В. Войнович. «Чонкин». Театр «Балтийский дом».
Режиссер Александр Исаков

Уникальна судьба рядового бойца Ивана Чонкина. Взращённый в подполье самиздата, он просидел там сиднем, подобно Илье Муромцу, немало лет, а потом как выскочил, как выпрыгнул, да как пошёл тягаться с представителем соседней дивизии Василием Тёркиным: кто тут выразитель народного духа, ты или я?! Тылы Тёркина не в пример крепче: не одно десятилетие насаждали его самым официальным порядком, отчего он и врос в культурный слой национального сознания: памятник ему воздвигли, на сигаретной пачке пропечатали… Чонкин Иван даром что хил и неказист, сам до всего дошёл (умиш-ше то! в смысле — были б мозги, могло бы быть сотрясение). Народ и его признал за своего, хоть с опозданием, но — в одночасье. Теперь он тоже наша классика, наша слава боевая, и всяк с полным правом может сказать: «Ну, Чонкин не такой!» Потому что какой он — уже понятно (читали, знаем, и очень хорошо), а интерпретаций — расшатывающих, размывающих это типичное предубеждение — кот наплакал. Фильм Иржи Менцеля… и всё. При этом Менцель намеренно старался как раз укрепить стереотип (и преуспел). А ничего иного ему и не оставалось: первопроходец (нет контекста — он ещё только создаётся), иноземец (поди поспорь с русскими! Небось, не хочешь, чтоб тебя, чеха, мы поучили, каков Иозеф Швейк!) и кинематографист, ориентированный на массовую аудиторию.

Александр Исаков тоже первопроходец — отворил Чонкину дверь на сцену. И явил нам его в облике Георгия Корольчука — актёра, известного среди прочего и тем, что лет двадцать назад замечательно сыграл Швейка в спектакле Театра им. Комиссаржевской. Не слишком ошибусь, предположив, что именно та давняя роль (о которой Исаков, выходец из той же «Комиссаржевки», не может не помнить) и побудила пригласить на роль Чонкина именно Корольчука. Между тем, Чонкин — не Швейк. То есть даже очень во многом не Швейк. Именно насколько Чонкин не Швейк, настолько Г. Корольчук подставляется под сакраментальный возглас: «Это не Чонкин!»

Оставлю в стороне рассуждение о разнице национальных характеров. Сыгранный некогда Корольчуком Швейк был, допустим, чех только по имени: В. Константинов и Б. Рацер написали своего героя «по мотивам» от Гашека мало зависящим. Жизнерадостнаяулыбка Швейка, с лёгкостью водящего вокруг пальца всех вышестоящих командиров и начальников вплоть до императора Франца-Иосифа (спектакль Рубена Агамирзяна так и назывался «Иосиф Швейк против Франца-Иосифа»), напоминала в значительной мере о типично русском характере Ивана-дурака, примечательного тем, что он как раз не дурак, а очень даже себе на уме… и дураком лишь прикидывается, нахально подмигивая зрительному залу: мол, мы-то знаем, кто дурак! И нескрываемые лукавство во взоре и кукиш в кармане приводили зал в восторг. В смысле же драматического характера этот Швейк мало чем отличался от, например, Левши, созданного в те же годы теми же В. Константиновым и Б. Рацером опять-таки «по мотивам» от Лескова не зависящим.

В ряду хитроумных Иванушек и бессмертный рядовой Василий Тёркин, не только гада-фрица победивший, но и «на том свете» наделавший шороху начальству.

Иван Чонкин, хоть и вышел именем под стать национальному герою, всё же — из другой дивизии. И фамилия его (не в пример имени), хоть и созвучна удалому «Тёркину», да — иная. Вязкое «У» налагает неизгладимый отпечаток на все последующие звуки. Тут не до удальства. Тут непроходимая тундра, край непуганых идиотов. Тут по соседству иные герои — Василий Иваныч (Чапаев): «В мировом масштабе не могу — языков не знаю»; Чукча: «Знаю, однако, кто начальник партии!» Войнович, обратим внимание, и жанр обозначил: роман-анекдот. В герои анекдота Тёркин годится плохо. И Фёдор Сухов — плохо. Про них рассказывают не анекдот — солдатскую байку. Где герой вызывает восхищение. А над Василием Иванычем мы потешаемся. Тем более над Чонкиным: тут смех переходит в горькие слёзы. Войнович, сгущая повествование, наследует Гоголю, так что мы, закрыв «Чонкина», вправе снова воскликнуть: «Боже, как грустна наша Россия!» Чего явно никогда не сделаем после «Белого солнца пустыни».

Солдат Иван Чонкин потому и не Василий Тёркин, не Иван-дурак и не Швейк, что начисто лишён того «себе на уме», которое и позволяло им выходить сухими из воды, целыми из огня и невредимыми из-под медных труб. Чонкин же Иван-дурак не по видимости, а по сути. И сын он не красноармейцу Сухову, а обитателям города Колоколамска. И правнук щедринским глуповцам. Те ведь, умом не отличавшиеся, начальство своё не побеждали ловкостью да смекалкой. А просто-напросто изводили леностью да тупостью. И сын земли глуповской рядовой Чонкин не держит никакой фиги в кармане (по уставу не положено!). Он, напротив, хотел бы служить рьяно и заслужить похвалу товарища Сталина. И орден. И выйти в большие командиры и уже самому тогда гонять таких же Чонкиных. Как говорил Егор Шилов бандиту Каюму: «Это, брат, марксизм — никуда не денешься; наука».

И никакого нашего восхищения не вызывает доблестный боец Чонкин. Напротив, страшновато. О таких написано Окуджавой: «Спроси солдатика — ты счастлив? // И он прицелится в тебя». Плохо смазанный винтик грозно лязгающей советской военной машины.

Горький юмор романа Войновича заключается в том, что, пустив добросовестнейшего тупицу Чонкина исполнять до последней запятой букву устава, автор доказывает идиотизм нашей жизни, построенной на заведомо не выполнимых, взаимопротиворечащих установках. «Война — войной, думает себе Чонкин, а обед по расписанию». В этом — не изворотливость его, а неискоренимая инерция. Чонкин на самом деле убеждённый уставник и законник. Лишённый зачатков рефлексии, он годится в герои романа (и фильма), но плохо годится в герои пьесы. Он ведь не есть так называемое действующее лицо. Все события происходят не столько с ним, сколько вокруг него — помимо его воли и участия. Оттого так анекдотичен единственный его «подвиг»: захват капитана НКВД Миляги с подчинёнными. Колхоз, война, опыты селекционера Гладышева — всё это Чонкин лицезреет, но всё это мало откладывается в нём: он, так сказать, стерилен, неизменен. Лабораторно тривиальный Чонкин лишён малейших представлений о том, что хорошо и что дурно (если это не относится к его физиологическим потребностям и к выполнению Общевойсковых Уставов) — вспомнить хотя бы его ревность к кабану Борьке. (Характерно, что и ревнуемая Нюрка принимает этот порядок вещей — и оправдывается, как будто так и надо.)

Г. Корольчук (Чонкин) и С. Чернова (Нюра).
Фото В. Васильева

Доброе, с лукавинкой, интеллигентное лицо Г. Корольчука, конечно, мало соответствует герою Войновича, а поскольку инсценировка и постановка А. Исакова фактически просто иллюстрирует основные события романа-анекдота, то актёр поставлен в самые неблагоприятные условия. Корольчуку не удаётся сыграть ограниченность, примитивность героя; а то, что свойственно его актёрской индивидуальности (характер бравого солдата), не находит поддержки в предложенном материале. Не актёрская ли природа Корольчука, делающая бойца Чонкина милым братцем Иванушкой, подсказала режиссёру безвкусный и бессмысленный финал, когда герой и героиня удаляются в «светлую даль»? Конечно, истории про удалого молодца положен хэппи-энд…

Не будь приглашён Корольчук, используй А. Исаков какого-нибудь менее выразительного актёра — Чонкина, в общем, сыграло бы окружение. Снежана Чернова (Нюрка) ещё в студенческой аудитории встречалась со своей героиней. Тогда это была просто смешная деревенская бабёнка, которую мог написать даже Василий Белов. Теперь Нюрка обрела гротесковые черты агрессивной советской почтальонши, с дурацкой прилизанной завивкой и рабоче-крестьянской психологией. (Вообще Исаков начал было решать постановку в эстетике соц-арта, используя массив жизнерадостной советской песни, — но оказался непоследователен. Так что я и не назвал бы это решением.) Нюркиного воинственного напора и «упёртости», изображённой с комическим эффектом, хватает с избытком на обоих — и на героиню, и на героя. Отдельно выразителен большой эпизод «в отсутствии» Чонкина — явление товарища Сталина сотрудникам НКВД. Здесь Владимир Тыкке (Капитан Миляга) и Регина Лялейките (Секретарша Капа) строго держат жанр анекдота (что и допускает отдельно взятый эпизод, не требующий протяжённости и изменений характера персонажей).

А исполнение Игорем Тихоненко роли еврея Сталина, схваченного за неподобающую фамилию бдительными органами, вообще могло бы задать верный тон всему решению спектакля. Глубина трактовки здесь далеко не анекдотична — его Сталин не просто униженная жертва (как великий Зиновий Гердт в фильме Менцеля играет в этом комическом старике всю боль и страдание еврейского народа). Сталин —Тихоненко упивается своим унижением, предчувствуя тот сладостный миг, когда из жертвы он обернётся мстителем. Он явно уже не впервые переживает подобную ситуацию и только радуется её повторению, испытывая какие-то садомазохистские комплексы. В палаческом наслаждении он ничуть не уступает своим мучителям и сладострастно позволяет себе великодушно прощать трясущихся от страха обидчиков. Фамилия товарища Сталина неспроста дана этому пресловутому «маленькому человеку»: у него тоже замашки вождя и генералиссимуса, только местечкового уровня…

Что же до главного героя, то в труппе театра есть тот, кому эта роль предназначена. Это — главный режиссер. Вспоминая, как смешно и страшно Александр Исаков играл горинского Герострата, я не сомневаюсь, что и Чонкина в руках хорошего режиссера он бы сыграл блистательно.