Я — дочь героя войны. Я — дочь героев войны. Я могу повторять это много-много раз. С течением времени это становится самым главным «статусом» моей жизни.

Вот я маленькая, лет шесть или семь, Ленинград, улица Правды, дом 8, квартира 37. Этот адрес я знала наизусть, когда еще читать не умела, потому что, когда я болела, родители негромко сообщали в телефон, вызывая врача: «…квартира 37, во двор, направо, последняя парадная, третий этаж».

Вот папа собирается на спектакль в свой театр, имени Комиссаржевской. Я никогда не видела его в «разобранном виде», в нижнем белье. Даже когда он тяжело болел. Как он умудрялся этого добиться на маленьком пространстве небольшой квартиры? (Хотя, наверное, по меркам того времени — большой и роскошной…) Только рубашка распахнута. Я подхожу и спрашиваю: «Папа, я забыла, где вход, а где выход?» Он объясняет: «Вот пуля вошла, спереди, в грудь, маленький шрамчик, круглый, как у тебя прививка оспы на руке, а вот вышла — шрам тоже кругловатый, но больше. На выходе все разворотила. Мне повезло, что не застряла». Я трогаю этот шрамчик, папа смеется, ему вообще все смешно и удивительно, что он таки живет, что я тут болтаюсь под ногами, такая балда, смешно, что он сейчас идет в театр кого-то представлять на сцене. Он все время улыбался, смеялся, всему был рад. И глаза у него были удивительные — веселые, но одновременно и печальные. Других вечно смешил. Подружки завидовали — вся жизнь как в цирке. А правда — ведь все это смешно. Вообще все. Все вообще. Вы не находите?

Я трогаю маленьким пальчиком шрам, папа быстро застегивает рубашку и уходит на спектакль. 25-й автобус довезет его с Разъезжей до улицы Ракова, как тогда называлась Итальянская. Разница есть, согласитесь, при всем уважении к неведомому мне Ракову. Жизнь прекрасна, все весело и радостно. Если автобус долго не появляется, есть способ: закурить. Тогда он тут же придет, и начатую сигарету придется бросить, хоть и жаль.

Вот папа пришел с утреннего спектакля, который, видимо, сыграл с трудом «после вчерашнего» (ну, вы понимаете), и лег спать. Я со своей школьной подружкой, Танькой Петровой, пускаю зайчиков балконной дверью в окна дома напротив. Зайцы большие. Одна тетя не выдерживает, вычисляет нашу квартиру, и мы видим, как она бежит через улицу Правды в нашу подворотню (опять — во двор, направо, последняя парадная, третий этаж). Мы с Танькой выскакиваем из квартиры, но поздно — тетка уже идет по лестнице. Мы поднимаемся этажом выше. Затихарились. Слышим, как она настойчиво звонит в дверь квартиры. Папа не скоро, но открывает. Тетка в шоке. Перед ней слегка «подшофе», но — Козлевич. И Советник Снежной Королевы, и Кащей из «Приключений Маши и Вити», и учитель физкультуры из «Приключений Электроника»… Какую, однако, силу имеет искусство! Прав был наш усатый вождь, когда прочитывал каждую публикующуюся книгу, просматривал каждый фильм. Он глубоко-глубоко прав! Ни на кого в мире театр, или книга, или кино не воздействуют так сильно, как на нас, тут, в России. Мы живем в придуманной жизни, поэтому взятие Зимнего, снятое Эйзенштейном, для нас более реально, чем реальное его взятие (или невзятие?). Никто так не чувствует театр, искусство, как русские. Загадка.

Тетка уходит счастливая, улыбаясь, папа ложится досыпать, а мы возвращаемся тихо в квартиру и начинаем варить сгущенку. Вся кухня в результате цвета «детской неожиданности», плита загажена, рука моя обожжена, пол липкий, кастрюлю не отмыть.

Почему меня не ругали? Кто-то сможет мне ответить? Я еще не то творила! Сшили дорогущее пальто — на следующий день из него сделана курточка, еле попу закрывающая. Почему не дали ремня? Почему хохотали вместо нравоучений? Других моих подружек лупили. А более серьезные дела? На вступительных экзаменах велено было идти отвечать историю КПСС к Волынкину, ректору института в то время. Кой черт я пошла к какой-то университетской тетке, которая и попыталась меня с моей фамилией, просто из нелюбви к этим необразованным театралам, завалить по поводу 24-го съезда КПСС? Ну хоть бы словом меня родители попрекнули!

Теперь я знаю почему. Чтоб понять это, потребовалось немало лет.

Они выжили каким-то необъяснимым чудом в страшной, невиданной мясорубке, в аду, в этом чудовищном месиве под названием «война». Миллионы и миллионы пали, иногда безвестно, иногда случайно, иногда глупо. Но все равно все — героически. Мученики и герои. А мои родители выжили. Чудо. К тому же попали в мир, где как бы все не всерьез. Нет, играли они всерьез, это было для них самое важное. И все же, все же… Это просто игра. Так и вся жизнь для них была немного игра. Не знаю, хорошо это или плохо. Путаюсь в понятиях. Я временами была из-за этого очень несчастна. Чувствовала себя персонажем в этой игре. Но не смею роптать, прощаю, прощаю… Другие люди, и люди театра, и особенно те, кто жил «всерьез», имел нормальную человеческую профессию, любили этих «несерьезных» необыкновенно…

Моя мама поступала в институт в один год с моим папой. Год этот был — 1940-й. Он увидел ее на вступительных экзаменах. Глаза. Светлые волосы. Рост — 158. 34-й размер ноги. Крошка. Но заполнила собой все пространство 2-й аудитории, где проходили туры. Как потом заполняла собой все пространство Александринского театра. Досточтимая Галина Петровна Короткевич каждый раз при встрече со мной (а это часто) говорит о маме: «Такое лицо! Такая кожа! Такая фигурка! Румянец! Персик! А голос! Я тоже хорошенькая была, но мы не могли оторвать взгляд от Лиды! Мы все толпились в аудитории, нас было не выгнать, мы хотели послушать, как эта девочка с ангельской внешностью будет читать!»

Коля не очень-то хотел поступить в этот храм лицедейства, хоть его мама (я — ее полная тезка), сама из дворян, с прекрасным дореволюционным образованием, поклонница Александринки, мечтала стать актрисой. Он хотел чего-то более камерного, менее публичного. Журналист, писатель — что-то в этом роде. Но нет, у сына врага народа даже документы в университет не приняли. Его мама посоветовала идти в театральный. Что ж, нравы в этой среде всегда были более либеральные. Принят.

А мама моя, «из простых», хотела быть хорошей комсомолкой и все на вступительных экзаменах и турах мучила приемную комиссию «паспортиной… из широких штанин». Но стоило ей прочесть что-то человеческое, как приемная комиссия сдалась, даже жребий кидали — кто ее возьмет к себе на курс. Год учебы пролетел как день. Папа не смел сказать о своих чувствах. Потому что половина института бредила Лидочкой Штыкан. Вторая половина — Лидочкиной подругой, кудрявой, смешливой Ирой Сергеевой, с которой Лидочка училась в одном классе, а потом и на одном курсе, — друг на всю жизнь.

Год учебы взахлеб. Только взгляды, только дружба. Но думаю, мама все понимала. Потом война. Перед отправкой на фронт она пришла с ним попрощаться. У папы в дневнике запись, в последний день перед фронтом: «Встретил на Литейном брата Лешу. Он шел с дамой. Бросил даму, пошел со мной. Вечером — Александровский сад. Лида». О Лиде — всё. Но ведь больше и не надо, правда?

Июнь 1941-го. Мама сдает экзамен по зарубежному театру Лидии Аркадьевне Левбарг. Берет билет. Читает вопрос. Молчит. Левбарг ждет. Штыкан молчит. Молчит пять минут, десять, пятнадцать. Они обе помолчали. Поняли друг друга. «Четверка вас устроит?» Лида кивает. Война может разлучить Левбарг с любимым… Лидии Аркадьевне не до экзамена. (Чудны дела твои, Господи, — мы жили несколько лет с Лидией Аркадьевной в одном доме на улице Марата!)

У Коли Боярского в гимнастерке всю войну была фотография Лиды. Кстати, не у него одного.

Что мы, смешные, слабые, наивные дети, можем понять в том, что тогда было? Да ничего. Просто — ничего. Поэтому и мама, и папа ничего не рассказывали о войне. Так, пара-тройка историй для встреч со зрителями. Снимите хоть сто фильмов, напишите сто пьес — нам не понять.

Как же так получилось, так повезло, что родилась я? Как это было возможно? Коля Боярский прошел чуть ли не все фронты: Ленинградский, Сталинградский, Украинский, Белорусский. Он был ранен у Ладожского озера, в деревне Войбокало. Тот самый шрам — пуля прошла в двух сантиметрах от сердца. Он воевал под Горловкой — той самой, которая последний год чуть ли не во всех новостях. Как же хорошо, однако, что он не дожил до того момента, когда Горловку, где погиб его лучший фронтовой друг, опять кто-то «берет», «сдает», «окружает», «захватывает»…

Когда мне было 5, 6, 12, даже 17 лет — мне казалось, что война — это что-то из эпохи динозавров. Теперь, пожив долго, я понимаю, что я родилась очень даже вскоре после нее. Раньше, когда брат Миша говорил в интервью: «Мы с Катей послевоенные дети», — я возмущалась: «Какие послевоенные? Ты — да, а я при чем? Я-то тебя много-много моложе!» Только теперь, когда можешь охватить мысленным взором всю свою жизнь, понимаешь: он прав. Мы все, все абсолютно, кто нынче живет, — послевоенные дети. Не по датам и не по хронологии. По сути.

Постепенно приходит понимание и осознание. Мой папа — герой войны! От Ленинграда до Кенигсберга, с пехотой. Ранение, плен, который образованный питерский парень, политработник, списал как просто «побег из-под конвоя» (это, собственно, так и было — из колонны наших пленных солдат местная ростовская девушка выдернула того солдата, что был к ней ближе всего, когда конвой отвернулся), иначе что бы ждало сына врага народа после плена? Семья прятала его у себя, пока наши не взяли Ростов-наДону. Тоже история.

Четыре года окопов. Это он толкал Землю, цитируя Высоцкого, сапогами, «от себя, от себя». Это о нем. Николай Боярский был в пехоте — самый адский труд. Одно время — в роте разведки. Два ордена Славы — это Георгиевская лента. Орден Красной Звезды. Медалей не счесть. Война кончилась. Все это позади. И сколько, вы думаете, лет этому мужику, прошедшему ад? 22 года. Вот так.

И скажите теперь, стал бы он переживать из-за того, что соседка пришла жаловаться? Или что денег не хватает? Или что роль не дали? Смешно, господа, правда? Смешно. Он выжил, он не уронил честь русского солдата.

Лида пережила первый год блокады, а с 1942 года была санитаркой на Ленинградском фронте. Ушли с сестрой Верой, совсем малолеткой, добровольцами. Не потому что героини, а потому что в первый блокадный год потеряли отца и больше не могли голодать. А на фронте как-то кормили. Выносила раненых из боя, когда надо — пела им, читала стихи, плясала. С 1944-го, когда кольцо блокады было прорвано, комиссовалась, играла в БДТ. Мальчишку в «Кремлевских курантах», Абигайль в «Стакане воды». После войны оба они окончили институт. Мама стала актрисой Александринки.

Лида Штыкан и Коля Боярский поженились после войны.

Какой сериал, прости господи, может адекватно рассказать об этом? Просто смешно, правда. Разве что-то было им страшно теперь? Нет. Счастье, только сплошное невероятное счастье. Лида и Коля. И вот она, я, родилась. Добавила им и так через край перехлестывающего счастья. Не сразу, конечно, через много, как мне казалось, лет, после войны. Но больше с Мишей не спорю, я хочу считаться послевоенным ребенком. Хочу носить в себе эту частицу.

Почему я плачу, только услышав первые такты «Прощания славянки» или «Вставай, страна огромная»? Почему не могу смотреть фильмы о войне? Раньше могла. Почему, находясь в гостях в Калифорнии, в тепле, комфорте, среди друзей, красоты, достатка, я вдруг случайно (или не случайно?) кликаю в планшете на название «У безымянного поселка» — и какой-то мальчишка (оказалось — хороший певец!) Александр Бон доводит меня до истерики своим: «…их оставалось только трое из восемнадцати ребят…»? Это была любимая песня моего отца. Нервы ни к черту? Нервы всегда ни к черту. Но и время становится все сложнее и сложнее. Поэтому и обращаешься в прошлое, хотя я вроде еще «девушка» в глазах попутчиков по троллейбусу. С каждым годом накрывает осознание того, что пришлось пережить этим людям. Буйство молодости заменяется памятью сердца, и это так прекрасно!

Прошлое моих родителей не отдаляется, оно становится все ближе и ближе. Это так хорошо. И пусть кто-то злобствует, что, мол, ничего у них не осталось, вот и нянчат свою Победу. Победа. Беда. Еда. Да. Нянчим, и что? Дай-то бог, чтобы так же нянчили эту ПОБЕДУ наши дети и внуки.

Перечитала — много пафоса. Простите. Родители мои этого не любили. Но иначе у меня не получилось. Так я чувствую сейчас, так я думаю. И жалею теперь о том, что у меня нет детей, потому что некому передать эти мои ощущения. Поэтому пишу здесь для всех. Надеюсь, поймете.

БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ, ВЫПИСКИ ИЗ НАГРАДНЫХ ЛИСТОВ МОЕГО ОТЦА

«…При штурме Турецкого вала 3.11.43 г. проявил мужество и отвагу, уничтожив 3-х гитлеровцев…».

«10-го октября 1944 года в бою за местечко Михельсакутен он уничтожил шофера противника, пытавшегося завести и угнать одну из автомашин. 12-го октября в районе Клумбен он огнем своего автомата, уничтожив 11 солдат противника, не дал большой группе вражеских автоматчиков переправиться через реку и ударить во фланг нашим подразделениям».

«…В бою 24.01.45 г. в районе Христоплатен при отражении контратак противника он лично вел огонь из ручного пулемета и уничтожил 12 солдат противника…».

«…25.01.45 г. в районе Тайт он, преследуя отступающего противника, зашел к нему в тыл и, перерезав своим отделением дорогу, рассеял и частично уничтожил два взвода вражеской пехоты. Сам сержант Боярский в этом бою уничтожил из личного оружия 6 гитлеровцев».

«…8.04.45 года в районе Кляйн Амалиенау он, обнаружив в одном из домов вражеского снайпера, подкрался к нему и уничтожил его из автомата. В этом же доме он взял двух пленных. В этот же день в районе Зоологического сада в одном из зданий старший сержант Боярский уничтожил из автомата 6 гитлеровцев и 14 взял в плен, доставив в штаб».

Апрель 2015 г.

ПИСЬМА НИКОЛАЯ БОЯРСКОГО С ФРОНТА

Милая, родная моя мамочка!

Не знаю, получила ли ты мое письмо из Вологды от 17.XII, и потому на всякий случай коротко сообщаю тебе предысторию сегодняшних событий: после 15-ти дней непрерывных боев и походов по 40— 50 км за ночь (это без рисовки), я 3-го числа был ранен в бою за деревушку Войбокола на южном берегу Ладожского озера — мне прострелили пулей сустав плеча левой руки; сам кое-как выполз из боя — полз не менее 2-х км по глубокому снегу, потом 6 км шел лесом до перевязочного пункта, где «добрая фея в галифе» оказала мне первую помощь и на следующее утро отправила в санитарном автомобиле в полевой госпиталь. Сейчас чувствую себя довольно сносно — гораздо лучше, чем раньше, а мне было очень-очень не по себе, да и вообще можно сказать без хвастовства, что я перенес очень много, столько, сколько никогда не чувствовал себя в силах перенести…

10-го числа мне исполнилось 19 лет. В этот день я проехал на морозе 52 км в сан. автобусе и лежал в передвижном госпитале в деревне…

К лету определенно вернусь домой. Крепко целую и обнимаю. Коля

Родная моя мамуленька!

Вот уже 8 дней, как я снова на фронте. В бою уже был. Сейчас стоим на отдыхе за 5 км от передовой. Давно не спали и страшно утомились. Писать много не могу, да и не к чему. Ты сама понимаешь, чтобы все описать, нужна целая книга. Вчера меня хотели взять из автоматчиков в разведку. И сам я не против перейти. Там работа опаснее и интереснее. Командир разведки хотел меня взять главным образом из-за того, что я написал в анкете «читаю и пишу по-немецки, со словарем могу разговаривать». Но политрук нашей роты, очень хороший человек, расположением которого я пользуюсь, категорически отказался меня отпустить. Теперь командир разведки решил вытребовать меня через комиссара полка.

Что из этого выйдет — не знаю. Не волнуйся, мамуля, за меня! Я скоро вернусь! Коля

Дорогая мамочка!

Пишу тебе снова, чтобы не было большого перерыва в моих письмах, хотя новостей у меня никаких нет. На нашем участке сейчас довольно спокойно. Брат Павлуша с противоположной стороны потихоньку продвигается. А фронт центральной группировки ушел уже далеко от нас. Как-то разрешится у нас обстановка?

Вчера у меня был праздничный день — получил сразу 5 писем: одно — от тебя, одно — от Оли Груздевой, одно — от друга по институту Жени Горюнова, одно — от Павлуши и одно — от Веры Березовской. Каждую свободную минуту брался за них и перечитывал, а сегодня пишу всем ответы.

Павлуша пишет, что награжден «Отечественной Войной I степени», вышел из боя и отдыхает в тылу. Верочка прислала свою фотографию, вспоминает, как в январе 43-го помогала моему бегству, как носила мне и Котельницким сигареты, потому что знала, что я не могу жить без курева, как подозрительного парня выдавала за двоюродного брата и как плакала вместе с Матреной Алексеевной, провожая меня опять на фронт под Таганрог.

Не забывай меня, мамочка, пиши почаще, помолись за меня. Коля

Родная мамочка!

На нашем участке стало тихо. Опять — период подготовки. Но задача, которая стоит перед нами, — очень трудная, может быть, даже труднее, чем на Перекопе. Нам предстоит форсировать важный водный рубеж, на противоположном берегу которого — оборона противника: траншеи, паутина колючей проволоки, минные поля, зарытые в землю танки. Будет, конечно, очень нелегко столкнуть врага с этого рубежа. А нам, пехоте, конечно, труднее всех, ибо мы — первые, впереди всех должны будем перебраться на ту сторону и атаковать траншеи врага. Но пусть будет то, что нам суждено. Рано или поздно, придется наступать. Но лучше уж — скорее.

Крепко тебя целую.

Коля

Родная моя мамулечка!

Кончился наш отдых. Сегодня выходим на передовую. Опять начнутся тревожные бессонные ночи, постоянная боевая готовность, пулеметная трескотня, ракеты…

Уж лучше бы скорее рискануть еще раз, да — вперед, в глубь Пруссии. Скорее бы, скорее. Стал получать мало писем, очень скучаю и тоскую. Даже самые лучшие друзья забывают. Но что же поделаешь — такова судьба.

Хотели меня отправить на полтора месяца в тыл лечить зубы, но я отказался сам. Буду жив-здоров — вылечу, а сейчас — черт с ними!

Мамочка, родная, пиши мне, пожалуйста, почаще, пиши все новости, списывай стихи, пришли, если можешь, немецко-русский словарь.

Мне интересно вот что: в нашей ленинградской комнате остались некоторые мои бумаженции — зачетная карточка института, фотографии друзей, и пр. Целы ли они? Обязательно пришли мне фотокарточку братьев и свою. <…>

Крепко-крепко тебя целую, твой сын Николай.

P. S. Мамочка, милая, золотая, дорогая, я обязательно вернусь к тебе и больше никогда тебя не покину. Крепко тебя целую. Коля.

Родная моя мамочка!

Что-то сегодня у меня неспокойно на душе, даже не пойму от чего. Может быть, от того, что сегодня первый раз за всю войну смотрел замечательный фильм — «Серенада солнечной долины», от которого зашумели в голове всякие мысли, зашевелились мечты. Может быть, от того, что неожиданно получил письмецо от Верочки Березовской и снова вспомнил со страшной ясностью, до мельчайших подробностей семь дней января 1943 года и свое чудесное спасение, — среди бела дня, на главной улице большого города; вспомнил смелый подвиг укрывавших меня людей. Неужели же я не смогу хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь быть им полезным? Свою январскую получку, «орденение» и прочие надбавки (всего 1000 руб) завтра вышлю тебе, а в следующий месяц (если буду жив) — пошлю Котельницким. Они живут бедно. Михаил снова пропал без вести. <…>

Я сейчас живу в совершенном тылу (11 км от передовых). Не знаю, долго ли здесь пробудем. Живем в домах, спим на кроватях (!), на ночь раздеваемся до нижнего белья (!!!). Моя зима 43–44 на Перекопе и теперешняя зима — это черное и белое. Крепко целую дорогих братьев.

Коля.

Родная моя мамочка!

Наверное, ты не успела получить в Орехове-Зуеве мое письмо, написанное 9.04.45, т. е. после полного выполнения нашей первой задачи, а поэтому пишу тебе снова, чтобы ты не волновалась за меня. Теперь уже почти окончилась война на нашем участке. Куда мы пойдем потом — неизвестно. Снова меня представили к награде. Впервые мне пришлось воевать в большом городе. (Мелитополь, конечно, не из больших.) Никогда я еще не видел такого количества пленных, которые сдались нам после третьего дня штурма. И бой там был короткий, но жаркий. Я один из первых вошел в зоологический сад, где после артподготовки, оглушенные, запуганные, блуждали среди воронок дикие звери, которым посчастливилось уцелеть. Там я достал себе рысака, как раз для меня подходящего, т. е. который своим видом не бросается в глаза начальству, но прилично бегает. Он, оседланный, бродил по аллеям, т. к. его хозяин, очевидно, предпочел смыться на своих двоих.

После овладения городом мы отдыхали два дня, а теперь общими силами доколачиваем немца, который уже загнан на узкую косу и не сдается.

Получил твое письмо с Орехово-Зуевской газетой, где в каждом отзыве люди расхваливают С. и А. Боярских. Очень, очень рад их успехам. А как бы я хотел посмотреть все их спектакли! Да и вообще я безумно хочу домой. Хочу хоть на один день, чтобы прижать к груди мою старенькую седенькую мамочку, обнять своих братьев, повидать друзей, побывать в своем институте, откуда я теперь часто получаю письма с подробным отчетом о всей работе, о всех театральных новостях.

Прошу разыскать мои документы и фотографии, оставшиеся в ящике нашего письменного стола на ул. Красной Связи, и сохранить, ведь я вернусь! Я же ведь собираюсь еще жить, учиться, работать!

Павлушу я также известил о хорошем для меня исходе последних операций и жду весточки от него. Теперь вряд ли мы встретимся с ним до возвращения домой. Случайно мы попали близко друг к другу, а теперь, наверное, снова разъедемся.

До свидания, мамочка, не беспокойся обо мне, меньше хворай, береги себя. Крепко-крепко тебя целую — твой сын Николай.

Родная моя мамочка!

Ну — вот и кончилась война. Сегодня — 10-е мая. <…>

Но все-таки как-то еще не до конца осознана великая радость случившегося. Нужно еще, чтоб ударил гром, чтобы перевернулась земля, чтобы утрясти в голове мысли. Сегодня по приказу командования все пишем письма на Родину: матерям, женам. Ночь спал как барон: натаскал кучу перин, два шелковых одеяла, белоснежные простыни, разделся до нижнего белья и на пару с Колей Зайцевым почивал ровно 11 часов, пока повар не разбудил обедать (на завтрак он не смог нас поднять). За обедом снова сильно дербанули и пели хохляцкие песни. Я и сейчас еще не совсем трезв — поэтому и пишу так сбивчиво и неаккуратно. Крепко-крепко целую и обнимаю дорогих братьев.

Коля.