Александр Александрович Музиль не был высокого роста, но благодаря худобе, летящей походке, какой-то особой изящной сутулости казался высоким. При повороте головы бывал похож на какую-то причудливую птицу. И когда он спешил, то мне всегда казалось: если на него вместо пальто набросить крылатку — он обязательно взлетит.

Но он стоял на земле. Всегда аккуратно одет, при галстуке, в ярко начищенных ботинках, с непременной дужкой очков во рту. Когда он поддерживал дужку очков, бросалась в глаза рука, неожиданно крупная и красивая. Мог показаться педантом. Но выручал юмор с некоторой долей язвительности.

Когда выходил на сцену что-либо показывать — подошвы чуть нагревались и он нарочито шаркал ногами, как бы пританцовывая. Делал это с удовольствием и чрезвычайно изящно. Многие это переняли у него. И вообще ему охотно подражали. Особенно Виктор Сударушкин. Он так много и тонко показывал учителя, что и не заметил, как это переплавилось и стало частью его самого. Он и ходил похоже, и волосы приглаживал похоже, и сутулился и шутил похоже.

Думаю, Александр Александрович был лучшим педагогом института. Во всяком случае, никто не выпустил такого количества интересных режиссеров. Ведь только в Ленинграде с одного нашего курса работали Виктор Сударушкин, Алексей Герман, Леонид Менакер… Он был хорошим педагогом прежде всего потому, что умел выбрать учеников, и еще потому, что, разуверившись, безжалостно расставался с ними.

И никогда не болтал, не произносил громких слов, не тратил время попусту.

Он учил профессии и еще многому, не поддающемуся определенной формуле, тому, что каждый был волен брать у него сам. Он никогда не уклонялся от встречи и на любой вопрос пытался дать ответ. Свой.

Ненавидел цитаты, не любил ссылок на признанные авторитеты, был образован, самостоятелен, никогда не пытался выглядеть лучше, чем был на самом деле.

Главное, чему выучил (уверен, что это самое главное в обучении режиссера), — умению читать пьесу. Заблуждение, что это легкий труд. На то, чтобы этому научиться, требуются годы. И в этом вопросе он был безжалостен.

Мы писали письменные работы в таком количестве, что этого не смогли бы сделать студенты литературного института. Эти работы напоминали рефераты — их можно было читать, как лекции. Но зато потом, когда мы закрывали пьесу, она была «препарирована».

И пусть никто не думает, что это не обязательно, как растирание красок для будущего живописца. Без расчета — нет искусства. Леонардо да Винчи, Рублев, Сезанн… тому подтверждение. А если учесть, что в институте гениев не было, мы все должны быть благодарны Александру Александровичу за настойчивость и жесткость.

Помню диалог. Один из нас возмутился, когда Музиль не принял работу, написанную от руки. Он требовал, чтобы работы печатались на машинке.

— Я не умею печатать.

— Научитесь!

— У меня нет машинки.

— Наймите машинистку.

— У меня нет денег.

— Соблазните ее!

Тема была исчерпана.

Мы иногда озадачивали его. Особенно это проявлялось, когда он видел нас вне уроков режиссуры. Часто приходил на экзамены по другим предметам. Мы ему были любопытны, и он всегда рассказывал нам свои «впечатления». Был ядовит, поскольку всегда разгадывал некоторые хитрости, неизбежные при сдаче экзаменов. И вот однажды…

Естественно, что в наибольшей степени дарование каждого раскрывается в экстремальных ситуациях. Поэтому, когда нам объявили, что нас ждет заключительный экзамен по французскому, Музиль сообщил, что придет обязательно, тем более, что мы должны были на экзамене играть отрывки на французском языке. Стоит ли говорить, что играть надо было Корнеля, Расина, Мольера… Словом, французскую классику. Весть о том, что режиссеры будут играть, да еще на французском языке, вызвала в институте ажиотаж. Самая большая аудитория была забита стульями — мест не хватало. Каждый стул превратился в гроздь винограда. Комиссия не могла пробиться в первый ряд.

И мы показали, что могут сделать люди, прижатые к стене. Боже! Сколько выдумки! Сколько подлинного вдохновения, находок — пластических, смысловых, музыкальных, световых! Какие приспособления! Все мы с ног до головы были исписаны русскими печатными буквами, при сложении которых звучало что-то отдаленно напоминающее иностранные слова. Все без исключения были в плащах — на подкладках можно было вместить наибольшее количество текста. Но буквы были везде — на головных уборах, манжетах, руках, затылках (естественно, этот персонаж должен был стоять только в профиль). Если по ходу нужно было показать язык — иероглифы были и на языке. Мы с Сударушкиным придумали замечательную площадку. Она была высокой, и на ней умещалась дверь, стоящая торцом. Естественно, что весь текст был написан и с той и с другой стороны на дверных плоскостях. К площадке с двух сторон были приставлены лестницы, и каждый, прочитав свой текст, убегал вниз, а другой, по ту сторону, взбегал вверх, затем, читая, выкрикивал свой текст, как бы заставляя партнера возвращаться к двери, и партнер, взбежав в свою очередь к двери, читая текст, начинал орать, пока не возвращался первый. До сих пор помню сладостный звук оваций… По мере смены отрывков успех нарастал… Нарастало и вдохновение… Еще через двадцать минут все стулья были пусты — зрители лежали на полу. Музиль сидел бледный от ужаса.

И вдруг все смолкло. Апофеоз.

На сцене появился наш отличник и лауреат Леня Белявский. На нем не было даже плаща. Не спеша он подошел вплотную к комиссии и, роскошно картавя, четко, без запинки прочел монолог Сида. И хотя во время его чтения старушка-француженка не скрывала слез, успеха у публики не имел никакого.

На следующий день наступило похмелье. В 15 часов была «режиссура». Музиль никогда не опаздывал. Когда мы вошли в аудиторию, он уже ждал нас. Стало немного не по себе. Но он нас так усиленно ругал и так часто называл «мерзавцами», что сомнений не оставалось — в глубине души он гордился нами.

Многие его спектакли вошли в историю театра, например «Дворянское гнездо». Он любил свою «Александринку», застал выдающихся актеров, режиссеров, с которыми работал многие годы, знал расцвет этого театра и, к сожалению, пережил крушение его.

Я видел многие его спектакли. Они мне нравились четкостью, ясностью формы, прекрасно разработанными диалогами. Они были безупречны по вкусу. Постановочная часть работала идеально. Это всегда был четко работающий механизм. На таких спектаклях можно было учиться.

Но сама безупречность часто зажигала красный свет. Ему всегда не хватало «косого зубика» Анны Карениной.

В последний раз я видел Александра Александровича в «Александринке». В его театре. Он пришел на мой спектакль. Рижский театр привез «Закат» Бабеля. После окончания спектакля мы встретились. Он был в прекрасном настроении. Моложав, остроумен. В хорошем костюме, в модном галстуке.

Но когда я случайно взглянул вниз, увидел — ботинки были не чищены.

Что-то екнуло во мне.

Больше я его не видел.

Март 2001 г.