В. Кондратьев, В. Шаламов. «Жизнь одна». РАМТ (Москва). Режиссер Владимир Богатырев

Даже если бы достоинства спектакля «Жизнь одна» свелись к идее соединить в одну композицию лагерную прозу Варлама Шаламова и окопную прозу Вячеслава Кондратьева — все равно эту работу можно было бы счесть удавшейся. В то время, как в головах некоторых людей возрождается мысль о том, что сталинский режим был необходим, в том числе и для победы в Великой Отечественной войне… Когда в разных местах страны объявляют сбор подписей за возвращение Волгограду имени, которое он носил в 1925–1961 годах… Когда убийце и тирану ставят памятники… Когда словосочетание «культ личности» уже не кажется цитатой из учебника истории… Вот в это наше с вами время даже одного режиссерского жеста, сблизившего в спектакле два ада, в которых одновременно погибали миллионы, хватило бы для того, чтобы поблагодарить Владимира Богатырева за гражданское мужество. Но, к счастью, «Жизнь одна» хороша не публицистичностью, а художественностью. Этот спектакль — серьезное высказывание о судьбе России и ее народа, спектакльвыкрик, правда, услышат его немногие.

Ю. Трубин (Виктор), А. Прокофьева (Ася). Фото С. Петрова

Как жаль, что именно такие важнейшие театральные работы, которые звучат как предостережение, обычно идут в камерных залах для самого малого количества зрителей (как, например, петербургские документальные «Антитела» об убийстве юноши-антифашиста). Понятно, что такие темы хочется исследовать «под лупой», показывать крупным планом, когда актеры и публика два часа находятся в теснейшем взаимодействии друг с другом и с материалом, — поэтому малый зал, поэтому глаза в глаза.

Но ощущаешь неудовлетворенность из-за того, что такому сильному воздействию подвергаются всего-то сорок человек за один раз…

Спектакль РАМТа идет в вытянутом в длину зальчике, на узкой полоске перед черной стеной. Как будто в коридоре. Беспорядочно расставлены обшарпанные стулья, старые табуретки. Шестеро артистов выходят на игровую площадку, берут сложенные на стульях детали костюмов и, мгновенно набросив гимнастерки, ватники, пиджаки, пилотки, совершают скачок в 1940-е годы. В финале, уже пройдя вместе с героями по многим путям войны и каторги, актеры снимут и аккуратно вернут костюмы на место, но теперь каждый стул будет восприниматься как надгробный памятник. Тот самый, которого все эти люди, скорее всего, не удостоились, хотя и заслужили… И два молодых артиста по очереди прочитают как завещание несколько фраз от имени двух русских писателей, Вячеслава Кондратьева и Варлама Шаламова. Бившийся на фронте, раненный под Ржевом, ненавидевший войну Кондратьев говорит: «Мы шли не столько убивать, сколько жертвовать собой… Увы, опыт предыдущих поколений, оказывается, никого и ничему не учит». И это верно, ведь целой страной не выучены уроки истории, военная и лагерная книги не прочитаны или не до конца поняты. Полностью разуверившийся в человеке Шаламов безнадежно заключает: «Колыма научила меня совсем другому. Надо помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее — сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века». Как стук земли о крышку гроба звучат эти слова… Правда, последняя мелодия спектакля обещает «Рай» (ведь так называется песня «Под небом голубым есть город золотой», которую хрипловатый голос Хвостенко поет нам на прощанье).

В музыкальной партитуре «Жизни…» сопрягаются самые разные мотивы. Песни Александра Галича о лагере, его «Прощание славянки», но встык — победный мажорный марш «Советский цирк». Оглушительные фортепьянные аккорды, доносящиеся из репродуктора, накатывают волнами на монолог о пытках в сталинских застенках, а «Конь унес любимого» (Хвост&Аукцыон) кажется народной песней, которую поют в довоенном пассажирском вагоне под гитару и потом вспоминают как самую заветную ноту, последний звук мирной жизни… Так же прихотливо, смело и резко, как музыку, монтирует Владимир Богатырев и фрагменты рассказов Кондратьева и Шаламова, сводя на тесном пятачке сцены персонажей, погибающих под пулями, — или фашистов на фронте, или конвойных на Колыме. Актеры не только играют по две-три роли, протянутые пунктирно от начала до конца спектакля, но и вынуждены молниеносно «перепрыгивать» из одного образа в другой. Каждый человек в то время мог оказаться и на передовой, и в застенке, таковы были «жизнь и судьба». И молодцеватого новобранца от согнувшегося от удара в живот подследственного иногда и вправду отделяло всего лишь несколько мгновений.

Наверное, истории репетировались последовательно, но потом оказались разрезанными на куски и перемешаны, сцеплены заново в сложной последовательности. «Жизнь одна» не течет ровно, а пульсирует, нервно бьется. Меж двух берегов — войны и лагеря — иногда шествует странная цирковая процессия (под тот самый бодрый марш Исаака Дунаевского). Укротитель в цилиндре то щелкает бичом, то целится из винтовки; две увенчанные венками, белым и черным, женщины — одна с медной тарелкой, другая с медным рожком (наверное, богини победы); человек без лица (на голове противогаз) и мажорно улыбающаяся девушка-спортсменка с гимнастической лентой в руке… Эти вставки остраняют основное действие, прошивают его фантасмагорической нитью.

В желтом мареве горизонт,
А нас из лагеря да на фронт!

Завязку Богатырев нашел в рассказе Кондратьева с парадоксальным названием «На станции Свободный»: именно на этой станции герой, призывник Андрей (Юрий Трубин), за несколько дней до начала войны впервые видит заключенных, которых грузят в вагоны. Огромную серую массу, елозящую на коленях. Это страшное зрелище потрясает его, переворачивает душу: ему открывается теперь, какие позорные унижения терпит его осужденный отец. «Как же вы воевать-то будете?» — спрашивает Андрея какая-то посторонняя женщина, свидетельница его ужаса (она же — Мать, ждущая сыновей, и Жена, ждущая мужа, — Татьяна Веселкина играет эту вечную русскую исстрадавшуюся женственность).

Страдания человека на каторге, в холоде, грязи и постоянном страхе, намеренно рифмуются с такими же мучениями на войне. «Выжить можно лишь случайно» — и там, и там. Машины массового уничтожения человека работают с двух сторон.

От Караганды по Нарым —
Вся земля как один нарыв!

Юрий Трубин, игравший пылкого впечатлительного Андрея, глубоко надвинув кепку и надев ватник, становится мрачным суровым лагерником — отцом этого Андрея или любым другим ЗэКа, а по сути — самим Шаламовым, которому уже в ГУЛАГе накинули срок за слова: «Бунин — великий русский писатель». Если военные эпизоды в спектакле — насыщенные событиями сцены, то лагерная тема — это скорее философское размышление о добре и зле, о том, стоит ли стремиться выжить любой ценой, где предел унижений, за которым наступает необратимый распад души. Монолог героя Трубина, знающего все про жизнь за колючей проволокой, про искаженную (обнаженную?) человеческую природу, иногда превращается в диалог с очкариком Серафимом (Изнаур Орцуев), вольнонаемным химиком, которого по ошибке приняли за сбежавшего заключенного и подвергли (пусть на пять дней) всему тому, что годами терпят лагерники. Пяти дней оказалось достаточно, чтобы надломить дух молодого чистого человека… И третий персонаж, замыкающий систему, — следователь (Алексей Мишаков). Мертвящим взглядом он сверлит зрителей, сидя вплотную к первому ряду, ведя бесконечный допрос.

А когда пошли миром грозы —
Мужики — на фронт, бабы — в слезы!

Две военные кондратьевские истории, сплетаясь, создают стремительный поток «Жизни…». Исподволь их объединяет тема — девушка, оказавшаяся на фронте. Женщина среди воюющих мужчин, рядом со смертью, в самом пекле. Эти прекрасные юные создания, рожденные, чтобы быть желанными и любимыми, гибнут внезапно, страшно, некрасиво, бессмысленно. Катя из рассказа «Не самый тяжкий день» убита дважды: уже после смерти в ее тело попадает бомба, и остается только глубокая воронка. Стоит подавленный горем мудрый солдат Мачихин (А. Мишаков), только что встретивший и тут же потерявшей землячку, которую знал с малолетства. Плачет молодой сержант (И. Орцуев), совсем недавно записавший адрес полевой почты, чтобы начать переписку с Катей. А худенькая девчонка (Александра Аренс) огромными глазами смотрит на пустое место на сцене, которое занимала эта уже исчезнувшая Катя, и с горечью, с болью сетует о том, что даже не успела она никого на свете полюбить.

Героиня рассказа «Асин капитан» убита не пулей и не бомбой. То, что с ней случилось на войне, может быть, еще хуже: у нее душа замерла.

Ну, так пой мне, птица белая, как его я люблю.
Вечно пой мне, птица белая, как его я люблю.

Перед войной школьница Ася и московский студент Виктор познакомились в Калуге, полюбили друг друга, но молодой человек уехал, легкомысленно позабыл обо всем, а потом война. И вот среди боев раненый лейтенант встречает женщину, в которой уже не узнать ту грациозную девочку: она жестка, даже груба, говорит отрывисто, ходит резко. Она похоронила мать, потом своего первого мужчину, за которым ушла на фронт, теперь живет с отчаянным капитаном, которому — как и ей — каждый день грозит гибель на передовой… Встреча с предавшим ее когда-то Виктором будит надежду на возможное возвращение любви, Ася уже готова было потянуться к нему, но сразу же приходит осознание того, что ничто уже не вернется, никогда уже не станет «как раньше». То, что случилось за эти несколько лет («но каких лет!»), выморозило все чувства, и возродить их нельзя. Самой Асе стыдно за себя теперешнюю перед той чистой, доверчивой влюбленностью… Без слов дает нам все это понять Анастасия Прокофьева, которая играет с удивительным для столь молодой актрисы мастерством.

Сцена из спектакля. Фото С. Петрова

«Асин капитан» — самая эмоциональная история в «Жизни…». Дуэту А. Прокофьевой и Ю. Трубина (Виктор) приходится в рамках одной сцены перемещаться во времени и пространстве — вот их герои на довоенной танцплощадке, взволнованные и смущенные, а вот — уже залпом пьют водку из граненых стаканов, закусывают вареной картошкой и курят махорку. Вот сидят на лавочке в парке, боясь прикоснуться друг к другу, а вот — обезумевший лейтенант набрасывается на Асю, жадно целует, а она безвольно обмякает в его руках. Эти переходы актеры осуществляют виртуозно, меняются осанки и жесты, глаза становятся другими. Капитан (третья роль И. Орцуева, и совсем непохожая на две другие), понявший, что он не только спасает Асю от еще худшей доли, но и использует, не считаясь с ее чувствами, находит в себе силы уйти, оставляя бывших влюбленных наедине, но этим двум людям уже не помочь. Они еще могут рыдать в объятиях друг друга, но это слезы о погибшей любви, об убитых душах.

Герои Шаламова и герои Кондратьева, те, кто в лагере, и те, кто на войне, говорят о том, что не видят себя — «после». После освобождения, в мирной жизни. Их там не поймут. Они узнали такое, что жить с этим, просто жить — невозможно. А жизнь одна…

Вспомним: оба писателя окончили свои дни трагически. Кондратьев в 1993 году покончил с собой, Шаламов в 1982 году умер в сумасшедшем доме.

Смотрим и видим, что вышла ошибка,
Ошибка, ошибка,
Смотрим и видим, что вышла ошибка
И мы — ни к чему!

Камерный, но очень масштабный по внутреннему смыслу спектакль Владимира Богатырева и молодой актерской команды РАМТа тревожит нашу совесть: неужели и впрямь — ошибка, и все невыносимые страдания людские были ни к чему, и десятки миллионов жизней положены зря?..

Май 2015 г.