«МОЙ БЕДНЫЙ МАРАТ»
Александринский театр. Режиссер Анатолий Праудин
<…>
Это странная комната — «чердак Александринки». Сводчатый потолок (то ли храм, то ли «корчма на Литовской границе»); двери справа и слева, сразу предлагающие режиссеру мизансцены «навылет» — из точки в точку, а не в горизонталь кулис; высокие затемненные окна за спинами зрителей, а перед глазами — арка, закрытая железными воротами. Праудин распахивает эти ворота, за ними — какой-то другой, кирпичный, зал — как бы уже «город», «улица», словом — внешний мир. Здесь будут соединяться эпическое и лирическое пространства сюжета. Там, в проеме, расположится военный оркестр, сопровождающий действие, оттуда, «с улицы», появятся солдаты в шинелях, делающие все сценические перестановки.
Д. Лепихин (Марат), О. Гордийчук (Лика). Фото В. Дюжаева
<…>
День счастья — это грохот бомбежки и взрыв чувств. С неловким, по-детски невоспитанным поцелуем руки, с «подначками» (это ведь так просто — дернуть за нервы: мол, уеду в Москву… И проверить реакцию), с вдохновенным криком Марата через бомбежку: «Будь счастлива, Лика!» — и ее ответным: «Потанцуем!!!» С их вальсом — два шага…
Они скидывают безобразные пальто и открывают железные двери: в свободу, в любовь, которую никогда не испытывали. Бомбежка, оркестр громыхает тихим вальсом, который еще недавно Марат «наигрывал» губами… Поцелуй и… ужасный холод. Солдаты накидывают на них шинели.
1-й акт — акт протяженной сценической жизни как долга. В первой же сцене Марат кормит Лику хлебом, а потом подбирает с ее губ оставшиеся крошки и съедает их сам. Вот из таких «крошечных» подробностей — психологических и образных — собран спектакль. <…>
Марина ДМИТРЕВСКАЯ. День счастья
1996. № 9
«ЧОНКИН»
Театр «Балтийский дом». Режиссер Александр Исаков
Уникальна судьба рядового бойца Ивана Чонкина. Взращенный в подполье самиздата, он просидел там сиднем, подобно Илье Муромцу, немало лет, а потом как выскочил, как выпрыгнул да как пошел тягаться с представителем соседней дивизии Василием Теркиным: кто тут выразитель народного духа, ты или я?! Тылы Теркина не в пример крепче: не одно десятилетие насаждали его самым официальным порядком, отчего он и врос в культурный слой национального сознания: памятник ему воздвигли, на сигаретной пачке пропечатали… Чонкин Иван даром что хил и неказист, сам до всего дошел (умиш-ше то! в смысле — были б мозги, могло бы быть сотрясение). Народ и его признал за своего, хоть с опозданием, но — в одночасье. Теперь он тоже наша классика, наша слава боевая, и всяк с полным правом может сказать: «Ну, Чонкин не такой!» Потому что какой он — уже понятно (читали, знаем, и очень хорошо), а интерпретаций — расшатывающих, размывающих это типичное предубеждение — кот наплакал. <…>
Г. Корольчук (Чонкин), С. Чернова (Нора). Фото В. Васильева
<…>
Солдат Иван Чонкин потому и не Василий Теркин, не Иван-дурак и не Швейк, что начисто лишен того «себе на уме», которое и позволяло им выходить сухими из воды, целыми из огня и невредимыми из-под медных труб. Чонкин же Иван-дурак не по видимости, а по сути. И сын он не красноармейцу Сухову, а обитателям города Колоколамска. И правнук щедринским глуповцам. Те ведь, умом не отличавшиеся, начальство свое не побеждали ловкостью да смекалкой. А простонапросто изводили леностью да тупостью. И сын земли глуповской рядовой Чонкин не держит никакой фиги в кармане (по уставу не положено!). Он, напротив, хотел бы служить рьяно и заслужить похвалу товарища Сталина. И орден. И выйти в большие командиры и уже самому тогда гонять таких же Чонкиных. Как говорил Егор Шилов бандиту Каюму: «Это, брат, марксизм — никуда не денешься; наука».
И никакого нашего восхищения не вызывает доблестный боец Чонкин. Напротив, страшновато. О таких написано Окуджавой: «Спроси солдатика — ты счастлив? / И он прицелится в тебя». Плохо смазанный винтик грозно лязгающей советской военной машины.
Леонид ПОПОВ. Скверный анекдот
1996. № 9
«СНАЙПЕРЫ»
Театр «Кантабиле-2» (Дания, г. Вордингборг). Режиссер Нулло Фанчини
«Снайперы». Афиша спектакля
<…> Спектакль «Снайперы» о том, что есть современный человек, о его жизни, смерти, предназначении. Кто мы такие? Для чего мы? Что окружает нас? Модель мира, созданная режиссером Нулло Фанчини, внушает страх. Бог умер, и человек стал беззащитен, он не в силах побороть темное, животное начало, ибо слаб. Его движения бессмысленны и напоминают агонию. Утрата Бога привела к утрате высшего смысла. Такие понятия, как любовь, дружба, сострадание, перестали что-либо значить. Идет тотальная война, и человек превращается в «снайпера».
«Снайперы» — слово звучит жестко. Последовательность неизменна: прицел—выстрел—смерть. Жизнь сводится к поиску врагажертвы. Окружающий мир — к окуляру оптического прицела.
<…>
На протяжении всего спектакля на сцене, возвышаясь над героями, стоит телевизор, транслирующий все происходящее. Деловая женщина журналистка с камерой подробно и тщательно снимает окровавленную человеческую фигуру с забинтованной грудью и бедрами. На экране показывается то пятно крови на ноге, то пот, выступивший крупными каплями на лбу. И живой человек исчезает, уступая место очень реальному, но отстраненному образу. Ужас матери, видевшей смерть своего ребенка, боль юноши, потерявшего свою возлюбленную, слезы беспомощного старика — все немедленно показывается по телевизору, превращаясь в некую абстракцию.
Но, несмотря на то, что окружающий мир ужасен, что люди утратили чувство реальности и превратились в «снайперов», все равно существует то, что не меняется, что не поддается разрушительной силе войны, смерти и безверия. Есть то, что остается навсегда и дает силу жить. Над полуразрушенными конструкциями, над остовом города вдруг послышатся птичьи голоса, небо станет голубым, а четыре женщины в военной форме запоют какую-то протяжную песню. И война, и боль, и страх останутся, но это мгновение даст ощущение надежды. У человек появится мечта, пусть она воплотится лишь в клочке простой белой бумаги, которым он любуется, играет и бережно хранит. Этот листок станет для него чем-то, что можно полюбить. Он превратится в почти живое существо. Но человек поместит свою мечту в клетку, и клочок бумаги, прежде весело летавший и как будто льнувший к человеку, сначала затихнет, потеряв свои волшебные свойства, а затем, когда человек неосторожно подожжет его, вспыхнет, поднимется вверх, сгорит и упадет горсткой пепла. Мечта погибнет, и человек опять останется один на один с миром, где идет война. Гражданская война страшна не смертями, а тем, что превращает оставшихся в живых в «снайперов».
Екатерина СЛЕПЫШКОВА. «О человеке…»
1996. № 9
«ПЕСНЯ О ВОЛГЕ»
Театр Сатиры на Васильевском. Режиссер Резо Габриадзе
<…>
…Если долго смотреть на песчаную почву, выжженную войной, что увидишь? Песок. На песке — кустик, веточка. Сухая вечность… (Откуда сорвал Габриадзе эту могильную сухую веточку? Случайного у него не бывает, я думаю, у веточки — тоже своя история.) Звучит Шуман. Деревце падает, песок осыпается, и постепенно из-под него показывается бритая голова-череп, иконописный мертвый лик, незрячие глаза, кисти рук — кости. Поддерживая одной мертвой рукой другую, человек выкапывает из песка клочки знамени, немецкую каску, советскую звезду, фашистскую свастику. Он извлекает на свет останки. Останки памяти. Чей это солдат? Немецкий? Советский? Он вешает каску на свастику (получается могила немецкого солдата), потом укладывает рядом звезду и знамя (тоже могила)… Пятнадцать минут (!) неотрывно следим мы за его трагическим ритуалом, и только когда он встает в своих лохмотьях во весь рост, подобно античному герою в обветшалой тоге, и крестится у могил, как православный, становится понятно: ритуал совершаем мы. Останки нашей памяти извлекает на свет Резо Габриадзе… Солдат посыпает песком, как пеплом, свою мертвую голову, закапывает неживую руку и ложится рядом со знаменем и звездой.
Сцена из спектакля. Фото Д. Укладчикова
<…>
Как изобразить беззащитность жизни перед железной захватнической рукой? А так и изобразить. Где человек наиболее беззащитен? В туалете. И вот стоит деревянная туалетная будка, из нее доносится: «Ивушка зеленая…», рядом, на травке, стоит белый гусь… Скрипка. Идиллия, над которой нависает, подобно «мессершмитту», рука захватчика (человеческая рука в черной перчатке и с касками-головками на пальцах). Она уносит гуся, а уборная на тонких ножках пятится по зеленой траве, отступая перед железной «гусеницей» — гибкой лентой, на которой ровными рядами наклеены маленькие железные каски. Гремит Седьмая симфония Шостаковича. Тема Нашествия. Страшная и, главное, бездушная сила наступает, занимая весь стол, потом сворачивается колесом, готовая катиться по всей России. И катится. А внутри колеса, теряя погоны, шинель, остатки гимнастерки, крутится, перемалывается маленькая кукла: — Где вы, генерал Горенко? — требовательно спрашивает голос с характерным грузинским акцентом. — В Смоленске!.. — Где вы, майор Горенко? — В Городище!.. — Где вы, штрафник Горенко? — В Сталинграде, литейный цех!.. Точки поставлены. Тремя предложениями рассказана история отступления. Потом, когда битва закончится победой, тот же грузинский голос перечислит: «Рядовой Горенко… Полковник Горенко… Маршал Горенко…» — и грянут победные салюты в честь маршала-победителя, еще недавно крутившегося внутри бездушного «танкового» колеса. Так рассказана история наступления и победы…
Марина ДМИТРЕВСКАЯ. «Много песен про Волгу пропето…»
1996. № 11
Комментарии (0)