Ф. Сологуб. «Мелкий бес». Киевский государственный Театр драмы и комедии на левом берегу Днепра.
Режиссер Юрий Одинокий

Черное безумие раскинуло свои крылья над головой главного героя этого пасмурного спектакля. Ни жесткости, ни четкого и острого рисунка, ни нервной пульсации романа Ф. Сологуба тут нет и в помине. Никаких натуралистичных подробностей, никакого грубого быта. Меж многочисленных занавесок, превращающих пространство то в лабиринт, то в прямоугольные комнаты-палаты, мечутся тени перьев маленького, глуповатого, но мучительно приставучего существа — недотыкомки. Само слово в спектакле произносится нечасто, но в этом и нет необходимости: безумие шелестело в драпировках и тканях с самого начала, в финале ему лишь дано название. Недотыкомка — недо-отношения недо-людей в недо-городе, претерпевающем постоянные метаморфозы, но в рамках одного — медицински-больничного — смысла. Недаром на протяжении всего действия (по крайней мере, остается такое ощущение) постоянно звучит музыка. Перед нами своего рода «музыкальная шкатулка» из фильма «Ошибка резидента», пыточная камера, вот-вот готовая превратиться в одиночку психиатрической лечебницы. И Передонов (В. Горянский) заключен в нее пожизненно. Это вовсе не означает, что инсценировка, спектакль и игра актеров сводятся к определению диагноза гимназического учителя, «чокнувшегося» на почве мании преследования. Дело в другом: режиссеру удалось, на мой взгляд, ни больше ни меньше, как прочувствовать поэтику не только Сологуба, но и Гоголя с его «Записками сумасшедшего», которые по сути дела и являются трагифарсом (или могут являться таковым).

Спору нет, недостатков в киевском «Мелком бесе» много. Это и заявленные, но брошенные на произвол судьбы мотивы (например, история с крапивой), и доведенное до гротеска издевательство над болезненной «детской» темой (занимавшей в творчестве Сологуба очень важное место), и странное, на мой взгляд, абсолютно не вытекающее из логики сюжета убийство Сашеньки Пыльникова на карнавале, и обилие ссылок (Чехова вспомнили, Достоевского вспомнили, кого бы еще помянуть?..). Но все это хочется простить. Ибо Ю. Одинокому удалось главное — точно определить жанр, то есть угол зрения, под которым следует рассматривать «Мелкого беса». Конечно, фарсовая природа романа — не открытие Америки, но способы воплощения, бесспорно, оригинальны. Сплетение элементов мелодрамы (линия роковой женщины Людмилы (О. Архангельская) и олигофрена Сашеньки (В. Цывинский) — почти вариант «Красавицы и чудовища») с театром абсурда (великолепная сцена с поиском заступничества у начальника) дает удивительный эффект: недо-любовь в недо-городе перемежается недо-пониманием… Только одно чувство здесь, среди глухих серых занавесок, без «недо-» — это страх. «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною!» — вот-вот тягуче-удивленно произнесет Передонов, вдыхая пар от чая, поданного Варварой (исполнение Ю. Волчковой идет слегка вразрез с остальными, ее Варя — единственный носитель «быта» в спектакле). Страх, да еще ощущение неприкаянности, пронизывающее всех героев, но особенно ярко показанное в образе Павлика (В. Линецкий). Он не просто бомж в драных сандалиях и потешном беретике сантехника — он чужой среди недо-людей, как, впрочем, и Передонов. Прекрасная тому иллюстрация — финал первого акта, когда друзья, полыхнувшие друг к дружке страстной ненавистью, выпустив ее пары в ожесточенном ритуале, неожиданно обнявшись уходят. Каждый недо-человек — чужой другому, и все здесь друг друга боятся, но вместе им было бы куда легче…

Трагифарс — «волшебные очки», которые за счет смелых контрастов могут выявлять эту мысль грань за гранью. Ю. Одинокий почувствовал в произведении смысл (не беда, если он оказался гоголевски окрашенным), комические ответвления которого не превращают спектакль в «веселый фургон». Шинель Передонова (она ему минимум на два размера велика), конечно, не была снята с Акакия Акакиевича, но кто знает, что стало бы с Башмачкиным в этом городе?

Передонов В. Горянского обаятелен до юродивости. В нем абсолютно отсутствует садизм, так явно просматривающийся в романе, и это тоже роднит его с Поприщиным, страдающим, как известно, лишь оттого, что ему указали его место. Этот Передонов тоже становится «испанским королем» (инспектором), и его положение не менее ложно. По сцене такой Передонов передвигается по-кошачьи мягко, ищет недотыкомку в самоваре, словно мышь, — но в какой-то момент все может перевернуться, и перед нами истерзанный, боящийся, непонятый чудак. Такой же чудак — Павлуша, такая же чудачка Людмила Платоновна… Они все — недо-трагики родом из фарса, населившие не страшный, мистический Петербург, а гаденький, пошлый недо-городок, где любой кошмар — недо-кошмар, потому что мелок, убог. Противоречие режиссера самому себе, возможно, в том, что, задав идеальное направление, он, что называется, выстрелил поверх цели, перегрузив линию «траги-» двойным убийством. В атмосфере происходящего на сцене явно не хватает «зверства» на смерть мальчика. Стильный, чем-то очень симпатичный именно петербуржцам спектакль Ю. Одинокого — это, скорее, записки Поприщина, чем Избиение младенцев. И лучше бы все-таки их не смешивать.