Так, наверное, и должно быть при заплыве на незнакомую территорию — никогда не знаешь, где тебя ждет неожиданность. Cобытие обнаруживается не сразу. Где-то к пятому спектаклю на латышском (и с английским синопсисом или полным переводом в руках) стало казаться, что, попав в поле неведомой тебе проблематики и языковой стихии, ты так и не выберешься в пространство Театра, свободного от границ, национальной принадлежности и исключительной привязанности к тексту. Идея устроить фестиваль современной национальной драматургии логично вытекала из обилия накопившихся текстов, которые по обыкновению, и не только в Латвии, ставят мало и неохотно. Так что стоило бросить клич, и произошел обвал: как рассказывали устроители «Latvian Contemporary Drama Festival» (Институт литературы, фольклора и искусства, Университет Латвии, Гильдия латышских писателей, Латвийский центр международного театрального института), экспертному совету пришлось отсмотреть огромное количество коллективов, в том числе и любительских, срочно взявшихся за «новую драму». Из них отобрали 21, из этих 21…

Круг проблем и похож на наш, и нет. Первое, что бросилось в глаза и о чем впоследствии говорили члены жюри, в большинстве своем люди гораздо более молодые, чем авторы представленных пьес, — в фестивальной программе любительские спектакли вольно соседствовали с профессиональными. Думается, это изначально ставило под сомнение идею жюри и призерства как таковую. В случае с любительскими спектаклями дело обстояло просто — можно было с легким сердцем отключиться от происходящего на сцене и погрузиться в чтение пьесы. Ее и на сцене читали — с большим или меньшим темпераментом, не имеет значения. И в таком случае языковой барьер существен: приходится синхронизировать чтением то, что неясно из сценического текста. Сценического же текста — в смысле театра — нет. Удивительно, что проблематика этих пьес («Прекрасное чувство чистоты» Паулса Путнинша, «Медведи и торт» Херманиса Паукша, «Сабина» Валентины Озола) — остросоциальная, апеллирующая к реалиям современной жизни Латвии, сама по себе интересна публике. Удивительно не потому, что публика должна быть аполитична и асоциальна, но потому, что подано-то все в этих текстах напрямую, как в документальном театре, если только у него отнять обаяние непосредственности. Здесь все как раз преобразовано — приведено к литературной норме, к правильному драматургическому построению.

«Contemporary» можно не переводить — и так поймут правильно, свяжут в сознании с «новыми формами» или, по крайней мере, с попытками их найти. Видимо, среднеарифметический возраст драматургов, активно пишущих и ставящихся в Латвии, отменил возможность присутствия авангарда в такой потенциально авангардной области, как новая драматургия. Дело не в возрасте, но в сложившейся традиции. Традиция же цветет пышным цветом: в стойких по-прежнему националистических интенциях («Вевериши» Нариуса Сулбиса, «Хроника Генриха» Мары Залите), в отсутствии (за редким исключением вроде «Кухни» Андриса Зейботса, смешной, к абсурдистской традиции отсылающей пьесы, «Кто-то свистит из океана» — минималистского и остроумного парадокса и «Маленькой золотой рыбки Тиритомбы» Лауриса Гундарса — «ресторанной» истории с философским подтекстом) экспериментов с языком, структурой, жанром и в невероятной, казалось бы, сегодня привязанности к вербальному театру. Последнее требует пояснения. Особенность подобного фестиваля предполагает обилие слов — в текстах пьес, на подмостках и в кулуарах. С другой же стороны — фестиваль, претендующий на репрезентацию в европейском контексте, не может замыкаться на национальных — во всех смыслах — текстах, проблематика которых с трудом читается «другими», не своими. Ничего (уже давно!) не имеем против национального самоопределения — пусть даже через упоминание о «советских оккупантах». Но это — частность местной истории, не за нее обычно получают призы и любовь театральной публики прибалтийские театры. Правда, и театр фестивальный представлен бывает другими именами.

Помимо национальной истории объектом разговора были: прагматичные молодые люди/подростки, их старомодные родители, с трудом вписывающиеся в новобуржуазное пространство, странные, вне возраста и профессии мужчины и женщины, ведущие разговоры на «отвлеченные» темы вроде — кто среди людей «Ursus» (медведь по латыни), а кто нет, и почему. Срез взят широкий, отбор проведен тщательный, дорога на сцену открыта — вероятно, есть в этом смысл. Следовало бы даже поучиться тому, как работают на будущее; как происходит контакт старших с младшими, традиции с новацией, как сильна попытка самоидентификации и обнаружения себя перед лицом мировой общественности.

Честно говоря, захотелось немного солнца, немного холодной воды. Театра, наконец.

Театр себя обнаружил. Двое приятных молодых людей, муж и жена, Д. Рукшане и Дж. Джилинджерс, написали (она) и поставили (он) пьесу, мелодраму, про любовь, про ощущение близости моря и что-то еще, без слов. «Флоринда приедет завтра» — поэтичный и красивый спектакль, с хорошими и красивыми актерами, невероятно чувственный и горький. Без музыки почти — а кажется, что только музыка и играла, море шумело и пахло. Вот странно — с трудом можно представить себе, чтоб так просто, с большим вкусом к эмоциям и вещам, можно представить такую простую и завораживающую историю. Вполне мелодраматичную, вполне обыкновенную, вполне современную. Время здесь протяженное — как и в названии, и оттого ощущение, что история не имеет фиксированных начала и конца. Подождите, Флоринда, не приезжайте завтра, не приезжайте никогда.

Утром, во время презентации нескольких пьес, не вошедших в основную программу, к публике вышли еще двое — девушка (продюсер, она же переводчик) и высокий чернявый парень, который очень волновался и все же сбивчиво рассказал про свой спектакль «Темный олень», а также про театр и про искусство вообще. Вистарс Кайриш — так зовут режиссера — работает в Новом Рижском театре, ставит оперы, драматические спектакли и фильмы. А также является ярким представителем новой режиссерской волны. Нам показали кусочек по видео, вручили хорошо укомплектованный информационный пакет к спектаклю и удалились. Продолжение обещали показать в воскресенье — к слову сказать, когда все разъедутся.

И это обстоятельство — единственное, по существу, обидное упущение. Потому что увидели мы — не вживую, правда, — действительно другой театр, потрясающий, мрачный, экспрессивный, обладающий сильной энергетикой. Театр, оперирующий другими категориями и имеющий особый язык. В буклете, представляющем проекты, фестивали, награды Кайриша — словом, весь набор потенциального «победителя», кратко сказано о метафорическом, провокационном, эстетском искусстве. Может, оно и верно, если б не так общо. Фрагмент спектакля «Темный олень» по пьесе молодого драматурга Инги Абеле, сочиняющей в духе Стриндберга и Чехова, обнаружил склонность режиссера «шаманить» в пространстве черной коробки, бесстрашно путешествовать в подсознание, ночной кошмар, сон. На самом деле здесь нет стен — они оборваны и сливаются с чернотой окружающего сценическую площадку пространства. Но есть физическое ощущение растущего ужаса — перед чернотой, героев — перед собой и невидимыми силами.

Другая нота, внесенная в общее равновесие, принадлежит людям молодым, людям другого сознания. Они принадлежат и другому пространству. Тому, в котором нет границ, языковых барьеров и взаимных постсоветских обид. Их, кажется, мы понимаем с полуслова.