Резо Габриадзе. «Песня о Волге».
Театр Сатиры на Васильевском острове

Новое время — старые песни… Собственно, про спектакль Резо Габриадзе, от начала до конца пропитанный хорошо знакомыми мотивами, хочется так и писать: словами песен, репликами из старых фильмов, строчками пожелтевших статей. Соседство Лебедева-Кумача и Окуджавы здесь простительно: в «Песне о Волге» Седьмая симфония Шостаковича, музыка В. Баснера, «Грезы» Шумана, Оффенбах, «Темная ночь», «Синенький скромный платочек», голос П. Доминго и еврейский оркестрик звучат рядом, встык, и — замечательно. На самом деле, сколько я знаю искусство Габриадзе, он всегда скрещивал самые разностильные мотивы, сюжеты и мифы, смешивал расхожие представления и элитарные знания. Он, как написала однажды о нем И. Соловьёва, берет побеги разных растений, прививает их к одному стволу — и вырастает экзотическое дерево под названием «Театр Резо Габриадзе». Известно: «стиль — это человек». «Привив» разрозненные и, казалось бы, чуждые друг другу элементы к одному «стволу», Габриадзе покрывает их собой (как кроной), создавая из несомненной эклектики искусство безукоризненного художественного вкуса, виртуозного ритма, чистого звука.

«Дерево Габриадзе» растет на любых почвах. Конечно, ему полезна плодоносящая грузинская земля, но оно может прорасти и на свалке, между брошенными железобетонными отходами, старыми башмаками, обветшалыми чувствами и смятыми эмоциями. Вот уж воистину — «когда б вы знали, из какого сора растут стихи»! Сношенная туфля, сквозь которую прорастет ветка, тоже станет при этом образом, житейская смута даст ритмическое напряжение, ненависть породит любовь, а колючая проволока обернется веточкой вишневого сада — до цветения. Это «дерево» выживает в любых климатических условиях, но не в любых пространствах. Оно вырастает только в тех местах, которые любит Габриадзе (и которые любят его). Новый спектакль сделан в Петербурге.

«Запомни адрес: Васильевский остров, Средний проспект, 15-я линия, третий этаж, квартира семь…» — оставляет в спектакле свой адрес лошадь Алеша попутчику, Андрею Битову… Они уже тридцать лет попутчики в искусстве, Габриадзе и Битов, и лошадь Алеша называет точный петербургский адрес Резо…

Редкие минуты театрального счастья у многих связаны с театром Резо Габриадзе. Помните первые гастроли Тбилисских марионеток с «Альфредом и Виолеттой»? А душное «чернобыльское» лето 1986-го, битком набитый зал Театра им. Деммени на Невском и наполняющий душу восторг от «Осени нашей весны»? А осень 1987-го и «распухший» зал Тагангки? А белые ночи 1991-го и Малую сцену БДТ? А Малую сцену МХАТа следующей осенью?.. С тех идиллических пор прошли века, горела Грузия, воевала Россия, вся наша жизнь стала полем, на котором «смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой». Полагаю, отсюда возник у Резо образ битвы века — Сталинградской. Он придумал развернуть на небольшом столе, обрамленном электрической цепью, как театральной рампой, маленькое поле боя, на котором, расставаясь с жизнью, вспоминают все, что свято: мир, любовь, Россию. Ведь занятые каждодневной битвой, мы многое забываем. В новом спектакле, почти лишенном сюжета, в замечательной медитации о любви и войне, Габриадзе заставляет вспомнить простое, человеческое, вечное: дом, родных, друзей, родину. Он хочет, чтобы в нашей душе завыла ностальгия по ушедшей жизни, и ожили воспоминания…

Нового спектакля ждали долго. Последней на нашей территории была «Дочь императора Трапезунда». Прошедшее пятилетие Габриадзе был занят «живыми» спектаклями и выставками во Франции и Германии, а, вернувшись, провел два года в «Сталинградской битве», начав эту работу в театре Образцова, а закончив на Васильевском острове.

Кукла, не вошедшая в спектакль.
Фото Д. Укладчикова

«Поезд».
Фото Д. Укладчикова

Лошадь Наташа Белокопытова.
Фото Д. Укладчикова

Франц Мельде.
Фото Д. Укладчикова

Пролог.
Фото Д. Укладчикова

«Нашествие».
Фото Д. Укладчикова

… Если долго смотреть на песчаную почву, выжженную войной, что увидишь? Песок. На песке — кустик, веточка. Сухая вечность… (Откуда сорвал Габриадзе эту могильную сухую веточку? Случайного у него не бывает, я думаю, у веточки — тоже своя история.) Звучит Шуман. Деревце падает, песок осыпается, и постепенно из-под него показывается бритая голова-череп, иконописный мертвый лик, незрячие глаза, кисти рук — кости. Поддерживая одной мертвой рукой другую, человек выкапывает из песка клочки знамени, немецкую каску, советскую звезду, фашистскую свастику. Он извлекает на свет останки. Останки памяти. Чей это солдат? Немецкий? Советский? Он вешает каску на свастику (получается могила немецкого солдата), потом укладывает рядом звезду и знамя (тоже могила)… Пятнадцать минут (!) неотрывно следим мы за его трагическим ритуалом, и только когда он встает в своих лохмотьях во весь рост, подобно античному герою в обветшалой тоге, и крестится у могил, как православный, становится понятно: ритуал совершаем мы. Останки нашей памяти извлекает на свет Резо Габриадзе… Солдат посыпает песком, как пеплом, свою мертвую голову, закапывает неживую руку и ложится рядом со знаменем и звездой.

Когда-то, в начале «Дочери императора Трапезунда», так же «оживал» под телеграфным столбом сухонький старичок — Археолог любви. Он просыпался и начинал свои раскопки, оживляя древнюю романтическую историю любви императора Арчила и прекрасной Бланшефлер-Этери, историю рыцарского подвига во имя великой (и, может быть, последней великой) любви. Он тоже извлекал на свет останки памяти, осколки давней истории.

В «Песне…» погибший солдат — сам себе Археолог — откапывает останки и осколки истории новейшей и героической, оживляя память о великом (и, может быть, последнем великом) подвиге во имя… все той же Любви.

Одна из рецензий на «Дочь императора Трапезунда» называлась «Песнь песней Резо Габриадзе». Так же может называться и статья о новом его спектакле. Это тоже «Песнь песней» — военных.

В новом спектакле Габриадзе почти отказался от сюжета, от последовательного строения. Ему не нужны причинно-следственные мотивировки, он обращается к нашему эмоциональному опыту, к памяти, которая живет по иным законам. Его фантазия берет общеизвестные, расхожие, даже заезженные вещи — и возвращает им детски ясное, первоначальное значение.

Как изобразить беззащитность жизни перед железной захватнической рукой? А так и изобразить. Где человек наиболее беззащитен? В туалете. И вот стоит деревянная туалетная будка, из нее доносится: «Ивушка зеленая…», рядом, на травке, стоит белый гусь… Скрипка. Идиллия, над которой нависает, подобно «мессершмитту», рука захватчика (человеческая рука в черной перчатке и с касками-головками на пальцах). Она уносит гуся, а уборная на тонких ножках пятится по зеленой траве, отступая перед железной «гусеницей» — гибкой лентой, на которой ровными рядами наклеены маленькие железные каски. Гремит Седьмая симфония Шостаковича. Тема Нашествия. Страшная и, главное, бездушная сила наступает, занимая весь стол, потом сворачивается колесом, готовая катиться по всей России. И катится. А внутри колеса, теряя погоны, шинель, остатки гимнастерки, крутится, перемалывается маленькая кукла: — Где вы, генерал Горенко? — требовательно спрашивает голос с характерным грузинским акцентом.

— В Смоленске!..

— Где вы, майор Горенко?

— В Городище!..

— Где вы, штрафник Горенко?

— В Сталинграде, литейный цех!..

Точки поставлены. Тремя предложениями рассказана история отступления. Потом, когда битва закончится победой, тот же грузинский голос перечислит: «Рядовой Горенко… Полковник Горенко… Маршал Горенко…», — и грянут победные салюты в честь маршала-победителя, еще недавно крутившегося внутри бездушного «танкового» колеса. Так рассказана история наступления и победы…

И. Уварова писала недавно о невозможности любви между куклами, об отсутствии ее в игрушечном мире и о возможности для куклы романа лишь в одном случае — если она полюбит человека: «Для любви куклы и человека нужны избранники и не с каждым это может случиться. Но с избранниками случается». Видимо и очевидно Резо Габриадзе в этом смысле — избранник, его любят куклы, они позволяют его фантазии совершать метаморфозы, принятые только в их мире.

Что будет, если развернуть в плоскости старое зеленое эмалированное ведро? Получится стенка старого вагона. А что, если зеленый довоенный вагон свернуть рулоном? Получится ведро. Прорежем окошки, приставим трубу — и вот уже стремительно крутится на граммофонном круге зеленое ведро-поезд и мелькают рядом с ним, под зажигательную, давно позабытую блатную песню, то телеграфный столб, то свинья… стожок сена… корова… линия высоковольтных передач… церквушка с надписью «Баня»… пограничная вышка… сразу два памятника Ленину, показывающему путь в противоположные стороны… «И в вагоне о многом передумаю вновь… За вагоном — Россия, за вагоном — любовь». Странное дело, теперь, садясь в поезд, я замечаю: за окошком все действительно заворачивается по кругу. Едешь и думаешь: «Надо же, как у Резо». Не у него — как в жизни, а в жизни — как у него в спектакле. Габриадзе умеет через неживую материю, через «настольные игры» вещей передать знакомое, физическое, даже физиологическое, ощущение дороги, поезда, одиночества в снежной степи…

По белому полю плутает маленькая одинокая машинка с зажженными фарами. «Темная ночь…» — мурлыкает она, запинаясь о сугробы, — «…и у детской кроватки не спишь…» В углу и правда стоит игрушечная кроватка, такой же игрушечный столик. Комнатка. И настоящая, теплая женская рука моет малюсенькой тряпочкой пол, чтобы в конце усталая машинка въехала на этот чистый пол и, вздохнув с облегчением, замерла возле кроватки…

Искусство Габриадзе и рационализм по видимости чужды друг другу. «Я мыслю — следовательно, не существую». Его спектакли движутся не логическими рывками, а ритмом дыхания. Я — чувствую. Я — люблю. «Прошла любовь — явилась Муза»… Формула, популярная у более молодого творческого поколения, предпочитающего рациональную сублимацию и эмоциональную диету… Когда-то и на мое продуманное утверждение о том, что Муза является, когда душа и ум свободны от реального чувства, Габриадзе воскликнул: «А Петрарка?!» (потом рассказ «Прошла любовь — явилась Муза» появился в № 2 «Петербургского театрального журнала». См.) Все творчество Габриадзе может быть воплощено в словах, вложенных им когда-то в кукольные уста императора Арчила: «Я влюблен в саму идею любви». Его лира пробуждает истинно добрые чувства и вызывает к жизни одно главное. Эту самую Любовь. После спектаклей Габриадзе начинаешь дышать, щуриться, нюхать, замечать птиц и даже людей, вспоминать детство, старый кинотеатр, первую любовь, вторую, третью…

«Запомни: из первой любви ни у кого никогда ничего хорошего не получается. Из второй тоже. Да и из третьей, пожалуй…» — говорит кукла Андрей Битов в самом начале спектакля «Песня о Волге» лошади Алеше. Главные лирические герои спектакля—лошади Алеша и Наташа (напоминание о фильме «Падение Берлина»), но не только они. «О, поле, поле, кто тебя усеял?..» — напрашивается строка. Смешивая, как всегда, все сущее — людей, животных и насекомых — на поле воспоминаний Резо собрал многих.

…вот, страдая бессонницей, просыпается ранним утром 22 июня на Крещатике старый еврей Пилхас. Его монолог-болтовня начинается прелестной и многообещающей фразой: «…Это ясно». (Кажется, так не начинался еще ни один монолог на свете.) Ему действительно все ясно, и душа его спокойна: «Шо будем делать? Я буду делать то, что ничего не буду делать. Я думаю о том, что ни о чем не думаю…» Вот сидит он, глядя вдаль, и мирно рассуждает о том, как хороши в Киеве тортики и помадки… и девушки… И как чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит он белые пароходы свои… Вот он философствует о природе электричества, о том, какие бывают амперы и вольты: «Амперы бывают Абрам Ампер, Исаак Ампер, Яша Ампер… Яша, Яша, отдай рубль!» А мороженщик Яша взмывает со своей тележкой в небо, как у Шагала. «Вот они, Амперы, — скорбно констатирует Пилхас. — А Вольты? Вольты еще хуже. Безбожники!… И все эти Амперы и Вольтеры носятся как угорелые, крутятся-крутятся, вертятся-вертятся, в дураках друг друга оставляют… Вы спрашиваете меня, как получается электричество? От их драки и получается: нагреваются плитки, выкипают чайники, перегорают утюги, электровозы бегут, гудят, пугают коров, у коров пропадает молоко… Какое глупство!!!» Монолог Пилхаса — это песня жизни, упоения и довольства ею, ее дарами и красотами. Открыв (уж верно не впервые!) новый закон происхождения электричества и призвав суетливое человечество, наконец, остановиться, сесть, попить чаю и поговорить, Пилхас сверяет часы, включает плитку, и!!!— "Двадцать второго июня ровно в четыре часа… «— жалобно запевает сквозь бомбежку слабый голос. «Киев бомбили…» Вот оно, короткое замыкание исторического электричества, когда «Днепрогэсе имени Ленина такой большой, а Пилхас такой маленький…» И не при чем тут Амперы и Вольты. Пилхас умирает, на последнем дыхании произнося: «Метрики! Метрики… спаси… их… Боже…» И непонятно, что важнее: чтобы его дети спасли метрики или Господь спас их…

…вот молоденький казах пишет из неизвестного города на берегу Волги (военная тайна: первая буква — «ст», последняя — «д») письмо своему отцу в колхоз имени М. Горького.

…вот рыжий Яша-артиллерист погибает в бою, кидаясь к пулемету. Он лупит в отчаянии по немцам, потому что его невесту Розу увел другой жених… Он, герой «Песни о Волге», выкрикивает Розе строки другой «Песни» — «Песни песней царя Соломона», великие слова о неосуществленной любви — о «запечатанном колодце», о «запертом саде». Он путает библейские строки с одесскими адресами, где он продавал мороженое, а лошадь Алеша грустно вспоминает точные адреса своей любви: «Ленинград, Москва, Тбилиси… Цветной бульвар… Тихорецкий…»

…и умирает в русских снегах немецкий художник Франц Мельде (только что отплясала свадебный танец невеста Яши Роза — и тут же рядом с умершим Мельде воткнулась в белый сугроб алая роза-цветок… Как в могилу. Таков поэтический закон спектакля).

На Сталинградском поле встречаются цирковая лошадь Наташа и мама-муравьиха, Ангел Алеши и мальчишка-солдат, которому снится во сне киот, а в нем вместо иконы — довоенный велосипед, легонько позвякивающий звоночком…

Резо Габриадзе.
Фото Барбары Харрд из личного архива автора

Любовь может быть разной. Бывает больной привязанностью, бывает — безответственной свободой. Почти всегда мучит. А у Габриадзе — нет, не мучит, у него любовь — это побеждающее чувство жизни, а значит, чувство, побеждающее смерть. Но чтобы победить смерть, сначала нужно кому-то умереть, а уж потом — кому-то победить. Умереть, чтобы воскреснуть, как воскресает убитый Алеша: его любовь к Наташе победила смерть…

Габриадзе ставит спектакль-плач, ничто эпическое ему не чуждо, но при этом более мелкой, рукодельной работы, кажется, нельзя представить. Художнику Мельде подносят зажигалку, и он, кукла, по-настоящему курит сигарету. А шпион рядом пускает из соломинки настоящие мыльные пузыри… И говорят в спектакле о малом: «Что такое электрон? кто его видел? маленький-маленький, кислый-кислый и зеленый…» И Пилхас мал по сравнению с Днепрогэсом, и машинка— по сравнению со степью… Когда оживший в прологе солдат откапывает крошечную фашистскую каску, она оказывается дырявой, и сквозь микроскопическую дырочку (какой должна была быть пуля, пробившая ее?) вытекает песок…

…Если долго смотреть на землю, что увидишь? Паучка, муравья. «Ах, какие муравьи ползают по Сталинградскому полю!» — воскликнул бы старый еврей Пилхас… Когда-то немецкий журналист посчитал количество погибших в ходе советского наступления лошадей. 10000. Резо Габриадзе, всегда зоркий к малому, к тому, «чего глазами не увидишь», отдает скорбную дань еще более меньшим нашим братьям, чьи жертвы никогда не будут сочтены — муравьишкам. Его эпическая «Песня…» начинается почти античным прологом воскресения мертвого солдата, а заканчивается почти античным, трагическим монологом-плачем муравьихи — мамы, у которой погибла на поле битвы дочка… «Господи, кто же тише нас по земле ходил?!» Что может быть более крошечным и более величественным? Вот в чем несложный секрет и лирический пафос «настольного эпоса».

«…вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою…»

«Много песен про Волгу пропето, но еще не сложили такой…» «Такую» сложил Резо Габриадзе. Из тех, что пели, но свою. Он всегда был мастером только своих песен и «подмастерьем под небом Бога». Когда-то, когда Ленинграду возвращали имя, данное при рождении, Резо настаивал, чтобы обязательно было «Санкт». «Тогда святой Петр поможет городу», — убеждал он. Очевидно, ангелы хранят Петербург, если в нем можно сделать такой спектакль. Впрочем, с этим вопросом нужно обратиться к тому Ангелу, который в спектакле оживляет лошадь Алешу…