меня «остановил», потому что через десять дней я показал переделанный отрывок, где было пыточное кресло, где играли вальсы, были поставлены драки, было сделано зрелище… По этому отрывку Фоменко меня пригласил делать дипломный спектакль в театр Комедии (я не успел, потому что Фоменко ушел из театра).

Музиль очень хотел, чтобы я остался в Ленинграде и пытался пристроить меня на диплом к Опоркову, к Горбачеву… Но он пользовался авторитетом в институте, а в театре (из которого он уже в это время ушел) мог только ходатайствовать, не мог принять решение. И я поехал в Свердловск и поставил спектакль «Кто, если не ты?», который тут же был выдвинут на премию Комсомола. Я приехал защищаться уже почти лауреатом. Какой-то московский педагог по фамилии Бенкендорф, сидевший в комиссии, стал ко мне придираться, а я ему внятно объяснял, почему мы сделали в спектакле так, а не иначе… Бенкендорф сказал Музилю, что этому нахальному студенту надо ставить «четыре». Но Музиль возразил: «Он не нахальный, а уверенный в себе». И мне поставили «пять». В дальнейшем Музиль очень хотел оставить меня у себя, и я что-то делал как педагог на его курсе, где учились Толя Кац, Гриша Дитятковский, Наташа Скороход, Илья Макаров, и на том курсе, где был Андрей Горбатый… А потом Музиль мне очень помог, когда я начинал самостоятельную педагогическую работу в институте.

Оценка Музиля всегда для меня была крайне существенна. Его похвала очень много значила. Один из самых важных, незабываемых моментов в моей жизни — премьера фильма «Ты у меня одна» в ленинградском Доме Кино, когда был полный зал, был успех, но главное — ко мне сквозь толпу прошел Музиль. Он плакал. Он сказал: «Я горжусь вами». Были разные премии, фестивали, но если говорить о настоящем признании — это, конечно, признание Учителя, такого учителя, как Музиль. У Музиля было удивительное качество — он умел уважительно относиться к чужому замыслу, к замыслу студента. Что было для него главным в профессии режиссера? Решение. Что придумано? Решение сцены, актерский ход, который двигает сцену, какой-то образ… То, что сочинено, должно быть точным — вызывать эмоцию, воздействовать на зрителя. «Зритель заплатил два рубля, чем будете его удивлять?» — спрашивал он. Это его постоянная формула. С первого курса он внушал, что театр — это зрелище. Каждый зачет, каждый экзамен — это зрелище. У него был нюх, какой сегодня должен быть у хорошего продюсера: придумано ли то, что будет интересно зрителю. Музиль выпустил очень много людей, которые остались в профессии и работали, они по сути сделали лицо российского театра. Его выпускники могли быть хуже или лучше, могли не оказаться в столичных театрах первого ранга, но они стабильно работали в провинции. Я не думаю, что у Сулимова и даже у Товстоногова был такой большой процент оставшихся в режиссуре учеников.

Музиль умел привить чувство уважения к профессии. Достоинство дела для него было очень существенно. Многое, конечно, возникало от общения с ним. Его личность, его вкусы, его образованность воздействовали. Мы знали (это не декларировалось, но подразумевалось), что, ставя отрывок, мы должны сделать что-то новое по сравнению со всей историей театра. Когда я делал Сухово-Кобылина, я изучил, как его когда-либо ставили. Мы должны сделать то, что еще никто не сделал до нас. Он, как, кстати, и Товстоногов, очень ценил умение четко и ясно выразить замысел. Способность придумать решение и рассказать его так, что его можно воплотить даже и без участия «автора». Музиль был безумно ответственным человеком. Он по-настоящему готовился к любым публичным выступлениям. Он никогда не позволял себе пустых слов — ни на худсовете, ни перед актерами, ни перед студентами. Однажды я случайно увидел, как Музиль — семидесятилетний уважаемый человек — один, в пустой радиорубке, репетирует… речь на заседании кафедры. Что еще рассказать о нем?.. Он не пил, не курил, но очень любил сладкое. К нему на дачу, куда можно было приехать не только выпускникам, но и студентам, обязательно нужно было привезти пирожных к чаю.

Январь 1999 г.