НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК

На вопросы отвечают члены редакции «Петербургского театрального журнала»
1. Что такое для вас лично тема войны?
2. Откуда вы черпаете знание о войне?
3. Как войны века прошли через вашу семью?
4. Актуальна ли тема войны для нашего искусства, страны, театра? Стоит ли ее педалировать?
5. Для вас война — миф или реальность?
6. Было ли в произведениях искусства о войне то, что когда-либо возмущало вас?
7. Самые сильные книги-фильмы-спектакли о войне.

Война была всегда. Вернее, всегда была Победа.

…Мне 11 лет, я иду солнечным майским днем через украшенную Вологду, по главной ее площади, в плиссированной юбочке и перешитом из зимнего пальто нарядном жакетике, я иду на генеральную хоровую репетицию нашей «музыкалки» в самый большой клуб города, так называемый «КОР», потому что завтра, 9 мая 1965 года, в 20-летие Победы мы будем петь «Что ты, Вася, приуныл, голову повесил? Ой, милок, ой, Вася-Василек»… Я иду, ветер дует, из репродукторов несутся какие-то песни, мама уехала в Ленинград к папе, у которого 9 мая день рождения, я живу одна в квартире, безотчетно шляюсь по городу и горделиво понимаю, что вся ответственность за достойное празднование 20-летия Победы в Вологде — практически на мне, уже совершенно взрослой, не с косами, а с хвостом, стянутым высоко на затылке. Меня распирает чувство какой-то огромной, ясной, «майской» гордости за страну, которая победила фашизм и в которой так весело жить и идти по площади мне. И когда радио передает «Люди мира, на минуту встаньте, слушайте, слушайте, гудит со всех сторон! Это раздается в Бухенвальде колокольный звон!» — мне всегда хочется встать, как будто этот набат звучит прямо у нашего общежития на берегу тихой речки и я отвечаю за мир во всем мире. Я знаю, что на войне погиб отец моей старшей сестры Оли, я знаю, что абсолютно все отцы моих друзей, вся родительская компания, — бывшие фронтовики, что папа потерял на фронте ногу и бабушка поседела в одну ночь. Но это только неизбежные жертвы, принесенные Победе. Тем более взрослые никогда не говорят с нами о войне, они даже не поют военных песен, предпочитая папины романсы и возникшего только что Окуджаву. Праздники, застолья, хохот, вирши, мытье посуды целую ночь после ухода гостей… Победа! Может быть, потому что они прошли фронты и выжили, слово «война» заменилась у них словом «победа». Это слово лечило, объясняло, это было обезболивающее длительного действия. Они не хотели вспоминать. Семья чувствовала ответственность, когда приезжал кто-то из папиных однополчан — Акоп Сагарян, Ваня Семенов (откуда я сейчас помню эти имена?), Борис Тимофеев. Но никогда это не было сидение за бутылкой со слезами на глазах и скорбью о павших товарищах, а опять — праздник встречи живых. И часто я перебирала папины медали в заветной коробочке. Их было немного, и папа не гордился фронтовым прошлым. Воевал не так уж долго и после ампутации ноги был комиссован.

А еще у меня есть самая-самая любимая книга «Четвертая высота», и зачитанный до дыр «Васек Трубачев», и вторая часть «Великого противостояния». И прекрасная детская книжка Верейской о блокаде «Три девочки» (то, что пережила первую черную зиму моя родная бабушка, — не знала, что не переехала Ладогу, умерла в дороге ее мама, моя прабабушка, — не знала, вся блокада была в этой книжке…).

«Театр у микрофона» бесконечно повторяет радиопостановку «Хочу верить», и, одна дома, я, замерев, путешествую вместе с ведущим-журналистом, расследующим историю какой-то предательницы, оказавшейся разведчицей-героиней.

То есть откуда знание? Вот оттуда. И такое вот знание. Героизм. Дружба. Победа! Тем более — в Вологде, которой война впрямую не коснулась: не бомбили, не оккупировали.

И, не буду врать, «Хронику пикирующего бомбардировщика», «Дом, в котором я живу», «Балладу о солдате» я по сей день не могу смотреть взрослыми глазами нервного, трагического знания войны как преступления. Очевидного преступления страны перед своими, перед погибшими миллионами. Я до сих пор реву, когда Земляникин кормит Болотову пайком, а Ульянов поет «Ты сама догадайся по голосу семиструнной гитары моей». Если включить сейчас в себе критика, могу объяснить это тем, что фильмы тех лет переполнены драматической лирикой, их делали воевавшие, их снимали солдаты, они — как стихи военных поэтов, которые и сейчас — до слез.

Остервенение, возмущение наступило в конце 70-х, в глубоком застое, когда предъявить партии и правительству было нечего, точно так же, как сейчас, и Победа стала конъюнктурным товаром, «скрепой», и пошли-поехали ура-патриотические эпопеи («Освобождение»), картинные мелодрамы («А зори здесь тихие» никогда не любила). Спасал «Белорусский вокзал» Андрея Смирнова.

Долго казалось, что про войну нельзя снимать в цвете. Мне и сейчас так кажется, потому что настоящая военная кинохроника — черно-белая. Но то, что казалось неподлинностью, враньем, краем, — ими не оказалось, потому что есть наше «сегодня, сейчас». Уже за краем возможного. Когда в каком-нибудь телефильме «Звезда» я вижу сытые сериальные лица московских молодых артистов, меня тошнит. И кажется, что кино наше совершило порочный круг: от тошнотворного пафоса начала 1950-х — к правде «Солдат», к вершинам — Герману («Двадцать дней без войны» и «Проверка на дорогах»), Шепитько («Крылья», «Восхождение») — а теперь назад, в тот самый конец 1940-х, когда правда была не нужна, а нужна только раскрашенная Победа. Последний раз войну, похожую на войну, я видела у Урсуляка в «Жизни и судьбе». Дом Грекова, лица солдат, поразительно похожие на лица кинохроники, Сергей Пускепалис — Греков…

«Про войну» почти невозможно сыграть глаза тех людей. Глаза — это такая своеобразная «проверка на дорогах». Поэтому особенно яростно я реагирую именно на военно-патриотическую конъюнктуру. А подлинность — она все дальше и все недоступнее. Мало кто знает, например, что настоящий блокадный архив всегда был закрытым Президентским архивом и нам его никогда не откроют, потому что если откроют — нужен будет новый Нюрнбергский процесс о преступлении против человечества. Разные люди в разные годы говорили мне одно и то же: этот архив был открыт лишь однажды — на заре перестройки, в 1989-м М. С. Горбачев пустил туда Серджо Леоне, собиравшегося снять фильм «900 дней» (или «Однажды в Ленинграде»?). Леоне три часа смотрел подлинную, не перлюстрированную блокадную кинохронику (мы же из года в год смотрим одно и то же, отсортированное, не так ли?), и у него случился сердечный приступ. И он умер.

Так что правды о войне мы не знаем и не узнаем.

А театр очень редко дает эту правду. «Окопный» Володин говорил: «Я не могу смотреть спектакли про войну, потому что сапоги стучат по планшету. А самое сильное физическое ощущение от войны — четыре года отсутствия пола…». И еще он говорил: «Они играют военные спектакли в гимнастерках, а мы уходили на войну в клетчатых ковбойках. Гимнастерка защищает, а ковбоечка — нет. И мы всю войну чувствовали себя незащищенными».

Театру подлинность войны почти недоступна. Хотя с разницей в сорок лет правдой о войне казались мне «А зори здесь тихие» по Васильеву на Таганке Юрия Любимова и «Прощание славянки» по Астафьеву Дмитрия Егорова в Молодежном театре Алтая. Но самый великий спектакль о войне — «Песня о Волге» Резо Габриадзе. И я о нем писала. И плачу каждый раз, когда под «Темную ночь» машинка-грузовичок въезжает на вымытый пол детской комнатки и останавливается, убитая, а женская рука переодевает обручальное кольцо на левую руку. И каждый раз содрогаюсь, когда звучит тема нашествия Шостаковича — и миллионы касок занимают всю территорию, все пространство страны — стола, на котором идет спектакль. И не понимаю, как можно было вместить ВСЮ войну в полтора часа «кукольного формата». А войны века прошли через мою семью — как через многие.

Дед, дореволюционный врач Дмитрий Дмитриевич Дмитревский, посланный на фронты Первой мировой после университетского экстерн-курса (их, биологов, быстро переквалифицировали во врачей для нужд фронта), конечно, лечил солдат. Но после революции начал как-то пробираться домой, не примкнув ни к белым, ни к красным, ни к зеленым. Как я понимаю, он, беспартийный пацифист, правдами и неправдами пробирался через все фронты на родной север, по дороге медицински окормляя нуждавшихся, чтобы просто жить и лечить. И году к 1919-му добрался-таки до Череповца, и основал там тубдиспансер. Чтобы останавливать туберкулез. Никогда не воспринимала дедушку как коллегу Юрия Живаго, который тоже — через все фронты, а сейчас что-то мелькнуло. Но поэтом дед не был. Ни с какой стороны.

Папа воевал на Карельском фронте. Мама загибалась с маленькой Олькой в голодной эвакуации и ничего не знала до 1944 года о пропавшем без вести Олином отце. Бабушка вырвалась из блокады. Как все. Не более. Два дяди погибли на фронте. Один изобрел в эвакуации какую-то суперскую полевую радиосвязь и получил в войну Сталинскую премию. И — Победа!

Актуальна ли тема войны для нашего искусства, страны, театра? А как по-другому может быть в воюющей и воюющей стране, в милитаризированном обществе, в котором 9 мая дуры-мамы наряжают младенцев в солдатские гимнастерки и сами кокетливо напяливают пилотки… Еще бы полосатую концлагерную одежду прикинули…

Война — материал с особым трагическим градусом. Экстремальные ситуации войны всегда будут предметом драматического. А парадно-фасадное всегда будет это драматическое убивать.

Как, наверное, любой представитель моего поколения (оба деда воевали, родители войну пережили детьми), как любой житель Ленинграда, я о Великой Отечественной войне и о блокаде слышала с самого раннего детства. Фильмы о войне смотрела, сколько себя помню. И не только игровые: мы собирались перед телевизором, чтобы вечер за вечером смотреть документальный сериал «Великая Отечественная» (1978) так же, как «Щит и меч» и «Семнадцать мгновений весны». Читала книги, художественную ценность которых ребенком понять не могла, но знаю, что они меня очень волновали, притягивали. Из многотомной «Библиотеки пионера» помню «Великое противостояние» Л. Кассиля, «Девочку в бурном море» З. Воскресенской, «Васька Трубачева» В. Осеевой, документальные — «Повесть о Зое и Шуре», «Четвертая высота», «Повесть о сыне». О «Сыне полка» даже не говорю, его, по-моему, в младших классах проходили все. Так что мои знания о войне — в основном из литературы и кино, не из рассказов. Деда-полковника, Федора Михайловича Перепелюкова, я в живых не застала, он умер до моего рождения, другой дед, Абрам Ефимович Троп, воевавший в артиллерии и тяжело раненный под Ржевом, был далеко. Бабушка Муся кое-что рассказывала о том, как жили в эвакуации. Моя мама с ее слов и по собственным ярким детским воспоминаниям передавала историю их бегства из-под Вильнюса (там стояли наши военные части и семьи жили летом) в Горький, к родным, в первый месяц после начала войны. Как спасались, как ехали то на попутных грузовиках, то по железной дороге — на открытых платформах. Как по-падали под бомбежки. Любопытная четырехлетняя Алла, моя будущая мама, выглядывала из-под веток дерева, смотрела на снижающийся самолет, видела (или ей так вообразилось уже потом, позже) глаза немецкого летчика, приготовившегося сбросить на нее бомбу… Когда Муся, держа маленькую дочку за руку, подошла к своему дому в Горьком, ее мать, моя прабабушка, подумала, что это какие-то чужие беженки, и вынесла им кусок хлеба. Не узнала ни дочь, ни внучку — такие они были худые, грязные, измученные… Бабушка потом всю жизнь не могла выбрасывать еду, берегла каждый кусочек хлеба и невероятно боялась войны (снег на Пасху — к войне, много мальчиков рождается — к войне). Мне тогда это казалось какой-то ерундой. Мы, пионеры, ведь были твердо уверены, что все войны — только в прошлом (хотя, когда меня приняли в пионерскую организацию, страна уже получала из Афганистана тела мальчишек в цинковых гробах).

И вот одно мое очень живое, четкое воспоминание. Мне лет 10–11. Лето, мы, как всегда, отдыхаем в Прибалтике, в Литовской ССР. Просыпаюсь от странного на нашем тихом хуторе шума, металлического лязга. Моя бабушка лежит в кровати, не встает. Видя, что я не сплю, она говорит мне каким-то чужим, сдавленным голосом: «Танки идут!» Я, нисколько ей не поверив и не испугавшись, вскакиваю, бегу к окну: вижу, что работает комбайн (или какаято другая здоровенная машина для обработки зерна), хозяева хутора наняли в колхозе.

Бабушка, видимо, проснулась от жуткого грохота, и первая мысль ее — я в Литве, как тогда, в 1941-м, и все опять началось… Сколько она так лежала, скованная страхом, не в силах подняться и посмотреть, не знаю.

Конечно, такой жизненный момент лучше всяких книг и фильмов дает понять, насколько сильна была эмоциональная, психологическая травма у всех, кто пережил войну.

Да, тема войны для нашей страны очень болезненная, сложная, неизжитая, и, несмотря на множество прекрасных текстов (литературных, кинематографических…), все еще необходимы огромные духовные усилия, чтобы преодолеть последствия нанесенной целому народу травмы. До полного осознания всего, что тогда случилось, еще очень далеко, а массовые средства уже не советской, а сегодняшней российской пропаганды опять лакируют образы войны в сознании людей. Упрямо акцентируется восторг Дня Победы, а не горе неисчислимых потерь. И все то главное, что было достигнуто в осмыслении темы (в первую очередь писателями-фронтовиками — Виктором Астафьевым, Вячеславом Кондратьевым, Виктором Некрасовым…), как-то вновь уходит под шелуху лозунгов, тонет в звуках фанфар. Сейчас опять не в тренде (извините) тема ответственности государства, властей за огромные потери первых лет войны, когда миллионами жизней платили чудовищную цену за будущую победу. Опять уводят в тень преступления сталинского режима, как будто не было лагерей на Родине для советских солдат, попавших в окружение, оказавшихся в плену…

Искусство должно взять на себя обязанность продолжать очень тихий, но жесткий разговор о страданиях, унижении, боли, страхе человека на войне. О том, что война настолько противоречит человеческой природе, что участие в ней (пусть даже «наше дело правое») неминуемо приводит к катастрофе души, и тут нет привилегий ни для победителей, ни для побежденных, все оказываются пострадавшими, искалеченными. И вот здесь театр, которому не подвластен жанр масштабного батального полотна, может и должен кропотливо, неустанно работать. На материале не только Великой Отечественной войны, но и, конечно же, Гражданской, и всех других войн, в том числе и тех, которые вело наше государство в новейшее время (и, увы, сейчас).

Лучшие спектакли о войне, которые я видела: «Рождество 1942-го, или Письма о Волге» Ивана Латышева (ТЮЗ им. Брянцева), «Ничья длится мгновение» Миндаугаса Карбаускиса (РАМТ), «Веселый солдат» Геннадия Тростянецкого (БДТ им. Товстоногова), «Прощание славянки» Дмитрия Егорова (Молодежный театр Алтая), «Прокляты и убиты» Виктора Рыжакова (МХТ им. Чехова). Из зарубежных — «Неизвестный солдат» Кристиана Смедса в Финском Национальном театре. Мне кажется, поставленный в 2001 году спектакль Латышева — по текстам подлинных писем на родину немецких солдат, оставшихся в Сталинградском котле, — не только абсолютно не утратил актуальности, наоборот — сейчас он был бы воспринят еще более остро. Его еще больше ругали бы за «антипатриотизм» (ведь герои — не наши героические бойцы, а «враги»), но нота сочувствия к погибающему человеку звучала бы еще более бесстрашно, горько.

Книги о войне… Сцена смерти Пети Ростова в «Войне и мире».

Стихотворение Твардовского «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны…».

Вообще, настоящая, серьезная военная поэзия (и, с другой стороны, военная песня) действует как прямое попадание, бьет прямо в цель. Нельзя остаться равнодушным, невозможно скользнуть взглядом по словам: «Бой был коротким. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую»…

Самая сильная книга о войне, наверное, «На Западном фронте без перемен» Ремарка. Ничего страшнее и безысходнее я не читала. Нет, Астафьев (в «Веселом солдате», например, описание госпиталя, в котором белые черви живьем пожирают раненых солдат) — страшнее, но Ремарк все-таки художественно совершенней.

Русская советская военная литература — конечно, В. Кондратьев, Б. Васильев, В. Быков, В. Астафьев. Не забуду, как прочитала всю целиком «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана, пока ехала в дневном поезде (тогда он назывался «Аврора») из Ленинграда в Москву. В купе пассажиры сидели друг против друга, и мои соседи шесть часов могли наблюдать, как я читаю и бесконечно реву.

Один из самых мощных фильмов о войне — это, безусловно, «Апокалипсис сегодня» Копполы. Совсем другой вариант, но тоже очень сильный — «Жизнь прекрасна» Бениньи. Люблю советские фильмы «Летят журавли» Калатозова, «Баллада о солдате» и «Чистое небо» Чухрая, «Отец солдата» Чхеидзе, «Проверка на дорогах» и «Двадцать дней без войны» Германа, «Белорусский вокзал» Смирнова, «На всю оставшуюся жизнь» Фоменко, «В бой идут одни „старики“» Быкова…

Особая страница — кино военных лет. «Жди меня», «Два бойца» вошли в нас, в состав нашей личности, как фразы из букваря. Наверное, тут стоило бы обругать советские фильмы второй половины 1940-х годов — за их неправдивость… Но я не буду. На самом деле мне кажется, что странно требовать от мелодрам и музыкальных комедий (чудесный «Небесный тихоход» — комедия) жизненной правды! К фильмам более поздним, застойных лет, вроде «Офицеров», конечно, счет уже другой. Но этот фильм волновал мое девичье сердце, и это, по-моему, неплохо. Ведь эмоциональная включенность в тему более чем важна! Да, картина Элема Климова «Иди и смотри» по прозе А. Адамовича, на которую нас, десятиклассников, водили строем (все школы Василеостровского района, помню, в февральский мороз шли в кинотеатры), потрясала и повергала в ужас. Но для меня этот ужас был нестерпим, и понимание величия этого фильма не заставит меня его пересматривать, так же, как фильм Ларисы Шепитько «Восхождение» по «Сотникову» В. Быкова. Такая правда о страданиях человека на войне, представленная на большом экране, настолько обжигает зрителя, что он просто не в силах ее вынести, впустить в сознание. Читать все-таки не так жутко, как видеть, поэтому, несмотря на то, что это тяжело, я могу перечитывать «Блокадную книгу» А. Адамовича и Д. Гранина или книги С. Алексиевич, а вот смотреть подобные ужасы в кино — нет.

Среди новых российских фильмов и сериалов (в этом бесконечном потоке мне очень трудно разобраться, различить — в каком сюжете сейчас существуют на ярко-цветном экране эти артисты в гимнастерках) тоже попадаются работы не вредные. Например, по жанру «В августе 44-го» («Момент истины» В. Богомолова), конечно, приключенческий фильм про разведчиков, а не серьезное военное кино, но для картины такого рода он сделан качественно и может увлечь, тем более что в нем отличные актерские работы.

В общем, когда я думаю о том, какие фильмы о войне стоит считать выдающимися, я вижу по крайней мере два критерия: воздействие на чувства и художественность. Иногда, в лучших образцах, присутствует и то, и другое. Но если есть только первое — в военном кино это тоже засчитывается. Скажем, «Выбор Софи» с Мерил Стрип — не знаю, насколько выдающееся это произведение кинематографического искусства, но эмоционально фильм потрясает. Никто из видевших не забудет сцену, в которой героиня должна выбрать, кого из детей отдать на смерть в концлагере, мальчика или девочку. И ее ужасный крик «Дочку мою возьмите!» будет звенеть в ушах всегда. Поэтому миссия военного — то есть антивоенного — кино в этой картине выполнена.

Истории двух моих прадедов дошли до меня в рассказах прабабушки, бабушки и деда.

Баба Катя про своего мужа — Андрея Алексеевича Анисимова, отца моей бабушки, — рассказывала не много. Единственное, что я о нем помню, это то, что в июле 1941 года, провожая семью в эвакуацию в Ярославль, он на вокзале так плакал, так плакал («Бабы так не плакали», — комментировала скупая на проявление чувств баба Катя), что забыл на перроне узлы с вещами. Так семья и уехала на два года с мешочком, в котором были пеленки и бутылочки младшей дочери, остальные же остались в летних платья и сандалиях. Больше семья о нем ничего не знала: в их деревню письма доходили плохо, а потом пришла похоронка. Андрей Алексеевич погиб «при исполнении» в декабре 1941 года — он был пожарником МПВО в Невском районе и похоронен где-то в братской могиле. Об этом прадеде осталось одно воспоминание и одна фотография, я знаю, что он — плакал. И в общем-то, я рада, что знаю о нем именно это.

Совсем другим был отец моего деда Алексей Владимирович Владимиров. Он начал войну майором, а закончил ее генерал-лейтенантом танковых войск. Накануне войны Алексей Владимирович служил в Белоруссии, там же жила его семья. Дед рассказывал, что в июне 1941 года детей, как и обычно, должны были вывезти в пионерский лагерь на самую границу, но почему-то медлили с отправкой. Если бы отправили, то первый удар пришелся бы по ним. Со слов деда, в десятых числах июня мой прадед был в Москве в Кремле, получал награду за участие в разработке танка Т-34, 20 июня получил телеграмму, что умерла его единственная дочь Лида. 21-го — вернулся домой на похороны. Поминки затянулись за полночь, и, как только все легли и угомонились, его подняли известием о том, что началась война. Он поехал на вокзал, чтобы добираться до своей части, и больше семья его не видела. Хотя Алексей Владимирович прошел всю войну и остался жив. Но с ним случилась самая обыкновенная история: был тяжело ранен, молодая медсестра ухаживала за ним, выходила и стала его ППЖ. Вместе они дошли до Германии. Любимому сыну Лене прадед отовсюду слал фотографии, в том числе и из цветущего майского Берлина. Баба Дуся — дедина мать — была женщиной столь же сурового нрава, как и баба Катя, узнав про ППЖ, она написала Алексею Владимировичу, что не примет его назад и сыновей к нему не подпустит. Потому после войны, не возвращаясь в Ленинград, Владимиров принял назначение и отправился служить на Дальний Восток. ППЖ стала законной женой. Со своими тремя сыновьями он больше не увиделся, а в новой семье у него родились три девочки. Есть одна последняя фотография Алексея Владимировича (он прожил после войны еще десять лет, из них половину парализованным — сказалось то самое ранение), и вот на этой фотографии большой мужчина лежит в неестественной позе, видно, что обездвиженный, и смеется во весь рот. Даже не смеется, а хохочет. Бабушка говорит про то фото: «Не каждый здоровый так смеется»… Обоим прадедам я вышла внучкой…

Я не могу вспомнить, когда и как для меня началась война: из рассказов прабабушки, фильмов или книг, потому что, кажется, я знала о ней всегда. С 6 лет и до 12 книги о войне я читала с огромным любопытством. Васек Трубачев, Гуля Королева, Зоя Космодемьянская, Володя Дубинин — супергерои из моего детства. Но война для меня была одна — Великая Отечественная. О Второй мировой я узнала гораздо позже на уроках истории в старших классах. Первая мировая появилась в моем сознании только в пятнадцать из стихотворения Ахматовой. Гражданская же казалась не достаточно трагичной: сведения о ней я черпала из фильмов про «Неуловимых мстителей» и сказки о Мальчише-Кибальчише. Хотя Кибальчиш пользовался моим уважением: я даже украла в детсадовской песочнице его красную пластмассовую фигурку, справедливо решив, что детсадовцам такой серьезный герой ни к чему. К Великой Отечественной и особенно к блокаде Ленинграда я испытывала страстный, если не сказать маниакальный, интерес. Наверное, потому, что в книгах про войну были подвиги, приключения, герои. Это заменило «Мифы Древней Греции», которые были мне скучны, а «Гарри Поттер» еще не был написан.

Вообще в детстве война была где-то рядом. Это было моей личной темой: я много думала о войне, боялась ее, представляла, что было бы со мной и моей семьей, если бы она вдруг началась. Я даже играла в войну сама с собой: когда приходилось есть нелюбимую еду, представляла, что внутри меня оккупированный город, в котором голодающие дети умирают от голода, а я их кормлю. Мысленно сопровождая каждый кусочек какой-нибудь полезной гадости, я представляла, как радуются те, кому он предназначается.

После двенадцати я стала читать про любовь, и книги о войне отошли на второй план. Вторая волна интереса к военной теме случилась в академии на лекциях Юрия Николаевича Чирвы, он открыл для меня пласт «окопной литературы» и рассказал совсем о другой войне, противоположной той, красивой, героической, благородной, которую я так любила в детстве. Тогда сильнейшее впечатление на меня произвел прочитанный к экзамену роман Константина Симонова «Живые и мертвые». И перечитанная «Молодая гвардия» — в детстве я не смогла решиться дочитать финал. Поразило то, что молодогвардейцев, оказывается, «подставили» взрослые.

А самыми сильными кинематографическими впечатлениями последних лет стали фильмы «Восхождение» Ларисы Шепитько (увиденный впервые), «Последний поезд» Алексея Германа-младшего и «Трудно быть богом» Алексея Германа-старшего. И последний, пожалуй, самый страшный, потому что он о том, что войны не кончаются никогда.

Свои изначальные знания о войне, кроме книг и фильмов, я получала на уроках истории. У меня была замечательнейшая учительница — Ангелина Георгиевна, которая рассказывала так, что все запоминалось с лету. До сих пор ход, итоги и значение Сталинградской битвы я могу рассказать поэтапно и даже показать на карте.

Но с возрастом ощущение войны как своей личной темы, которая имеет ко мне отношение и как-то влияет на меня, — ушло. Становится все труднее идентифицировать себя как часть чего-либо, например народа-победителя. Или вообще — народа.

День Победы у нас дома никогда не праздновали, это всегда был просто выходной, когда можно было съездить погулять или на пикник. Поздравлять было некого: обоих прадедов уже не стало, а бабушка и дед тогда еще не считались ветеранами. У меня нет ощущения, что я имею какое-то отношение к этому празднику, что это моя Победа. И сейчас, когда мне ВКонтакте шлют десятки ленточек-открыточек-поздравлений, я не знаю, как реагировать. Помнить — я, безусловно, помню, думаю, пытаюсь понять и переосмыслить, но вот горжусь ли… Эмоционально никак не могу подключиться и испытать что-то подобное. Если в детстве война и Победа были где-то близко, то сейчас с каждым годом это становится все дальше. У меня не получается гордиться прошлым моей страны, если мне стыдно за ее настоящее. Из всех сентиментально-трогательных или пафосно-оголтелых «деньпобедных» постов, заваливших мою ленту на Фейсбуке 9 мая этого года, только одна публикация нашла во мне отклик. Наталья Степановна Скороход процитировала стихотворение Эриха Кестнера «Другая возможность»:

Когда бы мы вдруг победили
Под звон литавр и пушек гром,
Германию бы превратили
В огромный сумасшедший дом.

Мы все — от молода до стара —
Такую школу бы прошли,
Что спрыгивали б с тротуара,
Сержанта увидав вдали.

Страна бы закалила нервы,
Народ свой загоняя в гроб.
Потомство для нее — консервы,
А кровь — малиновый сироп.

Когда бы мы вдруг победили,
Немецким б стал загробный мир:
Попы погоны бы носили,
А бог — фельдмаршальский мундир.

Когда бы мы вдруг победили,
Мы стали б выше прочих рас:
От мира бы отгородили
Колючей проволокой нас.

Когда бы мы вдруг победили,
Все страны разгромив подряд,
В стране настало б изобилье…
Тупиц, холуев и солдат.

Когда бы разгромили мир мы,
Блестяще выиграв войну,
Мы спали бы по стойке «смирно»,
Во сне равняясь на жену.

Для женщин издан был закон бы:
В год по ребенку иль под суд.
Одни лишь пушки или бомбы
Победы нам не принесут.

Тогда б всех мыслящих судили,
И тюрьмы были бы полны,
И войны чаще водевилей
Разыгрывались в изобилье,
Когда б мы только победили…

Но, к счастью, мы побеждены.

Мне кажется, что — да, надо помнить свое прошлое, нужно говорить про войну и про Победу, но не делать из этого икону, не относиться как к чему-то святому и неприкосновенному. Обязательно нужно задавать вопросы, любые, и даже «кощунственные». Если уж говорить о войне, в том числе в художественном произведении, то только для того, чтобы переосмыслять этот опыт. И надо уже как-то перестать кичиться тем, что мы — не мы, конечно, а наши прадеды — победили. И что-то делать сейчас, чем действительно можно было бы гордиться. Пока же этот новый культ Победы только пугает. Нужно быть бдительными.

Коротко. Только то, что вспоминается и пишется сразу, мгновенно. Без раздумий, без сочинения длинных предложений. Без аналитики. На чистом, может быть наивном, но «сливочном» чувстве.

Руки Татьяны Самойловой, опущенные в таз с мыльной пеной… («Летят журавли»).

Крик Серго Закариадзе: «Годердий, швило (сын)…» («Отец солдата»).

Крик Антонины Максимовой: «Не пущу!» («Баллада о солдате»).

Песня Вениамина Баснера из фильма Петра Фоменко «На всю оставшуюся жизнь».

Слезы Евгения Леонова в фильме «Белорусский вокзал».

ИХ-16-06. Всего лишь цифры на будто бы машине («А зори здесь тихие», спектакль Юрия Любимова).

Невыносимость живого солнца, когда выходишь из Музея Катастрофы (Израиль).

Любая строчка из «Дневника Анны Франк».

Любая строчка из «Блокадной книги» Алеся Адамовича, Даниила Гранина.

Глаза близкого пожилого человека, полковника Юрия Зорина, после моего вопроса: «Было ли страшно всю войну пройти сапером?»

Строчки из письма родного дяди — Леонида Чарекова — с передовой: 10.12.42. ДКА (Действующая Красная Армия). «У нас зима, настоящая русская зима. Снег, холодно, чудеснейшие морозы, ночи с яркими звездами, дятлы, долбящие кору. И шишки, и заячьи следы между кустарников и сосен…»

Первая мысль, посетившая меня, когда я увидела анкету этого номера для режиссеров-баталистов, была: слава богу, мне на эти вопросы не отвечать. А теперь дело повернулось так, что и мне, в общем, надо…

В моей семье воевал прадедушка — Геннадий Постовалов. Он танкистом прошел всю Великую Отечественную. Домой вернулся невредимым и после войны вместе с прабабушкой Аней преподавал в школе. Это все, что знаю: прадедушку я живым не застала.

Помню прабабушку, ее монологи: летним вечером мы выходили во двор, садились на ступеньки, и она говорила… Но рассказывала все больше о детстве, об огромной семье, большом, со скрипящими деревянными половицами доме. Затем — о юности, первой влюбленности в «злобного», как ее пугала мать, татарина, а «он был добрый, он любил свою Анечку».

Даже Гражданскую войну помнила, о «красных», что ночевали отрядом, расстелив шинели на полу и заняв весь этаж, бабушка вспоминала с грустной полуулыбкой. Интересно было девочкой наблюдать за этими странными людьми, принюхиваться к незнакомому запаху, слушать их непонятные речи, ей казалось: хорошие ребята, а потом — забили любимого теленка Лаврушу, которого бабушка выходила, с которым любила беседовать, спрятавшись в сарае. Об Отечественной же войне — молчала.

И хотя это очень странно, Вторая мировая от меня необыкновенно далека. Я ее не чувствую. Все понимаю: что победили, что 9 мая — всем праздникам праздник, но ни единения с ветеранами, ни ощущения безмерной радости это осознание во мне не пробуждает. Я горжусь тем, что победу одержала именно наша страна. Но эта гордость какая-то умозрительная, холодная, сдержанная.

И еще мне категорически неприятны люди, возглавлявшие советское и немецкое государства: Иосиф Сталин и Адольф Гитлер. Оба вызывают смесь ненависти, презрения и ужаса. И это абсолютно неконтролируемые чувства, почти животные, приводящие к полному отрицанию. Парализующий страх во мне вызывает и система лагерей, о которых ни читать, ни смотреть не могу — больно. Физически невыносимо. Особенно после книги Петера Вайса «Дознание». На вопрос «Назовите литературное произведение, оказавшее на вас наиболее сильное влияние?» я без запинки и заминки отвечу: «Дознание». Пока читала 200 страниц, я сначала просто плакала, потом — рыдала, еще спустя какое-то время начало тошнить, а в итоге — несколько дней без сна. Примерно такое же воздействие оказал увиденный в детстве фильм Элема Климова «Иди и смотри».

И все же Первую мировую — и вообще время начала прошлого столетия — чую всем нутром. Несмотря на то, что, как мне кажется, Первая мировая в разы страшнее Второй: ко Второй все были относительно готовы, мысль о неотвратимости боевых действий витала с начала тридцатых, и, в общем, она не принесла таких результатов, какими обернулась Первая, когда рухнули империи, а вместе с ними изменилось мировоззрение миллионов и миллионов людей. Мне довелось жить в венгерской семье в течение полутора месяцев, так в комнате у старшего сына Мате висела карта страны, где контуры настоящих границ были даны бледно, а контуры Австро-Венгерской империи обведены жирно, выделены, как следует. Народ до сих пор живет мифом о собственном величии, несмотря на то, что почти сто лет прошло после распада государства. Фантомные боли на уровне сознания. И венгры в этом не одиноки.

Образ Первой мировой сложился благодаря романам Э.-М. Ремарка, Э. Хемингуэя, Р. Олдингтона, Т. Манна; живописи А. Ханака, Э. Шиле, О. Кокошки; песням А. Вертинского.

Я на всю жизнь запомнила два фрагмента, поразивших меня: первая из романа «На Западном фронте без перемен», когда герой, от чьего лица ведется повествование, вдруг заметил, как бабочка, кружа над ратным полем, не найдя лучшего места, «присела отдохнуть на зубах черепа». Чудовищная картина, не требующая особых комментариев.

И второй момент связан с романом Р. Олдингтона «Смерть героя». Повествование, построенное как поток сознания, не дробленное на абзацы, даваемое автором единым полотном, вдруг обрывается, и между бесконечными рядами букв возникает зазор, крохотная пауза в одну строку, и эта строка гласит: «Только три месяца в жизни он был счастлив», — а дальше снова черно-белое месиво, и война, и окопы, и неминуемая гибель, когда «взрывается вселенная».

Если говорить о военном кино, то любимые фильмы, которые с регулярностью в несколько лет обязательно пересматриваю: «Проверка на дорогах» А. Германа, «Они сражались за родину» С. Бондарчука, «Летят журавли» М. Калатозова, «Пепел и алмаз» А. Вайды, «Кабаре» Б. Фосса, «Таксист» М. Скорсезе, «Апокалипсис сегодня» Ф. Ф. Копполы, «Охотник на оленей» М. Чимино, «Взвод» О. Стоуна.

Если говорить о государственной политике и важности патриотического воспитания, то несомненно необходимо, чтобы люди помнили о подвиге советского народа. Как сохранить эту память? Вопрос не то что непростой — очень трудный вопрос. Русский человек странен. И странность его заключается в неумении гордиться собой и собственной страной. Нас действительно можно за границей узнать по взгляду — грустным глазам, выражающим крайнюю степень безысходности. Мы, и я в том числе, как-то осознаем, что мы — одна шестая часть суши, что за нами великая история, множество побед и не только военных, но это все не предмет гордости.

У русского человека короткая историческая память. Мне кажется, единственное эффективное средство — культура. Культура как явление: образовательные программы, начиная с детского сада и школы; воспитание в семье, приобщение к искусству… Я думаю, несмотря на всю утопичность высказываемых здесь соображений, только так можно сохранить историческую память и свести к минимуму возможные конфликты в будущем.

Я отчетливо помню, что Великая Отечественная война вошла в мое сознание в 1995 году. Как раз тогда в нашей школе «силами учителей и работников школы» открылся «Музей боевой славы 376-й стрелковой Кузбасско-Псковской Краснознаменной дивизии».

Не только 9 мая, но в любой «патриотический» праздник, будь то 23 февраля или 7 ноября, к нам в класс приходила директриса и задыхающимся от благоговения голосом говорила, как нам повезло, что у нас есть такой музей, и что мы должны не запятнать… не посрамить… что мы живем только благодаря им, благодаря 376-й стрелковой Кузбасско-Псковской Краснознаменной дивизии… и потому должны помнить и гордиться, гордиться и помнить…

Каждый год к нам в школу, в каждый класс приходило по ветерану-герою из 376-й дивизии, и по сценарию школьники засыпали гостей вопросами. Учителя не очень-то верили в наши способности интервьюеров, поэтому вопросы готовились заранее и вопрошающие назначались. В финале этого ежегодного представления ветерану-герою дарились цветы, и он шел, наверное, в следующий класс, чтобы услышать точно такие же вопросы. Так впервые для меня встретились театр и война, в школьном классе ученики и ветераны играли спектакль для директора и дам из Гороно…

Следующим этапом школьного героико-патриотического воспитания стали поиски героя в семье. За доклад о семейном герое обещались всевозможные награды и поощрения, но герой, как назло, не находился.

Я ревностно допрашивала маму о воевавших или «хотя бы» прошедших блокаду родственниках. Мама же без всякого сочувствия уверяла меня, что героев в нашей семье не было, а были только «язвенники да дезертиры». Так она именовала дедов по папиной линии, имея в виду, что наши ленинградские родственники (дед Николай и прадед Карп) во время блокады выбили себе бронь и уехали в Сибирь, к дальней родне. Как я узнала позже, по возвращении, не пробыв ни одного дня в блокадном Ленинграде, они исхитрились получить звание блокадников. Дальние сибирские родственники спустя тридцать лет после войны нашли ленинградцев, отправились знакомиться и заново породнились: моя мама вышла замуж за потомка хитрого прадеда Карпа, то есть за моего отца.

Прилетев из Сибири в Ленинград и увидев блокадные медали, она стала для дедов чистейшей Немезидой: стыдила и укоряла всех Кушляевых за их блокадный статус и надбавки к пенсии, заклинала их (а заодно и нас с сестрой) именами погибших за родину пионеров-героев, которых «никто теперь уже не помнит», а она всехвсех до одного… Деды до смерти своей старались не показываться маме на глаза, а вот папе за родственников часто прилетало страшное звание «враг народа».

Когда мы с сестрой пошли в театральную студию, мы тоже вынужденно стали «фальшивыми блокадниками» — брались за руки, делали жалобные лица и читали везде и всюду:

Маленькие, маленькие…
Не могли знать боя мы.
Но тогда за партами
Были мы героями.

На пустой желудок,
Лишь герой так сможет
Апельсины с яблоками
Складывать да множить.

Да еще и правильно,
Да еще и на пять,
Да еще при этом
Даже не заплакать.

И мама, и тетенька из театральной студии упрашивали нас читать стихотворения жалобней, слезливее, и мы старательно растягивали «Ма-лень-кие, ма-лень-кие…». В домах культуры, домах престарелых, домах отдыха и в разных других домах две худенькие девочки, умирающие от стыда, выдавали себя за блокадных детей, умирающих от голода.

Сколько себя помню, я все время была «войне» должна, всегда была перед «войной» виновата, всегда недостаточно знала о ней, недостаточно ценила победу и совсем не плакала на фильмах о войне, что ужасно расстраивало маму.

Когда училась в одиннадцатом классе, спектакль о войне меня так разозлил, что я даже решила написать на него рецензию. Что же там было такого ужасного? Да просто и тогда, и теперь, когда я смотрю военные спектакли, я всегда узнаю в актерах нас с сестрой, повторяющих жалобно «Были мы героями». И уши загораются от стыда за всех нас, за фальшивых театральных блокадников.

У меня нет любимых фильмов о войне, нет песен, спектаклей, стихов, только одна пьеса Дороты Масловской «У нас все хорошо», где война — это бессмертный миф и единственное содержание жизни целых народов, проигравших и победителей:

Давным-давно, когда мир еще жил по Божьим законам, все люди в мире были поляками.
Немец был
поляком, швед был поляком, испанец был поляком,
поляками были все,
просто все-все-все.
Польша была в те времена прекрасной страной;
у нас были чудесные моря, острова, океаны…
Однако хорошие времена для нашего государства
закончились.
Сначала у нас забрали Америку, Африку, Азию
и Австралию.
Польские флаги
уничтожались, на них дорисовывали еще полоски,
звездочки
и другие крендели,
польский язык официально был заменен
на замысловатые иностранные языки,
которых никто не знает и не понимает, кроме тех, кто
на них говорит, только для того, чтобы мы, поляки,
его не знали и не понимали
и чувствовали себя как последнее отребье…
…живущих там поляков немедленно онемечили
и заставили
петь по-тирольски,
последней отняли Россию, где польское население
заставили
говорить на каком-то странном наречии.
Нам оставили песчаную полоску
родной, любимой земли.
Висла прошила серебристой нитью
нивы мальв, зрел золотой колос, хлеб наш насущный…
Пока в Варшаву не пришли немцы и не сказали,
что Польша
с этой минуты никакая больше не Польша.
Варшава больше не столица, а
дыра в земле, заваленная обломками.

Война — не одна, их много. Они были и есть. Если говорить о Великой Отечест-венной, то мой дед по материнской линии Михаил Антонович Бородин, 1908 года рождения, о ней молчал. И чем я становлюсь старше, тем для меня ценнее и зна-чительнее его молчание, тем глубже я к нему присоединяюсь. Дед попал на войну в самом начале, в 1941-м, его призвали из Подмосковья, где он скрывался у родных (часть семьи репрессировали, дед и его братья уехали к родным, чтоб затеряться и не повторить участи). Дед воевал на Ленинградском фронте. Тяжелые ранения по-лучил в январе 1943 года где-то у Синявинских высот. Пролежал более суток в сне-гу, подобрали его, чудом спасся. Увезли в глубокий тыл, куда-то под Читу. Полноги ампутировали. Всю оставшуюся жизнь дед проходил на самодельных протезах, ко-торые строгал из куска дерева, приделывал кожаные ремешки, подушечку, на ночь эту самодельную ногу отстегивал, ставил у кровати.

И про войну молчал. Курил самокрутку. Что-то потом узнала от дяди, крупицы информации.

Думаю, не случайно и меня привело в Петербург. Думаю, это как память крови.

В детстве самые страшные сны были про фашистов и про атомную бомбу, которую — об этом кричали из каждого утюга — вот-вот должны были скинуть американцы. Так страшно было, что не могла заснуть, думала, вот только б, когда бомбу скидывать будут, быть бы вместе с родителями и сестрой, казалось тогда, что самое страшное — погибать по отдельности.

Не бывает искусства о войне. Искусство помогает переживать и осмысливать смерть, насилие, человеческую природу, заставляющую в ослеплении идеями или чем-то еще убивать себе подобных.

Однако есть война и война: есть война, когда защищаешь дом, близких, родину, а есть Афганистан, Ангола, Чечня и многие другие войны.

Пронзительное впечатление: ехала в автобусе в маленьком городке в Татарии, в салоне — фото местных ребят, погибших в Афганистане и в чеченские кампании, коротенькие биографии. Читала, не могла сдержать слез, за что они погибали???

Фильм о войне — «Иди и смотри» Элема Климова. Книга — воспоминания Николая Николаевича Никулина. Страшная книга о Гражданской войне — «Россия, кровью умытая» Артема Веселого. Я за личную, персонифицированную правду о войне, которая складывается из миллионов голосов тех, кто войну и войны пережил и прошел или не выжил, погиб. Есть берущие за душу песни, есть стихи — Самойлова, Тарковского. А есть воспоминания людей живших, испытавших, видевших, и они — не приправленные рифмой, не одетые в форму искусства — они для меня ценнее.

Война и празднование Дня Победы слиплись в какой-то один комок. Когда-то они были отдельно. В моем родном городе День Победы как-то праздновался, была, конечно, демонстрация. Нестройная замерзшая колонна демонстрантов с цветами из салфеток шла от памятника трубке «Мир» до крошечной площади 30-летия Победы, в народе прозванной «Три меча». Конечно, мы, пионеры, искали и находили не ветеранов, поскольку в городе на Крайнем Севере, построенном в 1955 году, ветераны были редкостью, а их детей и внуков. По воспоминаниям, «из вторых рук», мы делали доклады на политинформации. Собственно и все. Как праздник День Победы появился для меня в Петербурге. Но это был весенний теплый день с торжественностью, разлитой в воздухе, с колыхающимися флагами и звенящими медалями, с обязательным концертом А. Розенбаума в «Октябрьском», с вечерним салютом на белесом небе. Ни на концерт, ни на парад я не ходила, но знала, что они есть и из года в год повторяются.

Сейчас День Победы из события стал бытовой проблемой: перекрытые для проезда и даже для прохода Невский проспект и ближайшие улицы, невыносимые толпы праздношатающихся, загаженный подъезд, грохот днем; истеричные крики и надрывный плач, летящие в окна ночью. Сейчас бы уже тишины в этот день. Чтобы отличать от остальных праздников. А. Бартошевич рассказывал, что в Англии отмечают начало Первой мировой войны тишиной. День победы тоже празднуют, но скромно. Значимей — тишина.

Война как процесс, событие появилась из книг, фильмов, спектаклей. Сначала это были засмотренные до дыр и бесконечно повторяемые телевидением советские фильмы о войне, песни, стихи. Я люблю их все: и правдивые, и не очень. Персонаж Василия Меркурьева старший лейтенант Туча в «Небесном тихоходе» был для меня образцом остроумца, а придуманная им кличка для капитана Кайсарова — «ехидна в шлеме» — до сих пор веселит. Завораживал «Щит и меч», но самым запоминающимся был кадр, где молодые герои Янковского и Любшина в блестящих кожаных куртках едут на мотоцикле по берегу моря. Совсем не война была содержанием этих фильмов, а романтика, геройство и прекрасный подвиг.

Ужас войны и ее боль пришли из спектаклей. Театр для меня вытащил на поверхность психологический слом человека в пограничном состоянии. Война как катализатор, заставляющий человека проявить себя. Таким был спектакль «Каждый умирает в одиночку» Л. Персеваля, где не ощутимый ни для кого поступок, мелочь, как будто никак не влияющая на ход войны, помогающая одному-единственному скромному человеку не стать подлецом, имеет значение.

Но сейчас я чаще ощущаю себя объектом манипуляции. Моим чувством гордости за Победу управляют, навязывают, как я должна «гордиться» и чем именно. В то же время тревога заставляет читать и смотреть про войну с желанием найти возможность предотвратить, не допустить, не попасть. Ищу универсальный или не очень способ избежать войны, насилия, голода, избежать ситуации, когда тобой манипулируют, используют в якобы благородных целях. Многие произведения о войне вскрывают механизмы подавления личности не на физическом, а на психологическом уровне. Каждое новое описание чужого опыта — это, увы, чаще не спасение, а гибель. Становится понятно, что выйти победителем из войны нельзя.

В моей семье тема блокады нечасто обсуждалась вслух, но была непременным фоном: долгое время главой семьи можно было назвать бабушку-блокадницу, суровую и строгую женщину, и непростой ее характер мне, маленькой, всегда объясняли тем, что бабушку война переменила. Но о войне нельзя было говорить напрямую, так никогда не получишь ответов, нужно было тихо, ничем не выказывая интереса, дожидаться, пока новый рассказ зазвучит сам собой, — и впервые он зазвучал, когда мы проходили мимо Александринского театра и бабушка показала пальцем куда-то под самое небо: «Вон там моя будка стояла».

Бабушке моей, Ольге Николаевне Поповой, было всего 20 лет, когда началась война. Она жила на Моховой, 28, в соседнем доме с теперешней редакцией «Петербургского театрального журнала», и в морозные зимы первых блокадных лет каждое утро шла оттуда в Театр им. Пушкина. На крыше театра был построен для нее крохотный домик, находясь в котором нужно было наблюдать за городом — смотреть, куда падают «зажигалки», и вовремя сообщать отряду ПВО, где необходимо срочно тушить пожар и спасать уцелевших от взрыва. А когда фугасные бомбы попали на крышу Александринки, на помощь пришли актеры Театра музыкальной комедии, тоже входившие в команды МПВО, — и вместе театр потушили. Спектакли и концерты продолжали идти — вот только, как сетовала бабушка, совпадали с дежурствами! — и впервые ей удалось попасть в театр лишь после Победы. А еще спустя годы она привела туда меня.

Я из семьи, выжившей в блокаду, из дома, где выживали ленинградцы, и иногда мне удается почувствовать, как одно на другое наслаиваются времена. Из литературы, которая связывает меня с той страшной реальностью, назову в первую очередь «Блокадную книгу», «Записки блокадного человека» и другие дневники военной поры.

Что такое для вас лично тема войны?

Война — это всегда трагедия. Не в возвышенном героическом смысле, а в обыденном, бытовом — как массовое уничтожение людей.

Откуда вы черпаете знание о войне?

Я никогда не занималась темой войны специально. Мне интересен личный опыт войны, претворенный в художественной форме. Именно какие-то художественные произведения стимулируют интерес — узнать, как оно было в действительности, поднять какие-то документальные материалы. Блокада, Ржевский котел, Сталинградская битва, власовцы, казаки, воевавшие на стороне немцев и выданные «советам»…

Как войны века прошли через вашу семью?

У меня воевал дедушка. Сказать воевал, наверное, не вполне правильно. Сначала был в партизанах, но напрямую, как я помню по его рассказам, в столкновениях не участвовал. Просто были какие-то люди призывного возраста, оказавшиеся «под немцем» в Псковской области и ушедшие в лес — чтобы не быть угнанными в Германию. Потом в 1943 году был призван в армию, воевал совсем недолго, в первом же крупном бою был серьезно ранен осколками и отправлен в госпиталь на Урал. Шрамы по всему его телу — вот для меня реальные метки войны. Помню, меня в детстве это смущало — то, что дедушка не убил ни одного немца, не принес с войны орденов, кроме казавшейся такой тусклой и бедной на фоне блестящих юбилейных медалей медали «За отвагу». Позже я чувствовала только признательность к уральскому хирургу, демобилизовавшему 19-летнего парня Николая Васильева, сохранившему мне моего деда.

Бабушка, которой в войну было 12–14 лет, говорила, что когда пришли немцы, то пожгли их деревню, как поступали со многими другими деревнями, чтобы таким образом лишить партизан возможности «базы» и прокорма. Люди из ее села ушли жить в землянки. Ее ощущения от войны были очень производственными, очень бытовыми. Вот еще такой рядовой опыт — наряду с коллективизацией и лесозаготовками, на которых ей после войны приходилось работать за «трудодни».

Актуальна ли темы войны для нашего искусства, страны, театра? Стоит ли ее педалировать?

Война, к сожалению, всегда «актуальна». Она в нашей стране никогда не заканчивалась. Что значит педалировать? В 90-е, когда пересматривался опыт прошлого, эту тему не надо было «возбуждать» специально. Просто возникла естественная потребность в правде о многих явлениях, в том числе и о войне как о чем-то противоречивом и многосоставном. Конечно, «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, так же, как два года назад «Благоволительницы» Джонатана Лителла, — это был художественный шок. «Педалировать» для меня — значит использовать тему войны в каких-то специальных политических целях, как происходит сейчас. Когда есть заказ сверху, когда тема войны, прошлого как чего-то героического, подвига возбуждается в сознании людей, чтобы компенсировать, заместить позорное настоящее.

Для вас война — миф или реальность?

Только реальность.

Было ли в произведениях искусства о войне то, что когда-либо возмущало вас?

Да вся эта михалковская отрыжка в виде «Утомленных-2». Не возмущает, но противно.

Самые сильные книги-фильмы-спектакли о войне.

В кино «Иди и смотри» Климова, «Проверка на дорогах» — сильный художественный эффект перекликается с тем личным опытом войны, который я как раз восприняла из рассказов деда и бабушки. «Груз 200» Алексея Балабанова, я считаю, тоже про войну.

В литературе «Смерть героя» Ричарда Олдингтона, «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева.

 

 

---

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК

ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ДМИТРЕВСКИЙ	СТЕПАН АЛЕКСЕЕВИЧ ЗУБАРЕВ. ПОГИБ В КРЫМУ В 1941 Г.	АБРАМ ЕФИМОВИЧ ТРОП
ГЕОРГИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ БЕСЕДИН. ПОГИБ НА ЛЕНИНГРАДСКОМ ФРОНТЕ В 1943 Г.	НИКОЛАЙ АНДРЕЕВИЧ ВАСИЛЬЕВ	ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ПЕРЕПЕЛЮКОВ
АНДРЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ АНИСИМОВ	ЛЕОНИД СЕРГЕЕВИЧ ЧАРЕКОВ. ПОГИБ В 1942 Г.	МИХАИЛ АНТОНОВИЧ БОРОДИН
ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА НАСОНОВА	АНДРЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ВЛАДИМИРОВ

Авторы идеи «Бессмертного полка» — архискромные люди. Убедиться в этом сможет каждый, кто даст себе труд зайти на страницу в Фейсбуке одного из них — томского журналиста Сергея Лапенкова.

Он, Игорь Дмитриев, Сергей Колотовкин и многие другие, служившие в известной всей стране телекомпании «ТВ2», — родители этой уникальной по смыслу и глубокой сердечности акции. Сегодня о ней знает каждый. А в год создания (2012) телевидение не рассказывало стране, что еще в одном городе, кроме Томска, — Туле — стараниями координатора Елены Гребневой «Полк» насчитывал уже десятки тысяч.

Минувшим, юбилейным маем на улицы сотен городов страны с портретами своих, кровных близких — воевавших, погибших, выживших, победивших — вышли миллионы. Картина беспрецедентно фантастическая.

10 же мая Сергей Лапенков пишет в Фейсбуке: «Ребята, так не пойдет! ЭТО ЧТО ЗА „АВТОР ИДЕИ“? Бессмертный полк — дело рук сотен товарищей наших — координаторов. В тысяче мест. 17 стран. ОНИ — ПОЛК. Каждый на своем месте, все вместе на www.moypolk.ru. Наша цель — сделать полк народной традицией».

Ноль тщеславия. Так бывает в редчайших случаях. Когда дело делают настоящие, не побоимся высоких слов, человеки, а не мелкие, снимающие пенку с отменно сваренного варенья людишки…