Я не случайно поступил к Музилю. До этого я учился у другого мастера, с которым мы стали ссориться с первого дня, а потом он меня выгнал. А Музиль — взял, да еще поставил мне пятерку по режиссуре и мастерству. Дальше, когда шло обсуждение и все стали говорить: «Что за порядки в институте?! Один мастер выгоняет, другой берет…» — Музиль смотрел в угол и (как мне потом передали) повторял одну фразу: «У меня свой интерес!»

Я испытываю очень большую благодарность к Александру Александровичу. Человек он был неожиданный, парадоксальный, умевший противостоять давлениям, хотя было бы нелепо делать из него диссидента — этого не было никогда в жизни. Я не претендую на исчерпывающий портрет. Как всякий человек, я абсолютно субъективен и в оценках, и в рассказах своих. Я помню то, что помню, все как-то преломляется, когда вспоминаешь, — конечно, получаются легенды, преувеличения и заострения. Думаю, что интересно вспомнить несколько частных историй, а не говорить общие слова.

За что я ему благодарен как режиссер?.. Чрезвычайное внимание он уделял тому, чтобы мы знали театр от окошка администратора до колосников. И с первого курса он отправлял нас в цеха. Мы колотили декорации, понимали, что такое соединение «в лапку» и все остальное, мы работали монтировщиками, осветителями, радистами… Мы знали театр снизу доверху. Это для Музиля было очень важно, и мне это сослужило огромную службу. Обмануть учеников Музиля в театре нельзя. Когда осветитель или радист говорит нам «это невозможно», мы всегда можем ответить: «Нет, это возможно — вот так-то и так-то». Мы это знаем, и в этом, безусловно, заслуга Александра Александровича. Несколько фраз его помню. Он говорил: «Если вы заказали бутафору какую-то вазу и он работал неделю, две, три и принес ее вам на сцену, а вы в этот момент понимаете, что она вам не нужна, — придумайте, как ее использовать! Не оскорбляйте людей, не будьте хамьем. Они трудятся, чтобы выполнить ваш заказ». Еще он говорил: «Мне все равно, какими вы будете режиссерами — талантливыми, бездарными, гениальными… Моя задача — сделать вас профессиональными режиссерами. Это я могу. Научить таланту — не могу».

А. А. Музиль. 1960-е годы. Фото из архива Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеки

На четвертом курсе он нам велел: «Будьте добры, напишите подробный календарный план выпуска спектакля в двадцать четыре точки. Вы будете сидеть в провинциальных театрах и выпускать спектакль в двадцать четыре репетиции. Выберите любую пьесу и сделайте!» Мы, чертыхаясь и не понимая, зачем это нужно, написали эти планы. Это умение мне пригодилось сразу. Я приехал в первый в своей жизни театр (красноярский) ставить дипломный спектакль. Мне сказали: «Вы хотите ставить „Обыкновенное чудо“? Будете ставить. Но сейчас у нас в театре аварийная ситуация: актер начал ставить спектакль, полностью завалился, а декорации готовы, роли распределены… Пьеса Сергея Михалкова, премьера через три недели. Ставьте». Тут я вытащил свой учебный план работы, построил план постановки и через три недели выпустил спектакль. Спектакль был жуткий, потому что пьеса была ужасная, декорации тоже: посреди сцены стоял огромный шестиметровый меч, рассекающий надвое два мира — два детства… Но тем не менее я сделал нормальную профессиональную работу, я довел спектакль до премьеры, я знал, как это делать. Благодаря Александру Александровичу! Если бы я пустился тут в гениальные «полеты», тогда мой основной спектакль, мой диплом, который я придумал, — он бы просто не состоялся. Это и есть профессионализм. Он нас учил этому.

В Пушкинском театре, кроме Музиля, был еще режиссер Рафаил Рафаилович Суслович. Мы шутили, что если Музиля и Сусловича истолочь в одной ступке и разделить эту смесь пополам, то вышло бы два потрясающих режиссера. Суслович был, может быть, гением, но он не мог организовать, чтобы он сам и два артиста пришли в комнату номер восемь в четыре часа дня. На репетициях он фонтанировал идеями ко всеобщему восторгу, все слушали, раскрыв рты… Но за неделю до премьеры кто-то из его помощников приводил спектакль в удобоваримый вид. А вот Музиль как раз был гением организации. И при этом он был педагог, настоящий и очень интересный, способный на неожиданные поступки. Если человек — великий режиссер или актер, он далеко не всегда может учить, это разные вещи. Когда мы учились в театральном институте, к нам пришел на творческую встречу Давид Ойстрах. Он рассказал, что к концу первого курса он играл на скрипке лучше своего учителя. Но, тем не менее, этот учитель был бесценен для него, потому что он понимал, что именно ему в этой ситуации подсказать, чем ему помочь и как его повернуть в ту или иную сторону. У Музиля было это качество — он исходил из индивидуальности ученика. Вот одна история, которая осталась со мной на всю жизнь. На втором курсе он дал мне на драматургический анализ «Годы странствий», свою любимую пьесу (это был один из самых знаменитых его спектаклей в Пушкинском театре). Я тогда был абсолютный экстремист. Написал ему совершенно хулиганскую работу. Смысл ее сводился к тому, что в пьесе Арбузова толпа ординарностей превращает единственно одаренного человека в себе подобного, а автор испытывает по этому поводу невероятное счастье. Больше того, я написал, что все пьесы Арбузова таковы (это было в 1964–65 году, когда еще не было «Сказок старого Арбата», где все немножко иначе). Ставить их можно точно «наоборот», вопреки замыслу автора. Ну, разумеется, это мое субъективное мнение, которое я и изложил в своей работе. Далее последовала такая сцена. Музиль пришел в аудиторию очень расстроенный. Выволок из своего большого желтого кожаного портфеля мою работу и сказал: «Я не знаю, как дальше учить Мушкатина. Все, что он написал, отвратительно. Кроме того, что он оскорбил меня, он оскорбил Алексея Николаевича…» В общем, это был траурный монолог. Он разнес в пух и прах все, что я написал. Потом он сделал большую паузу, вздохнул и сказал: «Но, если иметь в виду учебные задачи, которые поставлены мной перед вами, я не могу отказать этой работе в логике, в цельности построения. Она подчинена ложному тезису, но она, тем не менее, очень точно режиссерски выстроена». (Тут он еще добавил несколько одобрительных слов через губу.) «Поэтому я с совершенным омерзением вынужден поставить ему отлично». Причем это не было игрой. Он со мной несколько месяцев после этого не общался, потому что я его серьезно обидел.

У него была какая-то завораживающая аура. В нем одновременно было что-то от носатой хищной птицы и что-то от наивного ребенка. Это так странно совмещалось! Особенно ребячлив он был, когда орал. Становился вдруг беззащитным и беспомощным. Иногда очень неожиданно, по-детски бывал вспыльчив, резок. Параллельно с нами он вел актерский курс. Один из его студентов-актеров решил, что он хочет быть режиссером, и долго донимал Музиля. Музиль по мягкости характера пообещал «подумать». После чего этот студент стал его везде и всюду ловить и, говоря современным языком, достал Музиля окончательно. И однажды он в очередной раз припер его к стенке, а я случайно оказался свидетелем этой сцены (это было в вестибюле института между второй и четвертой аудиторией). Студент стал ныть: «Ну когда, ну когда вы меня переведете на режиссуру?» И тут я впервые в жизни увидел, как интеллигентный Александр Александрович побелел, затрясся и заорал на весь институт: «Саша! Идите на х..!» (Но на «Вы»!)

В одной из курсовых работ (я делал мольеровского «Жоржа Дандена») у меня произошла катастрофа: за неделю до показа один актер заболел, а другой уехал на гастроли. Я взял очень легко импровизировавшего и, по-моему, очень талантливого артиста Толю Егорова, и он практически сымпровизировал всю эту сцену. Времена уже были не сталинские, но еще «те», и один из моих сокурсников, когда Музиль говорил что-то хорошее про эту работу, сказал: «Как же так, мы работали по полгода не покладая рук, а у него это сляпано за четыре дня…» В общем, донес. Музиль посмотрел на этого человека и ответил: «Значит, он умеет найти выход в экстремальной ситуации. Это и есть режиссура». И поставил мне хорошую оценку. Вот в этом весь Александр Александрович!

Август 2001 г.