Дорогой Александр Александрович!

Думаю, Вы всегда догадывались о том, как мы Вас любили, уважали и одновременно боялись, как ни странно. Хотя странного в этом ничего нет. Боялись потому, что всегда знали, что не простите Вы нам малейшую уловку, уважительнейшую причину или отговорку, если мы, при любых обстоятельствах, не представим на Ваш суд заданную нам студенческую работу. Будь то экспликация, или постановка массовой сцены, или воссоздание сценического пространства в виде макета будущего спектакля…

Помню прекрасно, как стоял перед Вашим столом и, краснея, извинялся, что не успел дописать свою работу, так как была высокая температура, так как, к несчастью, опрокинулись чернила, и пришлось переписывать все заново, и мешало полнолуние. А Вы в ответ невозмутимо стучали пальцем по столу и повторяли, указывая на кучу уже сданных заданий: «Вот сюда! Вот сюда, пожалуйста! Вот сюда, сюда!» И, несмотря на то, что был я круглый отличник и моя физиономия как Ленинского стипендиата висела в вестибюле института на доске (кстати, рядом с фотографией Сергея Юрского), влепили мне звонкую пару. Ваша неукоснительная требовательность к нам шла параллельно с Вашей заботой о том, чтобы мы, тогда уже считавшие себя в душе будущими мастерами режиссуры, поняли, что в институте можно научиться только профессии, а вернее, ремеслу, и занимались с нами именно этим, не обижая наших высоких помыслов, но объясняя просто и ясно, что наши будущие грандиозные замыслы и творческие амбиции будут уже зависеть от того, что иногда называли буквой «Т» — таланта и способностей каждого. А пока надо заниматься будничной и кропотливой работой, направленной на овладение сложнейшей профессией режиссера.

Наши занятия на уроках режиссуры, особенно на первых курсах, были, можно сказать, изнурительными… Мы занимались с утра до вечера, порой без отдыха и без обеда… Заканчивался семестр, все студенты, сдав сессию, разъезжались по домам, а курс Музиля оставался в опустевшем институте и готовился к экзамену по режиссуре: показу этюдов, потом отрывков из пьес, потом целых актов и тому подобное. И спасения не было. Никаких доводов Вы не принимали. И обычно в ответ на них довольно серьезно (хотя мы обожали Ваши остроумные реплики и помним их до сих пор) говорили нам: «Малютки! (Это вы так любовно называли нас в ответственные минуты, а некоторым „малюткам“ было уже под тридцать.) Малютки! Если вам трудно, идите учиться в торфяной техникум! Там будет легко!»

Но зато какие это были интересные экзамены! В пятой аудитории (тогда еще не было учебного театра) на них всегда был аншлаг. Еще бы! Ведь помимо того, что отрывки сдавали известные потом режиссеры: Виктор Сударушкин, Алексей Герман, Леонид Менакер, Аркадий Кац и другие, — в наших студенческих работах принимали участие студенты параллельных актерских курсов — Анатолий Равикович, Алиса Фрейндлих, Сергей Юрский и другие будущие замечательные актеры. «Профессия, профессия и еще раз профессия! — повторяли Вы нам. — Остальное от Бога». И отчисляли безжалостно. Если не ошибаюсь, из двадцати четырех набранных студентов окончили институт тринадцать. И то двое из них получили диплом через год. Между прочим, среди них и Алексей Герман — по молодости (он у нас был самый юный).

Трудно даже представить, что бы Вы сказали сейчас, Александр Александрович, если бы увидели разгул дилетантизма и режиссерской необязательности на сценах многих и многих театров. За «авангардом», за свободой формы скрывается порой неумение собрать и поставить спектакль, отсутствие работы с актерами, подмена глубины и сущности весьма сомнительной знаковостью и поверхностностью… За желанием любыми, иногда негодными, средствами поразить зрительское воображение и тем вызвать внимание критики скрываются пустота и неумение. Торфяного техникума многим бы не миновать!

В стремлении научить нас пониманию сущности театрального процесса большую роль играл Ваш помощник и наш второй учитель — Аркадий Иосифович Кацман. Об этом замечательном педагоге много сказано и написано. Он и сам стал потом непревзойденным мэтром театральной педагогики… Но в наше время мы были его первым педагогическим опытом. И поэтому, в отличие от Вас, нашего мэтра, шутливо называли его «сантиметром». Это был удивительный тандем! Единство противоположностей: строгий, точный, незыблемый шеф Музиль и импульсивный, вспыльчивый, азартный Кацман. Один дополнял другого, а мы с нетерпением ожидали уроков каждого. Конечно, нам здорово повезло. Атмосфера занятий была насыщена не только серьезными размышлениями, увлекательными экспериментами, поиском неуловимой истины искусства, но и горячими спорами и юмором. Помню, как, исчерпав в споре с Кацманом все аргументы и доводы, Вы, Александр Александрович, в сердцах снимали с переносицы очки, швыряли их на стол и кричали: «Хватит, Аркадий Иосифович, черт!» И сразу все всем становилось понятным.

Дорогой Александр Александрович! После нас у Вас было еще много учеников. Среди них Геннадий Опорков, Исаак Штокбант, Лариса Малеванная, Анатолий Праудин. Но Вы никогда не забывали про наш курс, а мы про Вас. Попадая в Петербург, приходили на Ваши занятия. Вы расспрашивали нас о наших успехах и с годами все больше удивлялись нашему растущему возрасту. «Вам пятьдесят?! — говорили Вы со свойственным Вам юмором. — Господи! А сколько же мне?!» А нам казалось, что Вы человек без возраста.

Когда праздновалось Ваше восьмидесятилетие, помню, я написал Вам приветствие в стихах. Простите мне их несовершенство и некоторую корявость.

Учитель, Вы шутите, знаем,
Вам восемь десятков?! Не верим!
Как прежде, мы Вас ожидаем
Тихонько за белою дверью…
Сейчас Вы ворветесь задорно
С каких-то своих репетиций
И мы Вам низложим покорно
К ногам водопад экспозиций.
А Вы улыбнетеся, мэтр,
И, нас нагрузив по загривки,
Прикрикните, чтоб «Сантиметр»
Не слишком влезал к нам в отрывки…
Хоть время крадется, как жулик,
И годы у нас уж не шутки,
Для нас Вы по-прежнему «Шурик»,
Для Вас мы все те же «малютки».
Хотя мы давно уж не овцы,
И все не последнего сорта,
Зовем мы себя Музилевцы,
И всюду звучит это гордо!

Июль 2000 г.