Военная тема долго питала советский театр. Как сказал когда-то в интервью журналу «Театр» Олег Ефремов — в течение четверти века. Обращение к теме войны проверяло на подлинность. Ведь в послевоенное время было много фальшивых пьес и помпезных спектаклей и мало честных, пытавшихся хоть крупицу правды сказать о том, что только что пережила страна. Послевоенные спектакли — это позорная страница нашего театра. Но не с нее начинается счет «спектаклей о войне». Она как будто вырвана, и о ней не любят вспоминать даже историки советского театра.

Реальный счет спектаклей не «датских», подлинных начался, когда появилась первая честная пьеса «Вечно живые» ополченца Виктора Розова. Хотя не все знают, что пьеса была написана в 1943 году, и если бы она была предъявлена зрителю в то время, кто знает, как бы она была встречена. И как бы повернулась судьба драматурга…

Но тогда она, конечно, не могла быть ни поставлена, ни напечатана. И ее исторически относят ко времени «оттепели». Спектакль, который поставил в 1956 году молодой Ефремов, во многом определил судьбу «Современника» и судьбу всего поколения молодых артистов, сыгравших в нем. Они задали важный вектор этой теме на многие десятилетия: сыграли о войне как о времени общего нравственного выбора, когда каждый человек решал, как он должен жить. Спектакль был «антитеатральным». Никаких метафор, никакой условности, только честная актерская игра, правда бытовая и жизненная. Это тогдашнее открытие «Современника» «работает» до сих пор. Между прочим, больше никогда Олег Ефремов к теме войны не возвращался.

В 1965 году, на закате «оттепели» на другом полюсе, в Театре на Таганке, Юрий Любимов поставил спектакль «Павшие и живые» по стихам поэтов Великой Отечественной войны. Тогда только что появились первые сборники поэтов, погибших в годы войны. «Имена на поверке» бессовестно крали из библиотек, заучивали наизусть. Я помню, как мои молодые родители и их гости читали эти стихи по вечерам. Стихи потрясали — невозможно было представить, что их писали в стране, измученной репрессиями: такими молодыми, свободными, яркими были эти строфы.

После спектакля на Таганке (о нем откуда-то знали все) по стране начали появляться поэтические спектакли, где читали-играли стихи Когана, Майорова, Кульчицкого, Ширман. И возникло новое направление: поэтический театр. В Иваново у знаменитого тогда режиссера Регины Гринберг в Молодежном народном театре драмы и поэзии, известном во всей стране, шли спектакли о погибших поэтах, они так и назывались: «Николай Майоров», «Елена Ширман», кажется, у нее был впервые поставлен Ицхокас Мерас. И у нее, и в Поэтическом театре МГУ. Все это были спектакли о человеке на войне, о судьбе поэта, о трагическом и единственно возможном выборе. Симптоматично, что в профессиональных театрах это движение почти не проявилось.

Через много десятилетий московская критика с удивлением открыла для себя Мераса в постановке Миндаугаса Карбаускиса («Ничья длится мгновенье», РАМТ). Писали: «никому не известный…». Да очень известный был писатель, только вот запретили его книги после отъезда в Израиль и изъяли из библиотек. А театральные приемы поэтического театра были растиражированы мгновенно. И, к сожалению, быстро выхолощены.

Короткое время «оттепели» закончилось в 1967 году юбилеем «великого Октября». Новых пьес о войне было не много. Конечно, самым ярким событием оказался «Мой бедный Марат» Александра Арбузова (1964 год). За первый сезон премьеры прошли в сорока пяти театрах страны. Сам Арбузов лучшим считал спектакль Адольфа Шапиро в Рижском ТЮЗе. В 1971 году появился «Эшелон» Михаила Рощина, тоже обошедший множество театров. Довольно быстро были придержаны «опасные» пьесы, например «Где твой брат, Авель?» (1965 год), талантливая пьеса Юлиу Эдлиса, которая больше шла в Европе, чем у нас. Позже под негласный запрет попали «Папашины игрушки» Дали Урнавичюте. Хороших пьес о войне было очень мало.

Но уже «летали» первые ласточки так называемой «лейтенантской» прозы. Заговорило поколение фронтовиков, которое молчало первые десятилетия после войны. Причины их молчания не здесь анализировать, но они достаточно трагичны и по-человечески понятны. Появилась проза Василя Быкова, Константина Воробьева, Григория Бакланова, повести Юрия Бондарева, Вячеслава Кондратьева. Та «окопная» правда, которая выплеснулась на страницы их повестей и рассказов, буквально обожгла читающих людей. Писатели-фронтовики дали совершенно другой взгляд на войну: взгляд из окопа. Они писали о том, что пережили сами. Разумеется, в критике и тогда были выступления о том, что это «окопная», не полная правда. Дескать, стратегии войны, ее масштаба они не чувствовали. Да уж конечно, откуда в окопе видеть стратегию? Жизнь лейтенанта на передовой в среднем исчислялась тридцатью шестью часами. Но театру и не нужны масштабы. Театру интересна жизнь конкретного человека. И благодаря прозе сцена снова получила мощный толчок в постижении военной темы. Одна из таких повестей, не самая лучшая, «А зори здесь тихие…» Бориса Васильева, появилась в Театре на Таганке в 1971 году. Спектакль, подробно описанный в литературе, действительно был великий. И сколько «Зорь» с тех пор поставили по повести Васильева — не сосчитать.

До сих пор театр обращается к «лейтенантской» прозе. Конечно, нельзя представить на сцене «Убиты под Москвой» Воробьева или «Мертвые сраму не имут» Бакланова. Но сцена выбирает то, что не напрямую связано с военными действиями. Ну невозможно же смотреть, когда из кулисы в кулису ползет, сжимая гранату, артист в гимнастерке или, не приведи бог, актриса в роли медсестры. Неловко, да и все.

Но проза эта до сих пор почти единственный материал для спектаклей о войне, а теперь это еще и просветительская миссия. Весной я смотрела в Нижневартовском городском драматическом театре спектакль по повести того же Васильева «Завтра была война». Рассказ о военном поколении, шагнувшем со школьного бала на фронт, получился честным, искренним, немного романтичным, как и в повести. В нем очень точно передан дух времени, интересна сценография Вячеслава Зайчикова: движущиеся архитектурные объемы, которые все время складывают какие-то новые картинки: двор школы, угол парка, стены класса, чтобы в конце превратиться в надгробия.

Поразило другое. Перед спектаклем постановщик спектакля и главный режиссер театра Маргарита Зайчикова вышла и начала рассказывать о сталинских репрессиях, о несправедливых приговорах. Я удивилась: зачем? Учительницы, сидевшие рядом со мной, объяснили: «Но ребята же ничего этого не знают». А старшеклассники явно не все понимали. Девушка, сидевшая за мной, выходя, спросила: «А почему она покончила жизнь самоубийством? Отец же вернулся…». Беда… На авансцене было разложено подлинное оружие времен войны. Ребята подходили, пытались прикинуть на себя автоматы, надевали каски, вертели в руках солдатские фляжки.

Мне казалось, что прежние времена уже невозвратимы. Ведь теперь правду знают все. Раньше ее добывали по крупицам, в самиздате, слушая «вражеские голоса», передавая друг другу книги на ночь. А сейчас лежит она, эта правда, пылится по библиотекам, никому не нужная. Знакомая девочка-подросток жаловалась: «В школе задали читать какого-то Приставкина. Почему я должна читать эту муру?» Действительно, почему… Получается, что только театр может по-живому, эмоционально хоть частицу этой правды восстановить.

Несколько лет назад я смотрела спектакль «Ночевала тучка золотая» (Молодежный театр, Уфа, 2009 год) на фестивале «Голоса истории» в Вологде. Спектакль Мусалима Кульбаева и художника Владимира Королева решен и в живом плане, и с куклами. Невозможно забыть, как братья Кузьменыши (их талантливо играли Андрей Ганичев и Андрей Максимов) и их куклы менялись местами. Невозможно забыть, как погибала кукла, а под ней, поникшей, корчился в безмолвном крике живой артист, близнец, оставшийся без своей половинки. Был восстановлен тот самый «кусочек» правды, без которого знание о войне будет неполным. Поэтому, когда я вижу на сценах знакомые давным-давно названия, я уже не ропщу. Потому что сегодня эти названия большей части народа неизвестны. Приходится это признать. На мой взгляд, это серьезное поражение нашей культуры. И только в театре сейчас молодые могут увидеть замечательную русскую прозу о войне.

«Сашку» В. Кондратьева только что поставил в Березниковском драматическом театре Денис Кожевников. Поставил хороший, очень нежный спектакль с молодыми артистами. На планшете сцены сидят зрители, и здесь же идет действие, а по помосту, перекинутому через зал, герои уходят в другое пространство, где их ждет смерть. И там же на натянутом экране идет, как хроника, их довоенная жизнь. Иногда детские фотографии, иногда выпускной вальс, иногда эпизод какой-то… Театральный язык не новый, как и в большинстве постановок «лейтенантской» прозы. Как-то очень властно она диктует свои условия. Но Денис Ярыгин, исполняющий роль Сашки, сумел показать страшное напряжение человека, только что вырвавшегося с фронта (а по повести из ада, из-под Ржева). И вся труппа очень деликатно, без жима и пафоса, играет то бойцов, то раненых в госпитале, то военных подружек. Когда тихие деревенские женщины окружают Сашку и лейтенанта Володьку и молча показывают им фотографии своих мужей (вдруг да узнают кого-нибудь, дадут надежду), сердце сжимается.

В последние годы военная тема в театре почти исчерпала себя. Может быть, это связано с тем, что вся военная проза, насколько это можно, «открыта» театром, а новых книг о войне не пишут. Некому — все ушли.

Новый уровень правды появился только в романе В. Астафьева «Прокляты и убиты». Он был написан в начале 90-х и окончательно разделил всех читателей на тех, кто доверял правоте крупного и честного писателя, сказавшего, по сути, свое последнее слово, и тех, кто не принял ни романа, ни сурового приговора Астафьева советской идеологии военных лет. Военные люди восприняли книгу как вызов, как оскорбление. И даже смерть писателя никого не примирила.

А театр почти сразу отозвался на этот великий роман. Сначала появился спектакль «Снегири» выпускного курса Олега Кудряшова РАТИ (ГИТИС). Педагоги курса Тимофей Сополев и Михаил Чумаченко поставили пьесу Нины Садур «Смертники», написанную по произведениям Астафьева «Веселый солдат» и одной из сюжетных линий «Проклятых и убитых». Студенческий спектакль, сделанный, что называется, «на коленке», в 2007 году был взят «под крышу» Театра Наций и оставил воспоминание о себе как чистый, лишенный глянца рассказ молодых артистов о своих военных сверстниках. Они действительно были честны и абсолютно искренни. (Хотя, на мой взгляд, были заметны студенческая старательность и холеность отлично двигавшихся мальчиков из столичного вуза.)

Т. Сополев признавался в интервью, что в начале работы война для студентов стояла примерно в том же ряду, что и Куликовская битва. Они ничего о ней не знали. То есть за прошедшие десятилетия эта тема ушла из культурной и исторической памяти нового поколения. О войне никто ничего не читает, это немодно, войну все забыли, и в этом немало преуспела государственная идеология, но и время… стирает все.

В 2004 году появился спектакль Геннадия Тростянецкого в Красноярском театре им. Пушкина. Он тоже был поставлен по пьесе Н. Садур и назывался «Веселый солдат». Это был масштабный спектакль большой формы, заказанный тогдашним губернатором Хлопониным к 80-летию Виктора Астафьева. Никак нельзя было назвать его ни «датским», ни заказным. Он был сделан честно, мастерски, с серьезно продуманной композицией, хорошими актерскими работами и отличной сценографией. Поразило режиссера и артистов, участвовавших в спектакле, то, что довольно быстро «Веселого солдата» пришлось снять с репертуара.

Тут не обойтись без комментариев. Я видела спектакль, когда экспертный совет отбирал его для фестиваля «Сибирский транзит». Зрители расходились не то чтобы недовольные, но слегка придавленные. Мне показалось, что они не хотели принимать эту жестокую астафьевскую правду о войне. Но был и еще один момент. В этом очень эффектном спектакле мало кто из героев запоминался и мало кого хотелось пожалеть.

По этому же произведению в 2009 году Дмитрий Егоров поставил спектакль «Прощание славянки» в Молодежном театре Алтая. Здесь режиссер сам был автором инсценировки, в которую вошел только роман «Прокляты и убиты», что было правильнее. На мой взгляд, в пьесе Садур ее склонность к мистике, к инфернальности плохо совмещалась с гиперреалистической прозой Астафьева.

Инсценировка была сделана по первой книге романа («Чертовой яме»). Здесь войны как таковой нет. Если и стреляют, то свои и в своих. Здесь голод, издевательства командиров над оголодавшими резервистами, показательный расстрел двух неповинных братьев Снегиревых, сбежавших в близкую деревню к мамке, чтобы молока и хлеба принести новобранцам. Здесь показан ад, устроенный равнодушным государством, которому дела нет до своих защитников. И во второй, очень светлой части спектакля — как будто продленный миг жизни перед смертью. Последние недели братьев перед отправкой на фронт с робкими ухаживаниями, с первыми и последними в их жизни подругами.

Для этого спектакля по всему Барнаулу и окрестностям собирали старые шинели, отжившие вещи. Художник Фемистокл Атмадзас создал ощущение бесприютной, враждебной человеку среды лагерного барака. Около тридцати действующих лиц было в спектакле, и все они создавали эпическую картину народной судьбы, котел войны, в котором невозможно было различить, кто виноват в том, что происходит, а происходило страшное. Молодые артисты, тогда еще, кажется, студенты Алтайской государственной академии культуры и искусства (курс Валерия Золотухина), приняли на себя эту общую судьбу поколения и сыграли ее как свою собственную.

Финал спектакля выводил действие из времени Отечественной войны во время сегодняшнее. Мальчики строевым шагом, в камуфляже, выходили с музыкальными инструментами в руках. Под звон кремлевских курантов с грохотом закрывали крышки люков и уходили погибать в сегодняшних войнах.

Тяжело было смотреть на артистов после спектакля. Они как будто были придавлены грузом смертей своих героев, они как будто прошли вместе с ними весь путь до конца. Это было абсолютно безоглядное и страстное режиссерское и актерское высказывание о бессмысленной и беспощадной военной бойне. Оно было лишено победного пафоса, который уже проникал во все поры нашего сегодняшнего лживого времени. Думаю, для каждого участника этого спектакля он остался главным событием их пребывания в Алтайском Молодежном театре.

Как известно, «литература подсказывает театр», и благодаря этому роману театр по крайней мере попытался поменьше врать. Ведь подлинную правду о войне (даже кусочек окопной правды) поставить действительно невозможно.

За последние годы я видела много фальшивых спектаклей. Иногда это были спектакли, в которых театры искренне хотели разобраться в том, что они ставят, но только это мало кому удавалось. В нескольких спектаклях по пьесе «Мой бедный Марат» (в антрепризном «Ленинградском романсе» Петра Штейна в Москве, в Серовском драматическом театре, в Коми-Пермяцком театре) я видела, как кокетливо все без исключения Лики вертят кусочки сахара, которые принес Марат на день рождения. Нескольким режиссерам и артистам (разумеется, не московским) после спектаклей я задавала вопрос, читали ли они «Блокадную книгу». Не читал и не слышал никто. Вежливо записывали название.

Я даже не знаю, как к этому относиться. Может быть, действительно всю эту страшную правду уже не нужно вспоминать? И уж тем более не надо открывать на сцене ничего нового, не соответствующего принятым мифам? Пьеса Юрия Клавдиева «Развалины», представленная Кириллом Вытоптовым на читках Володинского фестиваля в 2011 году, а затем поставленная в «Этюд-театре» Д. Егоровым, как-то не пошла широкой волной. Зато в Москве все зрители умилялись «Ленинградскому романсу». Нет слов, и в самом деле это была такая умилительно трогательная история про светлую любовь. А блокада, война — все шло таким ненавязчивым фоном. При том, что там действительно были заняты хорошие молодые артисты — Дмитрий Исаев, Игорь Петренко, Екатерина Климова.

В 2009 году была написана, а через год поставлена в «Коляда-Театре» лучшая, на мой взгляд, из современных пьес о войне — «Фронтовичка». Ее написала ученица Николая Коляды, двадцатичетырехлетняя Анна Батурина. Уж не знаю, по каким-то семейным рассказам или преданиям или это произошло интуитивно, но она нащупала новый поворот темы и бесстрашно начала исследовать то, о чем литература молчала многие десятилетия. Батурина написала о судьбе девушки, воевавшей и пришедшей с фронта в чужой город, к матери своего фронтового жениха. Счастье фронтовички Марии Небылицы осталось на фронте, где она была самой желанной, самой прекрасной. Потому что после войны все женихи, оставшиеся в живых, захотели другого счастья, с молоденькими, подросшими за войну девочками, от которых не пахнет махоркой и у которых чистые ноготки.

В своей пьесе Батурина точно угадала судьбу всех этих военно-полевых жен, которые не могли найти себя в обычной жизни. Конечно, некоторые и замуж вышли, и детей родили, но целое поколение этих военных девчонок неприкаянно моталось по стране, потому что все их прошлое было сожжено войной. Почти все «Фронтовички», которые я видела, поставлены молодыми же режиссерами и представляют собой какое-то общее поколенческое высказывание. Хотя самый, на мой взгляд, неожиданный спектакль получился у не очень молодого режиссера Николая Коляды.

В его спектакле фоном к судьбе Марии Небылицы идут кадры из трофейного фильма «Девушка моей мечты» с Марикой Рёкк, кумиром послевоенного поколения. Все там перекликается — и музыка, и платьице, старательно повторяющее линии костюма кинодивы. Только убийственная ирония звучит контрапунктом к истории фронтовички. Там, где в фильме красивая погибель, здесь — поножовщина. Там, где в фильме страсть, здесь выжженное поле. В спектакле Коляды фронтовичка (Василина Маковцева), выжив после ножевого ранения, едет по вербовке к Тихому океану, на рыбный промысел. Лихая, с бешеными глазами, готовая на все. Уже ничего нет и ничего не надо.

В спектакле Ильи Ротенберга (Рыбинский драматический театр) финал происходит уже после смерти. Все герои едут куда-то. И у всех на ногах привязаны номерки. Директриса театра, как рассказывал режиссер, яростно боролась против финала, требовала света в конце и чтобы герои были счастливы. Вот Илья и поставил про счастье. Только после смерти.

В спектакле Снежанны Лобастовой (Драматический театр г. Шарыпово) показан такой жалкий, скученный, скупой быт, что сама жизнь кажется абсолютно беспросветной и не такой прекрасной, как мечталось на войне. Героиня (Ярослава Перевозкина) тоскует после поездки в Ленинград, а за дверью рвется к ней и воет бесконечную тюремную песню сосед. А за ним — постоянной тенью его жена. Боится, вдруг сбежит. И выход только один — бросить эту жизнь и укатить от нее с зашитым животом куда глаза глядят.

В Театре-Театре (Пермь) «Фронтовичку» поставил Дмитрий Турков. Спектакль шел в гулком пустом двухъярусном пространстве над сценой. Ничего не было, кроме огромной железной кровати. Она становилась и балетным станком, и единственным убежищем, и любовным ложем. В отдалении стояли какие-то «ежи» или надолбы. Все было из искривленного железа — даже букет, который притаскивал Алеша Груздев. Быта в спектакле — никакого, а Наталья Макарова, на мой взгляд, была лучшей исполнительницей этой роли. Она играла женщину, войной испепеленную. Никакой мужчина к такой тихой убийце не возвратится. Побоится. Она и сама может ножом пырнуть.

Последнюю «Фронтовичку» я смотрела в Прокопьевске 9 мая 2015 года. Александр Хухлин и Екатерина Никитина очень необычно решили пространство спектакля. Оно было распахнутым, условноигровым. В нем было несколько зон действия. И все бойцы, окружавшие Марию Небылицу (Наталья Денщикова), превратились в белых то ли ангелов, то ли слуг сцены. Они появлялись, исчезали, поддерживали ее в пластических эпизодах. Режиссер и художник выстроили целый мир — мир мифа, легенды. Только не очень разобрались с историей самих героев, которые в этом игровом пространстве существовали как-то сами по себе. Конечно, очень эффектен финал спектакля, когда сверху опускается огромная голова гипсовой девушки. Как бы и не совсем советской. Скорее она напоминает голову какой-то древней статуи. Вот, собственно, то, что осталось от этих девушек, воевавших, выживших и доживавших свою жизнь, как придется.

Сейчас как никогда остро возникает вопрос: а кому предназначены спектакли о войне? Ветераны, еще оставшиеся в живых, в театры уже не ходят. Не в силах. Люди старших поколений спектакли о войне не очень жалуют. Им нравится, когда война показана светло, романтично, потому что сами они живут в тех мифах, которые им навязывали всю жизнь. В войне они не участвовали, но какие-то рассказы помнят. Чьи это рассказы, уже не так и важно. Все смешалось, а правды никто знать не хочет.

Несколько лет назад Борис Цейтлин поставил в Перми повесть Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр» — настоящий поэтический спектакль об интеллигентном мальчике, оказавшемся на фронте, спектакль, полный метафор, условности, театральной фантазии. Ветераны уходили в антракте пачками, оскорбленные, обозленные. «Школяра» пришлось снимать, но в последний раз его решили показать на фестивале детских и юношеских спектаклей. Что творилось со старшеклассниками, со студентами… Это был спектакль для них и о них. Только в театре до этого никто не додумался, и «Школяр» исчез.

После этого мне стало казаться, что молодые — это единственный адресат всех спектаклей о войне. Может быть, скоро о ней начнут рассказывать, как в «Осаде» Гришковца. И она окончательно превратится в миф. Уйдут все подробности, растворятся все драмы, и уж точно исчезнут конфликты.

«Вы в книгах прочитаете, как миф, о людях, что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы». Николай Майоров догадывался, что — забудут. Миф ведь не интересуют детали. Ему нужно короткое и цельное высказывание. Может быть, создание такого окончательного мифа — это и есть следующий этап военной темы в театре.

Май 2015 г.