1. Почему вы обращаетесь к материалу о войне? Что это дает? Почему это важно для вас?

Я сделал только один спектакль о войне — «Рождество 1942-го, или Письма о Волге». Он шел девять лет. Это беспощадный материал, столкновение с которым было обжигающим. Конечно, такого количества информации, как сейчас, в то время не было. Заметьте: эти письма были прочитаны в журнале, не в Интернете, то есть тогда еще выходили журналы, и мы их еще тогда читали… Меня этот материал зацепил и несколько лет держал: я знал, что хочу его сделать. Я помнил об этом. После «Лешего», когда у меня возникла возможность самостоятельного плавания, звезды сошлись, и мы начали репетировать.

Там есть фразы, которые сопровождают всю мою жизнь. Например, такая строка из письма: «Война — это чудовищный неизбежный фон нашей жизни». Да, это так. Чудовищный фон нашей жизни. Чем дальше — тем ближе и ближе, страшнее и страшнее.

Я не могу сказать, что мне нравится что-то делать про войну. Нет, мне не нравится.

Но если не делать — тогда мы сволочи. Надо делать.

Почему для меня это важно? Я советский человек. Я родился в Ленинграде (он всегда для меня — Ленинград, я могу назвать его Питером, но не Петербургом). Из этого города маму увозили в эвакуацию. Из этого города папу, который прожил самую страшную блокадную зиму, вывезли весной 1942 года. Маму вывезли раньше, она младше папы и не помнит, как это было, а папа помнил. Дядька помнил; двоюродная бабушка рассказывала, что она всю блокаду ходила пешком с Ковенского переулка на Исаакиевскую площадь в Институт искусств. Она говорила, что ничего страшнее, чем пустой Невский проспект, она не видела в своей жизни. Мой дед с концертами объездил весь Ленинградский фронт и потом перемещался вместе с войсками на запад. Не воевал, но служил в концертных бригадах. Я на этом выращен, и это навсегда, и Пискаревское кладбище — навсегда, что я могу сделать… Поэтому — важно.

2. Каковы возможности театра в воплощении военной темы? Какова степень правды и подлинности?

Безграничны возможности театра, безграничны.

У меня есть приятель, мы с ним знакомы с младенчества, наши дачи рядом. Его мама пришла на «Рождество…». Потом уже, через какое-то время, мы встретились, и она сказала мне: «Во время войны я была на Украине, под Киевом, и немцы прямо на моих глазах расстреляли мою тетку и двух двоюродных сестер. Я думала, что никогда мое отношение к ним не изменится… Но когда я смотрела твой спектакль, я увидела несчастных испуганных мальчиков».

На мой взгляд, в том, что произошло в этом году, когда всех ко Дню Победы обязали сделать или восстановить спектакль о войне, есть большой плюс. То, что в результате козловские ребята сделали «Я не видел войны…» по воспоминаниям, дневникам и письмам студентов и педагогов нашей академии, — это счастье. Эти дети уже сейчас старше, чем были во время войны Владимир Викторович Петров, Анатолий Самойлович Шведерский, Дина Морисовна Шварц, Валентина Ковель, Николай Боярский… Даже если не получилось, просто тронуть этот материал, пойти в эту сторону стоило в любом случае.

Мне было важно, что они первый раз сыграли 8 мая (и премьера «Рождества 1942-го…» игралась 8 мая 14 лет назад). Я считаю День Победы великим праздником нашей страны.

3. В чем театр ограничен?

Театр всегда ограничен — в деньгах, в возможностях, а самое главное — все больше и больше в свободе выбора. И ощущение, что чем дальше — тем больше будут закручивать гайки.

Недавно в рамках «Ночи музеев» мы сыграли наше «Рождество…», в усеченном варианте — вдвоем с Лешей Титковым. И я с особенной ясностью понял: если бы сейчас, в современной ситуации в стране, нам пришла бы в голову безумная мысль сделать этот материал, нам бы просто никто не дал! Нас бы даже слушать не захотели. Сейчас официальный театр всеми силами пытается уйти от серьезных настоящих животрепещущих проблем. На сегодняшний день это главная катастрофа: нам всем дано понять, что мы со своими знаниями и болями не просто неинтересны — мы вредны тем, кто считает, что дает нам деньги. Они нами руководят, они дают финансирование, и, получается, мы обязаны под них ложиться. Детям я бы советовал валить из этой страны, потому что ближайшие лет десять ничего хорошего здесь не может быть.

Один пример. Только что я участвовал в проекте, который был посвящен геноциду армян. Как только мы поняли, что у нас получается спектакль, мы сразу же стали пытаться его пристраивать. Выяснилось, что никто не хочет слушать. Мы говорим: мы же не Турция, мы признаем факт геноцида… «Не надо. Это хорошо, это нам нравится, вы молодцы, но… не надо».

Геноцид продолжается! В этой стране — в отношении нас.

Я обожаю эту страну, я патриот, как мне кажется, я верующий человек. Но я не готов мириться с тем, что они со мной делают. Я читающий, думающий человек, не надо со мной так, это бесстыдно!

4. Из чего складывались ваши сведения о Великой Отечественной войне, ее ощущение?

Ощущение войны… Как-то натолкнувшись на рисунки Сергея Симоновича Дрейдена, я спросил у мамы (а надо сказать, что она отличилась тем, что выбила зуб Сергею Симоновичу Дрейдену головой, будучи в нежном детском возрасте): что это? «Это Кутузовская набережная, все дома там были выкрашены защитным цветом…» Мы знаем, что были замаскированы Адмиралтейство, Петропавловка, Исаакий, но то, что все здания были раскрашены?..

Уже после того, как мы сделали «Рождество…», пошла волна, многое начало открываться. Я узнал, например, что Савва Кулиш, который прошел режиссерскую стажировку у М. Ромма на «Обыкновенном фашизме», свою дебютную картину сделал из кадров, не вошедших в этот фильм, а закадровым текстом у него шли вот эти самые письма (так и называется фильм — «Последние письма»).

В прошлом году Саша Строев со своим курсом сделал Ремарка (композицию по «Трем товарищам» и «На Западном фронте без перемен»), я заново услышал текст… и мысленно вернулся к письмам. Я у Ремарка услышал многое из того, что я знаю по письмам. Я допускаю, что это не подлинные документы, что это произведение, созданное очень талантливым писателем, но углубляться в поиски, в расследование мне не хотелось. Может быть, катастрофа делает с обычным человеком нечто такое, что он начинает мыслить как большой художник… Не авторство мне было важно, а язык и серьезные смысловые вещи. У Виктора Некрасова в дневнике есть вопрос, который пришел ему в голову, когда уже он попал в Германию и увидел эти шестиполосные трассы, эти асфальтовые дороги в сторону любой деревни, кафельные коровники: «Зачем они к нам полезли?» Я уж не говорю, как сейчас победители фашистов в России живут. Победили же — а всех своих мертвых до сих пор не похоронили…

5. Какие произведения разных искусств для вас — самые сильные высказывания о войне?

Резо Габриадзе, «Песня о Волге». (Не случайно второе название в нашем спектакле.) Я счастлив, что мне довелось в этом принять участие. Умирать буду — надеюсь, зачтется.

«Хроника пикирующего бомбардировщика» Наума Бирмана.

«Семнадцать мгновений весны» Лиозновой. Как она это сделала, как?! Поклон ей.

«В бой идут одни „старики“», Леонид Быков — гений.

Николай Олялин в военных ролях — рядом никого не поставить из тех, кто сейчас на экране…

6. Для вас работа с военным материалом — работа с мифом или с подлинной историей?

Люди. Я не могу и не понимаю, если не про людей. Человеческие судьбы. Не так давно по каналу «Кто есть кто» я смотрел документальный фильм «Батяня Рапопорт». Ведущий Сережа Чонишвили (я поэтому и зацепился, что увидел его на экране, а потом уже не мог оторваться). Герой фильма — ученый-генетик Иосиф Рапопорт. У него была назначена защита докторской диссертации, была подготовлена бронь, но он ушел на фронт, воевал, был трижды представлен в годы войны к званию Героя Советского Союза, но так и не получил. Лишился глаза. Во время одного из тяжелых ранений, находясь на лечении, докторскую все-таки защитил… В начале 1960-х годов был выдвинут на Нобелевскую премию, но не получил ее, так как отказался писать заявление о восстановлении в партии (а из партии он был выгнан потому, что в 1948 году не побоялся и выступил против Лысенко). Когда Серега Чонишвили в фильме говорит о смерти этого человека и у него начинают блестеть глаза — это дорого стоит.

Мы знаем только тысячную долю всего, что было…

7. Насколько актуальна для России и ее искусства тема войны?

Сейчас это особенно актуально. Мы ведем войну. Мы воюем. И в этой ситуации мы — сволочи. Давайте называть вещи своими именами. Во время чехословацкого вторжения шесть человек вышли на площадь, а сейчас мы не выходим. Держимся за свою спокойную жизнь, не хотим подставлять близких… Да, страшно, стыдно в этом себе признаваться, но мы подлецы.

8. Мы знаем правду о войне?

Всей правды о войне мы не знаем и не узнаем никогда. И не надо. Это слишком страшно.