В 1977 году я поступил в аспирантуру, и Александр Александрович Музиль стал моим научным руководителем. Обстоятельства сложились так, что второй педагог, работавший на его курсе, через два месяца после начала занятий уехал на постановку и стал главным режиссером. Таким образом, я совершенно неожиданно стал вторым педагогом у Музиля, и всего мы с ним выпустили четыре с половиной курса.

Как режиссер он не входит, как говорится, в плеяду. (Правда, известно, что он поставил один прекрасный спектакль — «Дворянское гнездо». Был июнь 41-го года, и спектакль видели считанные люди, но все, кто видел, говорят, что это было уникально.) Музиль был блистательным педагогом. У Мейерхольда есть формула: «Театр должен родиться из школы». И опыт Музиля показывает, что это так. Несомненно, была школа Музиля. Весьма своеобычная школа, при всем том, что она была очень регламентирована. В то время и не могло быть иначе, так как на кафедре существовали узаконенные поэтапные требования — на каждом этапе должны проходить определенные блоки профессионального обучения. Так что он ухитрялся проводить свою методику в условиях жесткой советской театральной школы. Теперь все изменилось, каждый мастер курса работает в соответствии с собственными взглядами на театр, собственной индивидуальностью, темпераментом. Поэтапные требования, созданные еще Музилем, перестали быть законом, но к ним до сих пор уважительно относятся на кафедре. Список его выпускников впечатляет, и его ученики — удивительно разные. При жесткости требований, Музиль никогда не уничтожал индивидуальность. Он умудрялся обходиться с учеником жесточайшим образом, но индивидуальность при этом, наоборот, развивалась. Я знал педагогов, которые были жесткими, и в результате индивидуальность терялась, ребята становились послушными исполнителями. Музиль никогда человечески не оскорблял. Он мог профессионально вас размазать, больно задеть, но никогда не опускался до оскорбления ваших человеческих чувств.

Однажды случилась история, которая произвела на меня огромное педагогическое впечатление. У А. А. была такая манера — распределялся материал, студенты готовили, через какое-то время они его предъявляли. Он отсматривал, анализировал, делил — какие-то отрывки давались мне как второму педагогу, какие-то он брал сам. Но, отсмотрев, он никогда вначале не ругал. Находил ходы, всегда очень точные, верные подсказки. Иногда выходил на сцену и показывал, всегда темпераментно и уникально смешно. У него был совершенно замечательный профиль-клюв, маленькие глаза-буравчики… Потом, после его замечаний, студенты работали и показывали отрывки второй раз, и тут, довольно часто, особенно сильных учеников, он уничтожал. Тот, кто неделю назад давал доброжелательные советы, уничтожал напрочь, как мы говорили, размазывал тонким слоем по стенкам. И вот такой случай. Размазывает он одну студентку, темперамент уходит в крик (кричал он страшно), потом наклоняется ко мне и говорит: «Так, если она сейчас заплачет, я ее отчислю». Я был поражен этим. Мало того, что он обучал профессии, он еще давал невероятную закалку. Все его ученики очень стойкие, они выдерживают ситуации, которые ломают серьезных, зрелых мужей. А музилевцы все проходят. Его уроки были жесткими, он ненавидел сентиментальность, никогда ни с кем не сюсюкал.

Я проработал с ним почти двадцать лет, был даже допущен к дому, меня называли «Юрка», но все равно была дистанция, которая всегда держалась. И эта дистанция давала очень хорошее пространство для педагогического маневра, для объективности. Вот это, пожалуй, существенная черта его школы. Бывают, наверное, спокойные люди, которые дают профессию, но любви нет. Музиль же, несмотря на дистанцию, которая существовала между мастером и учениками, при внешней объективности всегда очень любил своих учеников и волновался за них. Это свойство лучших педагогов. Однако любовь Музиля и любовь Сулимова — очень разные. Сулимов учеников носил на руках, нянчился с ними, «облизывал». Музиль никогда этого не делал. Вел себя жестко, требовательно. В этом смысле я не могу назвать себя продолжателем школы Музиля. Я не люблю и не умею кричать, а он любил и умел. И это мой недостаток, как ни странно, потому что выпускники мои такими закаленными не выходят, они оранжерейные, инфантильные. Но умению любить учеников — вот этому я научился у Музиля. Музиль был очень экспансивным человеком, очень вспыльчивым, яростным, и при этом, что было одним из его парадоксов, он был дотошный, пунктуальный немец. Каждый урок начинался с того, что он доставал свои тетради, раскладывал карандаши на столе. Если он крутил карандаш или ручку, мы понимали — плохое настроение. Если он не крутил — значит, хорошее. Дальше он рассматривал свои записи в блокноте и по этим записям четко, регламентированно, секунда в секунду, вкладывал материал в урок.

Он был уникален тем, что никогда никого не цитировал, а его собственные формулы были абсолютно точными. Поэтому его уроки всегда были очень живыми. Он не любил много говорить и от учеников требовал того же. У него даже было такое ругательство: «головастик» — тот, кто много говорит, много думает. Он внушал: «Если вы много говорите, то вы засушите процесс, засушите артистов. Артист эмоционален, значит, нужно найти то „петушиное“ слово, которое попадет в эмоцию». А. А. очень ценил импровизацию, хотя сам не владел ею. У учеников было такое выражение: «Прибивать гвоздями по-музилевски» — то есть мизансцена была законом, найденная удачная оценка, психологическая интонация — закреплялась, он требовал жесткого рисунка — иначе он уничтожал, размазывал. И это тоже очень дисциплинировало. Но при этом Музиль был гибким человеком. У него было несколько любимых пьес, и он очень любил давать в работу отрывки именно из них, но если кто-то приносил что-то другое и практически доказывал, что у материала есть перспектива, он принимал эту ситуацию. Хотя бывал очень упрямым, и это приводило к трагикомическим ситуациям, совершенно неожиданным вспышкам. Были случаи, когда я отстаивал какие-то отрывки, а он не принимал. Я давал провести их на показ, их хвалили, и он говорил: «Юрка, ты был прав». У меня была очень мощная помощница, его жена — Галина Аркадьевна. Она приходила на зачеты, экзамены, и мы с ней часто совпадали во мнениях. Они с Музилем были уникальной парой. Она была старше его года на три и в то время была изумительно красивой старухой. Умная, интеллигентная. Он обожал ее. Это была какая-то потрясающая любовь. Однажды одна сотрудница рассказала (и я верю этому), как она ехала в автобусе и видела: зима, снег, и А. А. бежит, тащит ящик с апельсинами — Галочке. Он обязательно после окончания уроков звонил домой, выяснял, как у нее обстоят дела, как ведет себя любимый кот, и сообщал, что он выезжает, чтоб она не волновалась. Так что это была удивительная семья.

Музиль был потрясающий психолог. Подумайте, он прошел и 37-й, и 39-й, и 48-й, и 52-й год… И все эти годы он был в Александринском театре, который славился своими внутренними коллизиями, интригами, и он выстоял. При этом я никогда не видел его согнутым. У него не было взгляда снизу вверх. Он всегда держал себя с достоинством, никогда не позволял себя унизить, во всяком случае, за двадцать лет я никогда этого не видел. Он умел выстроить отношения и с Корогодским, и с Товстоноговым, и с Акимовым, он был ими уважаем. В свое время я был поражен тем, как трепетно, напряженно Музиль относился к показам, зачетам, экзаменам, волновался, нервничал. (Сейчас это редко бывает у педагогов и мастеров.) А ведь ему было за семьдесят, он имел все регалии, которые никто не подвергал сомнениям. Но свой престиж все равно надо было блюсти. Это возбуждение и волнение на показах иногда приводили к очень смешным случаям. Когда они с Кацманом на кафедре спорили по методическим вопросам, это был какой-то трагифарс, кафедра совершенно не знала, как на него реагировать. Была ярость Монтекки и Капулетти. Полное впечатление, что сейчас будут вытащены ножи и два любимых и уважаемых человека станут резать друг друга. Шла потрясающая реплика в сторону Кацмана: «Аркашка, ты еще под стол ходил, когда я уже учил». Это была формула заклятья, на которую Кацман реагировал так: «В подобной форме я вести дискуссию не могу, я покидаю заседание кафедры». И уходил. Наступала пауза. Потом Ирина Борисовна Малочевская говорила: «Так, ну я пойду его искать». Музиль раздраженно восклицал: «Что его искать, он там между колоннами ходит». Кацман, действительно, ходил, ждал, Малочевская его уговаривала, он кочевряжился, потом возвращался. Мирились публично. И это не было дешевым театром, это все делалось искренне.

Я помню, как в какой-то момент он сказал: «Юрка, я устал. Все. Буду заканчивать, больше не хочу». Я долго его уговаривал не уходить. Он скрипел, говорил, что я зануда… Ушел, год не преподавал. Потом случилось несчастье с Падве, у которого был актерско-режиссерский курс. Когда руководство обратилось к А. А. с просьбой взять этих ребят, то он, соглашаясь, поставил одно условие: чтобы я был вторым педагогом. (На этом курсе учились Янковский, Сазонов.) И после этого курса опять: «Все, я ухожу, ухожу»… И тут умирает Сулимов. У них с Музилем были «любовно-критические» отношения. Сулимов был мягкий, Сан Саныч колючий. Сан Саныч иногда иронизировал над ним. Но он любил Сулимова и подхватил его курс, хотя решиться на такое ему было нелегко — подхватывать чужой курс всегда тяжело.

Под конец жизни он иногда приходил на урок не в той форме, что раньше, мог по пять раз обсуждать план работы. А потом разогревался и вспыхивал! Он в хорошем смысле был вампир. По почти двадцатилетнему ритуалу я сидел слева от него и иногда после уроков выходил совершенно обессиленный — хотя молчал. Рядом с ним — как около трансформаторной будки! Могу сказать о нем (как о многих ушедших): не хватает его сейчас очень. Если бы сейчас этот кипяток появился, здесь многое по-другому бы закрутилось…

Ноябрь 2001 г.