Когда в середине семидесятых годов я поступала на театроведческий факультет Театрального института, один мальчик-абитуриент из просвещенных театралов предложил вечером «пойти к Агамирзяну». Я онемела: он с ним знаком?! Как оказалось, меня приглашали на спектакль театра им. В. Ф. Комиссаржевской, что на языке театралов тех лет и означало — «пойти к Агамирзяну». В этом не было фамильярности. Это означало признание за академическим театром статуса «теплой домашности». Отцом, Хозяином этого большого театрального дома был Рубен Сергеевич Агамирзян. Сегодня часто приходится слышать о нем как о постановщике знаменитой «царской» трилогии А. К. Толстого, огромного исторического триптиха. Это несправедливо: кроме толстовской трилогии он поставил много других спектаклей. Мольер, Гоголь, Булгаков, Думбадзе, Шатров, Дворецкий… Важнейшими темами его спектаклей были: ранняя смерть молодого человека на войне (видимо, тут сказывалась его причастность к поколению, попавшему на войну со школьной скамьи) и еще — тема Дома. Дом, уют, сердечное тепло, круг близких людей, собранных за семейным столом и уже тем защищенных в холодные, продуваемые историческими ветрами времена, — вот ради чего он ставил «Дни Турбиных» со своими артистами и играл их два вечера подряд. Он и умер в своем Театре-Доме, сидя в ложе, во время спектакля. Не каждому режиссеру судьба ставит в конце жизни подобную мизансцену. Мне известно, что в его семейном альбоме, наряду с личными фотографиями его близких, домашних, хранятся фотографии его учеников. Они сами могут об этом даже не догадываться. Например — крошечная вырезка из «Ленинградской правды» 1991 года: «Запомните это имя». Фотография совсем юной Тани Кузнецовой — Мастер гордился ученицей и предчувствовал ее яркую театральную судьбу. Он хранил в домашнем альбоме и память о тех любимых учениках, которые покидали его театр, работали на других сценах. Вот — рецензия на «Великую Екатерину» в театре «На Литейном», с фотографии смотрит лицо Оли Самошиной. Отпуская в другую жизнь из Дома, Агамирзян хранил память, как хранят память о детях.

Часто ли мы сегодня ходим в театры, отправляясь как бы в гости к главному режиссеру? Сам статус «главный режиссер» почти рухнул, исчез в театральном пейзаже. Немногие театры сегодня могут похвастаться тем мощным и одновременно уютно-семейным духом патерналистской заботы и опеки, особым типом правления, который был возможен при Рубене Сергеевиче Агамирзяне.

Мне, сам того не ведая, он преподнес важнейший театральный урок. Мы, студенты-первокурсники театроведческого факультета, сидели на занятиях по мастерству студентов-актеров и зубоскалили над их этюдами. Тогда Рубен Сергеевич предложил нам, нашей «будущей критической мысли», выйти на сцену и разыграть этюд. Не чувствуя подвоха, мы нагло вышли на площадку и через минуту были так посрамлены!.. Охота зубоскалить над артистами пропала навеки. Стоило минуту постоять на освещенной сцене, чтобы раз и навсегда понять, какое это опасное и жестокое место и какого адского труда стоит актерское вдохновение, выглядящее из зрительного зала таким божественным и летучим.

Сегодня его ученики играют не только на сцене театра им. В. Ф. Комиссаржевской, они замечательно работают и в других петербургских театрах.

Ольга СКОРОЧКИНА

Рубен Сергеевич Агамирзян:

Что же такое «талант актера»?..*

* Агамирзян Р. С. Что же такое "талант актера«?..//Сценическая педагогика. Л., 1973.

Соберемся с силами. С моральными силами, разумеется. И однажды попробуем быть до конца откровенными. Не будем прикрываться общими фразами о том, что методика преподавания предмета «мастерство актера» после К. С. Станиславского «стала почти научной», что это самая передовая и прогрессивная система воспитания актера, оказавшая влияние на все мировое развитие театрального и кинематографического искусства. Все это так. И это неоспоримо. Но поговорим о другом.

Поговорим о тех терзаниях и муках, которые приходится переживать во время вступительных экзаменов на актерское отделение. Терзаниях и муках, которые чувствуют не экзаменуемые (это само собой), а экзаменующие. Как определить — что собою представляет стоящий перед тобой молодой человек? Есть ли в нем то, что мы по-разному называем, но имеем в виду, в конце концов, одно — природную, ни от чего не зависящую, объективно существующую одаренность — талант?

И что определять? Как уловить это «нечто» — неуловимое, ускользающее и зыбкое, что составляет самую суть того, ради чего заседала обремененная годами, регалиями и званиями приемная комиссия?

<…>

Актер, пожалуй, единственная творческая профессия, где объединены неразрывно в личности художника творец и материал, из которого он творит. Это общеизвестно. У художника-живописца — кисти и краски, у скульптора — резец и мрамор, у писателя — слово и орудие его закрепления — перо и бумага. У актера — он сам: его тело, голос, разум, память, характер, мироощущение, мировоззрение — все вместе, в итоге — личность.

<…>

Начнем с того, что лежит на самой поверхности, — внешние данные (внешность, фигура, рост, черты лица, осанка и т. д.).

Каждому ясно — в определении будущих возможностей актера они имеют безусловное значение. Но даже за период моей, не такой уж длительной, педагогической деятельности можно было наблюдать, с какой стремительностью изменялись эталоны, критерии оценки внешних данных. В самом деле, самый банальный пример: Н. Симонов и И. Смоктуновский — что здесь общего? Или А. Тарасова и Т. Доронина?

Изменился не только критерий внешних данных. Изменился тип, общий абрис человека, наибольшим образом соответствующий современным представлениям о красоте. Но какое отношение имеют внешние данные к понятию таланта? Ровно никакого. Они желательны, но вовсе не обязательны. И уж, во всяком случае, признак далеко не определяющий.

<…>

Известный актер О. Абдулов, великолепный исполнитель ряда комедийно-характерных ролей в театре и в кино, был, как известно, инвалидом с протезом вместо ноги. А ныне здравствующий на периферии актер Н. Хлопотов, без правой руки, существует на сцене значительно более убедительно, чем многие десятки его физически вполне полноценных собратьев по профессии. Я не хочу быть неверно понятым. Я не за физические недостатки на сцене. Они лишь редкое исключение, но исключения эти подтверждают правило, что внешние данные только вспомогательный, вовсе не обязательный параметр в изучаемом нами предмете.

Пойдем дальше. Речь (полноценность речевого аппарата, сила голоса, его тембр, ясная, четкая дикция, энергичность, выразительность и т. д.).

И тут, как показывает практика, нет безусловных, незыблемых правил. Да, хорошо отработанная дикция, звучный «опертый на дыхание» голос, полноценный, без дефектов речевой аппарат желательны для актера, но вовсе не обязательны.

Если бы мы пользовались этим параметром как определяющим, то никогда на сцене не было бы С. Юрского, у которого некоторые дефекты речевого аппарата восполняются такой ярко бьющей в глаза несомненной одаренностью, что они прощаются с легкостью. Это если брать сегодняшний день. А из великих — М. Чехов, у которого, как свидетельствуют современники, был тихий, надтреснутый, тускловатый голос и довольно вялая дикция. И что же, мы не приняли бы в Институт этого гениального актера, даже если случайно бы сумели разгадать его талант? Не приняли бы только потому, что он не громогласен, как балаганный зазывала? Не правда ли — абсурд?

<…>

Музыкальность (слух, ритмичность, пластичность в движении, певческий голос и т. д.). На вступительных экзаменах обычно этой стороне возможностей будущего актера уделяется большое внимание. Поступающий поет под аккомпанемент какую-то песенку, пляшет, выстукивает элементарный ритмический рисунок, заданный педагогом.

<…>

Все это так. Но является ли этот параметр решающим, определяющим в исследуемой нами теме? При всей остроте постановки вопроса, которая прозвучала выше, нужно признать, что — нет. Если уж решили мы быть до конца откровенными и практикой живого театра проверять свои теоретические построения, то каждый, имеющий дело с театральной повседневностью, может назвать десятки фамилий высокоодаренных, прославленных актеров, играющих ведущие роли, широко известных по кинематографу, но неспособных элементарно воспроизвести «Чижика-пыжика». Некоторым из них недоступно никакое движение под музыку, не говоря уже о «пластических высотах» детского танца «Елочка-елочка». Иногда диву даешься, вспоминая, что эти люди где-то когда-то (и не обязательно «давным-давно») кончали театральные учебные заведения, а ведь предметы — ритмика, танец, сценическое движение, вокал — там обязательны.

Не хочу называть их фамилии, чтобы не дискредитировать их перед зрителем.

Правда, необходимо оговориться, что эти актеры обычно обладают ярко выраженной индивидуальностью (а о ней речь у нас пойдет ниже) и своей неповторимой, только им присущей пластикой, в которой могут выполнять любые, самые невероятные режиссерские задания, иногда даже мастерски обманывая зрителя мнимой музыкальностью.

опутно небезынтересно отметить, что история русского театра дает нам интересную картину эволюции искусства драматического актера в плане его связи с музыкой. С первых шагов, когда искусство актера стало профессиональным, элементы драмы, вокала и хореографии были неразрывны. Больше того, драматического класса, в определенные периоды, просто не существовало. Драматических актеров набирали в балетных школах. М. Н. Ермолова не училась драме, а готовилась к выпуску в балетную труппу.

<…>

Но тем не менее в наших рассуждениях, опирающихся на практику театра, мы можем с полной определенностью сказать, что музыкальные способности, так же как хорошие внешность и речь, весьма желательны, но вовсе не являются кардинальными, определяющими в понятии «талант актера».

Теперь попробуем разобраться в том, насколько влияет, насколько связана человеческая личность актера с понятием его талантливости. <…>

Определение человеческой личности включает в себя большой комплекс многих черт, существующих в неразрывном единстве. Здесь и характер (имеется в виду манера общения, взаимодействия с внешним миром), и интеллект (куда входит уровень образования, общей культуры, воспитания, память, вкус, четкость и ясность мышления), и обаяние («манкость» — особое свойство человека располагать, вызывать к себе доброжелательное внимание окружающих), и жизненный темперамент (как степень остроты реакций на события окружающей жизни), и масса других человеческих свойств (не подлежащих перечислению, а иногда просто и словесному выражению).

<…>

Задержимся ненадолго на так называемой способности к имитации. Ее зачастую принимают за верный, решающий признак наличия актерского дарования. Правда, ошибку эту совершают обычно не специалисты театрального дела.

Умение воспроизвести черты и особенности поведения окружающих, как правило, со смешными преувеличениями, присуще многим талантливым актерам. Эта способность помогает им в работе над характерными ролями, и говорит она о наличии у них не только интеллектуального юмора, но и «юмора практического».

Доведенная до отточенного мастерства, эта способность к имитации может стать серией эстрадных номеров высокого класса в так называемом «оригинальном жанре».

Но все это совсем не талант актера, не способность к действию в предлагаемых обстоятельствах, не способность к подлинному перевоплощению — венцу творческого акта драматического актера, а всего лишь счастливый дар, особая способность (я бы сказал, особое качество юмора), для драматического актера желательная, но вовсе не обязательная и уж, во всяком случае, не решающая. <…>

В чем же тогда специфика актерского дарования?

Мне кажется, что ответ здесь один — в творческом воображении. Причем творческом воображении особого свойства, которое позволяет человеку в вымышленных предлагаемых обстоятельствах вести себя и действовать с той степенью достоверности и убедительности, которая не вызывает никаких сомнений в том, что именно так в такого рода обстоятельствах будет вести себя этот человек.

В конечном итоге, без этого определяющего свойства нет профессии актера. Пожалуй, это особое свойство творческого воображения актера и есть «решающий параметр».

<…>

Умение безусловно существовать в условных обстоятельствах — жить в них полноценно, ярко, убедительно, мало того, убеждать зрителя в безусловности условного мира, воспроизведенного на сценической площадке, — это и есть особое свойство, особый дар, присущий из всех творческих профессий только актеру…

Татьяна Кузнецова,

заслуженная артистка России,

актриса Театра им. В. Ф. Комиссаржевской

Учиться к Рубену Сергеевичу я попала абсолютно случайно. В первый год после школы я поступала на курс В. В. Петрова, не поступила, как мне сказали, я не понравилась на вступительных экзаменах именно Агамирзяну. Но на свой курс он меня почему-то принял. Он обладал колоссальной интуицией вычислять в человеке актерский дар. Я знаю, что он меня любил, и особенно остро это поняла, когда его не стало. Он меня оберегал, многое прощал. Если я чего-то не могла сделать и просила: «Рубен Сергеевич, дайте мне паузу, дайте мне на это ночь», — он мне всегда верил и давал. И этот день, и эту ночь. Он очень верил в меня как в актрису, и эта вера мне сегодня очень помогает. Благодаря ему я поняла, что занимаюсь своим делом. Наш курс был у него последний, он уже потом больше никого не набирал. Мы, в отличие от предыдущих учеников, не трепетали и не побаивались его. Он был для нас таким строгим, ворчливым дедушкой. Ощущение дедушкиного тепла, которое шло от него, нас согревало.

У меня был такой период в театре им. Комиссаржевской, когда я играла по тридцать спектаклей в месяц. Это выматывало, особенно когда родилась моя дочка. Я просила его снизить темп, говорила: «У меня крошечный ребенок!» Он отвечал: «Помяни мое слово, это — твой опыт, и он тебе еще пригодится». Или он одно время все призывал меня подрасти еще: мне было уже двадцать шесть лет, и «подрасти» я должна была до тринадцатилетней Анны Франк — куда уж дальше расти? Он подарил мне роль Анны Франк. Спектакль доделывался уже после его смерти, но он доделывался на его энергии и для него.

Он не работал, пытаясь расшевелить нас, на болевых точках — он учил нас работать на сцене только через тепло. Когда мы репетировали «Анну Франк», у него под стульями ползали наши годовалые дети, и это ничуть не раздражало, наоборот.

Каждый год мы ездим к нему на могилу. Недавно я была там и вдруг заметила, что в его фамилии — Агамирзян — в середине слова стоит «МИР». В середине Рубена Сергеевича, его дома было много мира и тепла. У него замечательный дом на Итальянской улице, жена, сын…

Когда Рубена Сергеевича не стало — это был для меня переломный год. Это был выход в самостоятельную жизнь, где я должна отвечать сама за все, что со мной происходит. Пока он был жив, я знала, что на него можно опереться — на его совет, на его решение, и быть только исполнителем. После его смерти отвечать за себя — и в театре, и в жизни — стало необходимо самой.

Константин Воробьев,

актер театра «Фарсы»

Поскольку я никогда не был «его» артистом, не входил — ни на курсе, ни в театре — в число его любимцев, то мне нетрудно заметить важнейшее его качество, человеческое и педагогическое. Рубен Сергеевич с интересом и уважением относился к любой личности, даже если она находилась не на его личной волне. Он на курсе (а затем и в театре) ценил любую личность, в том числе и мою, хотя мало представлял, что со мной делать. На курсе мною больше занимался Малыщицкий. И тем не менее Агамирзян назначил меня на роль Плужникова в «В списках не значился», хотя пробовал на нее многих других студентов. В искусстве театра он умел ценить ДРУГОЕ, несовместимое с ним, находящееся вне его художественной палитры. Это один из величайших для меня уроков.

Мне было не просто приятно, а чрезвычайно дорого, что Рубен Сергеевич приходил на каждый наш дипломный спектакль по повести Бориса Васильева. На каждый! Даже когда болел, даже когда был занят. Он нам об этом даже не говорил. Просто сидел где-нибудь наверху, в амфитеатре Учебного театра. И проживал, как мне сейчас кажется, что-то свое, личное, по-человечески в этом спектакле задетое.

Как-то мы играли этот спектакль в Праге. Там зрительный зал был напряженный, очень «расколотый» политически, в антракте половина зала ушла. Чехи к войне относились по-разному, у них была своя боль и своя правда. Было очень трудно играть! Советский посол даже опрокинул после спектакля стакан водки и нервно уехал. Мы чувствовали это напряжение и играли, как мне кажется, очень мощно, но напряженно. Агамирзян зашел к нам в антракте, мы видели — у него самого был стресс, но он нам по-отечески сказал, успокоил: «Ребята, все хорошо, играете замечательно, только немного истерично. Спокойнее!» Хотя сам был на взводе, на нервах. Он был с нами и педагогом, и человеком, что тоже, между прочим, являлось для нас важнейшим уроком его школы.

С течением жизни, работая в спектаклях замечательных и очень разных режиссеров (Спивак, Туманов, Крамер), я начинаю тосковать по каким-то вещам, которые были в театре Агамирзяна и казались по юности страшно простыми, элементарными. Сегодня мы, артисты, очень часто «прикрыты» режиссурой — музыкой, мизансценой и т. п. Иногда смещается критерий, что же есть искусство театра. Для Рубена Сергеевича это всегда означало: Театр — это когда артист выходит на сцену и вызывает эмоцию у зрителя. Ужасно просто! Сегодня эта простота куда-то уходит, и ее не хватает. Иногда.

Георгий Корольчук,

заслуженный артист России,

актер Театра им. В. Ф. Комиссаржевской

Рубен Сергеевич Агамирзян — мой учитель и режиссер. Господь наделил людей разными талантами, чтобы они не могли обходиться друг без друга и, сосуществуя в любви и мире, постигали вместе безначальность и бесконечность бытия и слова. В обширном круге учителей, отдававших свою душу, ум и знания моему возрастанию, Рубен Сергеевич занимает одно из самых высоких мест. По всему моему актерскому пути, от начала его до ухода Рубена Сергеевича из этой жизни, главным моим поводырем и защитником был именно он. Вероятно, не каждому открывал он свое сердце и дарил расположение, но те, кто прикасался к богатым кладовым его души, могут удостоверить твердость и верность его любви.

Все, чему учил нас этот добрый человек, относится к области небытовой, к области «не хлебом единым». Превосходный режиссер, талантливый педагог, яркий оратор — это только отблески основных цветов радуги его духовной жизни. Высокие «одические» фразы становятся выспренными и неискренними, когда ими пытаются очертить характер мелкий и пресный. Но по отношению к Рубену Сергеевичу Агамирзяну ни одна из них не показалась бы напыщенной. Он притягивал к себе людей, как большая планета малые, а сам находился в поле притяжения великой массы познающего человеческого духа. И потому ни одна из категорий, которые Рубен Сергеевич пытался привить своим ученикам, до сих пор не «усохла» и не усечена временем.

Татьяна Самарина,

заслуженная артистка России,

актриса Театра им. В. Ф. Комиссаржевской

Когда я поступала в Театральный институт, я не знала, кто набирает курс. Тогда вообще поступали не к определенному мастеру, а просто на драматический факультет. То, что я попала к Рубену Сергеевичу Агамирзяну, сегодня считаю своим главным театральным везением.

Мы были совершенно несформировавшиеся, но он, как педагог, умел увидеть в человеке что-то наперед, предчувствовать, выдать аванс, кредит доверия. Это было очень дорого. Что он прежде всего ценил в артистах? Заразительность, искренность. Когда я смотрела его спектакли из зрительного зала, я всегда чувствовала, как невидимая теплая волна шла по залу — от сцены к зрителям и обратно. Агамирзян очень ценил дар посылать эту «волну» в человеке. Особенно с возрастом я поняла, что его заботило человеческое, нравственное в нас. Он считал: сцена непременно проявит, что человек за личность.

Разумеется, он очень многое нам дал в смысле ремесла. Мы были его первым курсом, и он очень много времени проводил с нами. Он все объяснял на площадке: почему он предлагает именно такую мизансцену, такое решение — чтобы не было бессмыслицы, пустоты. Приучал к четкости рисунка, к дисциплине. При нем в театре была диктатура, никакой демократии. Но это была добровольная диктатура! И сегодня во мне, как в актрисе, живет желание, воспитанное учителем: я хочу, чтобы по сцене меня вел человек, которому я доверяю. Чтобы моя роль была прочерчена умным режиссерским рисунком. Для Рубена Сергеевича был принципиален вопрос ансамбля. В его спектаклях не было условий для того, чтобы тянуть одеяло на себя, звезды могли сиять, но чтобы взлететь индивидуально высоко? Оставив партнера? Это было невозможно. Он умел налаживать на сцене творческое взаимоуважение. Добивался, чтобы играли не по принципу, кто кого переиграет, а чтобы получали наслаждение от общения, радость от встречи с партнером! «Один ты на сцене ничего сделать не можешь» — вот один из важных уроков его школы.

Он нес ответственность за нас. Не только на сцене. Он переживал, как складывались наши жизни. Пытался оградить от ошибок, хотя это было и невозможно. При этом мы всегда чувствовали расстояние, непреднамеренную дистанцию. Отношения были очень уважительные и тактичные. Как ни странно, я смогла звонить ему домой только после того, как его не стало.

Валерий Дегтярь,

заслуженный артист России,

актер БДТ им. Г. А. Товстоногова

Когда он является во сне (а это бывает нечасто), душа обретает удивительный покой и гармонию. Он заполняет своим присутствием все пространство вокруг, освобождая от необходимости что-то решать, и успокаивает это пространство молчанием, которое громче и пронзительнее, чем иное шумное вмешательство с решимостью что-то изменить.

Сон уходит, оставляя беспомощную сладость памяти и маету осознания: почему так хорошо?

Рубен Агамирзян. Учитель? Педагог? Режиссер? Нет, не только это. Человек, любящий и верящий в тебя. А ведь, собственно, — с какой стати? Думаю, что этот вопрос перед ним не стоял. Он нас растил, не боясь избаловать. Любил с какой-то подсознательной непрофессиональностью: прощал нам многое и верил в нас.

Мы были молоды, жестоки, непримиримы и глупы. А он верил в нас, не слушая никого вокруг. Он любил нас. Он вел нас перед собой. Прощая все наши выверты и вывихи. Он радовался нашим успехам, не стеснялся их признавать и говорил об этом всем.

И вдруг он оставил нам все. Все свое — без себя. Нас без себя — но со своей любовью и верой в нас.

Ольга Самошина,

заслуженная артистка России,

актриса театра «На Литейном»

Он был очень большой и очень свой. Мастер. Когда мы учились, он был зав. кафедрой драмы. Его все робели, очень боялись, а мы — нет. Он был наш, и мы знали, что он нас любит. У нас были прекрасные педагоги — Владимир Малыщицкий, Тамара Абросимова, это была его команда. Они были очень разные, но с одним общим вектором — человечности. Рубен Сергеевич учил нас, уважая личность каждого, а не стирая индивидуальности в угоду какой-либо методе. Помню, в конце четвертого курса Рубен Сергеевич сказал: учить одинаково невозможно, общего метода — на всех про всех — нет. Кому-то нужна система Станиславского, а кому-то — Михаила Чехова. Каждому нужна своя индивидуальная система.

Сердцем нашего курса был спектакль «В списках не значился». Все наше лучшее было там, в этом спектакле. Я помню одну репетицию, сцена «Начало войны». Рушились выстроенные из кубов декорации, ребята отчаянно кричали за сценой, творили сложнейшие звуковые эффекты, а на сцене студент Игорь должен был выползать из-под обломков. В зале сидит Рубен Сергеевич, смотрит. Зав. кафедрой, гл. режиссер., нар. артист, лауреат Госпремии и т. д., но еще и «мальчик 1922 года рождения», а наш спектакль и посвящался этим мальчикам. И вдруг он выбежал на площадку, схватил пластмассовый автомат («Не так это было!») и пополз! Мы замерли: это было так по-настоящему. И не было уже ни народного артиста, ни зав. кафедрой, ни крупного мужчины в кожаном пиджаке, а была война, ужас и безумное желание жить! Если спросить, как он нас учил, — вот так! Мощнее и пронзительнее этого я не видела ни одного режиссерского показа. Термины, которые использовали наши педагоги, были — «болевые точки». Это, я думаю, есть пересечение всех векторов и методик, горизонталей, вертикалей, позитивов, негативов. Человек, его душа, его боль, надежды. Любовь…

Рубен Сергеевич был очень гармоничным и ясным человеком. Свой театр он выстраивал, ориентируясь на очень простые вещи: добро, человечность, мягкий юмор, щедрость, жизнеутверждающая энергия, внутреннее здоровье и какая-то детская чистота.

Светлана Слижикова,

актриса Театра им. В. Ф. Комиссаржевской

Конечно, он учил нас актерскому мастерству, своему пониманию театра, но сегодня мне кажется, что ничуть не меньше он учил нас своему пониманию жизни. Можно было научить нас, как зайчат, играть на барабане, но гораздо больше его волновало, что мы за личности, и он учил нас чистоте, подлинности, преданности, каким-то очень для него важным человеческим свойствам. Причем учил он этому не на словах — просто тем, как жил сам. Как обожал свой театр и как трудился в нем, как любил свою жену и свою семью (у него никогда не было романов) — мы все это наблюдали, и это была школа не меньшая, чем уроки актерского мастерства. Ему были важны в учениках не только артистические способности, но и человеческие: как мы воспринимаем жизнь. Он считал, что это непременно отразится на сцене.

Сколько нежности, доверия у него было к своим ученикам! Учиться у него было не страшно, я, например, это делала, словно песню пела… Агамирзян очень интересно набирал свои курсы. Он не набирал красоток, длинноногих блондинок. Они у него были разные: пухлые и тощие, печальные и смешные. Но он во всех очень ценил женщину. Когда он формировал курс, его не волновало, будут ли у него представлены разные амплуа. Его волновало, выйдут ли из нас личности… Он ценил в артистах юмор. Страсть. Ненавидел сантименты и сопли. Когда я играла в курсовом отрывке Веронику из «Летят журавли», он надо мной подшучивал: «Ты что это собрала весь плач вьетнамских матерей?» Его волновали в искусстве крайние эмоции и состояния, а сопли он считал пошлостью, прибежищем слабых натур и учил обходиться без них.

Александр Исаков,

главный режиссер Театра им. В. Ф. Комиссаржевской

Сейчас, по прошествии лет, мне кажется, что, когда он набирал наш курс, он уже знал, какие спектакли он будет с нами ставить, какие роли мы сыграем. То есть набирал и учил не «вообще», а в расчете на конкретные работы. Свой первый спектакль «В списках не значился» мы выпустили уже в конце второго курса — это был нонсенс! Уже позже я смог оценить, что Рубен Сергеевич еще в большей степени, нежели сочинять спектакль, умел создавать театр. Он умел строить дом, семью, команду. Это редкое искусство. Почти исчезнувшее сегодня. Иногда, когда у нас в театре возникают экстремальные моменты — премьера, чья-то смерть, какое-то несчастье, — мы чувствуем, какую мощную семейную основу заложил наш учитель за двадцать пять лет! Она до сих пор ощущается.

Что можно сказать о его школе? Может быть, главное в ней — нераздельность профессионализма и нравственности. Он ставил между этими понятиями знак равенства. Может быть, нравственные качества в человеке он ценил даже больше и мог предпочесть их одаренности сценической. Он ценил в артистах преданность и веру. Нам могла не нравиться пьеса, взятая к постановке. Но мы были готовы к любому материалу, потому что знали: раз Агамирзян это выбрал, значит, знает, что с этим делать.

Самым агамирзяновским артистом я считаю Станислава Ландграфа. Они понимали друг друга с полуслова. Ландграф фантастически профессионально и точно сохранял в спектаклях все то, что закладывалось режиссером много месяцев и даже лет назад. Удивительно держал форму. Это не означает, что Рубен Сергеевич не давал артистам импровизационную свободу. Давал. Ценил индивидуальности. Он строил не линию роли, а коридор роли — с внутренним пространством для обживания. Но стенки коридора он строил железно. Может быть, поэтому его последний спектакль «Анна Франк», который он не успел поставить (мы доделывали его уже после его смерти), был воплощен и сохранен актерами до мельчайших деталей.