А. С. Грибоедов. «Горе от ума». Театр им. Федора Волкова (Ярославль).
Режиссер Игорь Селин, художник Александр Орлов

Мне сложно вспомнить другой спектакль последних пяти-семи лет, который вызвал бы столь остропротиворечивые чувства, как ярославское «Горе от ума». Но именно этот спектакль — яркое подтверждение того, что ярославский театральный процесс пошел. И что Театр Федора Волкова уже не будет тем пышным театральным склепом, каким был на протяжении последних десятилетий.

В любую театральную эпоху есть пьесы, которые «звучат» и которые «молчат». Так в середине 1990-х — эпоху формирования новых капиталистических ценностей — зазвучал Островский. В середине нулевых — когда власть и бизнес окончательно срослись, сформировался истеблишмент и обозначились четкие границы двух «Россий», внутри Садового кольца и за его пределами, — заговорил Грибоедов.

Все пространство сцены занимают гигантские стеклянные буквы, подсвеченные изнутри. Если их скомпоновать, то получится «Горе уму», а хочешь — «Горе от ума». Они то возносятся, то опускаются. То тлеют кроваво-красным, то гаснут. В них то инсталлируются любовные пары, застывшие в томно-вычурных позах, то, как в лифтах, возносятся чиновники в черном. Центральное место занимает то гигантская «М», то круглая, вроде циферблата на Кремлевской башне, «О». Сценография Александра Орлова эффектна, холодна, равнодушна и транслирует значения с определенностью плаката.

Игорь Селин тоже всегда тяготел к схематизму. Но на этот раз в отборе выразительных средств ограничить себя не пожелал. И чего только нет в первом действии спектакля! Помимо действующих лиц, сцену заполняют безликие «люди в черном» — челядь в доме Фамусова (чиновники, агенты, соглядатаи, сотрудники «аппарата»?). Приезд Чацкого Софья с Лизой обсуждают в танцклассе, где такая же «золотая молодежь» — видимо, дочки правительственных чиновников — тренируется у балетного станка. Подтянутый живчик Фамусов (Сергей Куценко) встречает Чацкого, потея на тренажере. А боевого генерала Скалозуба — у дорожки для боулинга. Московские невесты, хлопая накладными ресницами, дефилируют по подиуму в кумаче и кокошниках «от Юдашкина» (а на самом деле от Ирины Чередниковой).

А. Кузьмин (Чацкий).
Фото из архива театра

В звуковой ткани спектакля щедро перемешаны все возможные шлягеры французской эстрады последних сорока лет от Мари Лафоре до Джо Дассена. А лица героев, главным образом Софьи и Молчалина, постоянно транслируются на гигантском экране, будто во время концерта поп-звезд в СКК. При этом акценты не расставлены. Почему французская эстрада? Чьи это темы? Может быть, Софьи и аленделоновского красавчика Молчалина (Семен Иванов), которые по ночам репетируют дуэт для «Фабрики звезд» или «Народного артиста»? Или же это стихия Чацкого, примчавшегося в Россию из богемного Парижа?

Все первое действие захламленность звуковой и громоздкость визуальной ткани спектакля раздражают чрезвычайно. Причем в дурной смеси «французского с нижегородским» преобладает «нижегородское». Безучастная к человеку сценография Орлова намекает на регламентированный сталинский неоклассицизм, а от происходящего на сцене веет базаром и азиатчиной.

В той среде, которую увлеченно рисует режиссер, появление интеллигента Чацкого едва ли возможно. Непонятно, из какого Гейдельберга явился современный Чацкий. Но, в общем, понятно, откуда явился Чацкий — культурный герой. Нелепый юноша-очкарик в клоунском берете и клетчатом пиджаке — дальний родственник Гарина—Чацкого из спектакля Мейерхольда. В параллели Селин играет уже давно, но не всегда «к месту». Чацкий-коверный (Алексей Кузьмин) оказывается прекраснодушен, как романтический герой-любовник. Его изолированность подчеркивается частыми выходами на авансцену, во время которых актер, в соответствии с законами публицистического театра, по-любимовски адресует стихи-монологи зрительному залу. При этом звучит не только Грибоедов, но также Пушкин, Лермонтов, Пастернак, Бродский… Иногда переход незаметен, как в случае с Бродским. Иногда, как в случае с лермонтовским «За все тебя благодарю» (адресованном вообще-то не женщине, а Богу), досадно режет ухо. Так или иначе, режиссер, очевидно, пытался создать обобщенный вневременной образ художника-диссидента. Алексей Кузьмин, кстати, единственный, кто в совершенстве чувствует стих Грибоедова и, избегая отвлеченной патетики, с точностью попадает в его размер и ритм.

В действие этот Чацкий «ныряет» главным образом тогда, когда речь заходит о Софье (Ольга Старк). Однако напрасно. Демонстративная неприязнь этой ухоженной стервы, режиссирующей роман с Молчалиным по сценарию французского мюзикла с «амором» и поединками, не оставляет надежд на подобный мезальянс. В финальной сцене режиссер материализует одну из таких воображаемых картин, в которой на месте отправленного в отставку горе-любовника Молчалина оказывается новый «фигурант» — Чацкий.

Одним словом, стилевая мешанина и композиционная дряблость первого действия не оставляют надежд. Но во втором происходит чудо. Спектакль становится точным и упругим. Бал у Фамусова, напоминающий булгаковский бал у сатаны, оркестрован Селиным куда более дерзко и виртуозно, чем в «Мастере и Маргарите» Бортко, и более утонченно, чем в давнем «Маскараде». Это тоже дефиле, но только зомби, вампиров, монстров и прочей нечисти, которую породила современная Москва. Это не картонный кордебалет, а группы оживших манекенов, у каждой из которых — индивидуальная пластика и ритм движения. Их постоянные перемещения по сцене создают эффект непрерывной циркуляции безжизненной толпы, но не нарушают строгой стройности общей картины. Стильные красавцы-уроды в черном бархате и серебре то застывают в вычурных и экспрессивных позах, то вдруг начинают двигаться, как группа автоматов. От дородной Хлестовой (Татьяна Иванова) веет архаическим ужасом, как от советской заведующей овощебазой. Графиня-бабушка и графиня-внучка (Татьяна Исаева, Татьяна Гладенко) — пара клонов, бормочущих по-немецки. Красавица Наталья Дмитриевна (Людмила Пошехонова) похожа на сытого паука. И среди них главный — вьющийся черной змеей Распорядитель бала — Загорецкий (Валерий Кириллов).

В кульминационной сцене вся эта разряженная нечисть оказывается внутри буквы «О», откуда, как из-за Садового кольца, глумится, хохочет над несчастным, оклеветанным Чацким. И только в уголке, за пределами круга, за ним наблюдает старичок Тугоуховский (Владимир Солопов). Он молча топчется на месте, словно что-то хочет сказать Чацкому, но так и не решается. Этот маленький штрих «утепляет» картинку Селина. Возникает целая биография человека, вынужденного прятаться среди живых мертвецов, подмятого, но не до конца уничтоженного репрессивным механизмом гламурного сообщества.

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Кузьмин играет прозрение просто и страшно. Его мальчишеское лицо словно старится, а волосы словно седеют за пеленой снега, и так трагично-уместно в этот момент звучит стихотворение Бродского: «Вези меня по родине, такси. / Как будто бы я адрес забываю. / В умолкшие поля меня неси. / Я, знаешь ли, с отчизны выбываю». Чацкий действительно выбывает, но в другом направлении. Его «укатывает» огромный, во всю сцену, шар для боулинга. И когда эта махина из темноты медленно, неумолимо выплывает на сцену и фигурка Чацкого исчезает под ней, пробирает холодный озноб.

Правда, «укатывают» и Фамусова. Но не шар, а черный воронок, в который его молча запихивают черные «аппаратчики». Не очень ясно за что. Но, видать, таков был вердикт таинственной «Марьи Алексевны».

Одним словом, «Горе от ума» в Ярославле звучит. Может быть, чересчур нестройно, варварски и настойчиво. Но звучит. Что до громкого голоса спектакля, то, возможно, тактически это и правильный ход. По крайней мере, в театр пришли 15—25-летние. Правда, непонятно, что их больше привлекает в «Горе» — тема или зрелищность? Потому что по этой части «Горе от ума» может поспорить с какой-нибудь русскоязычной версией «Нотр-Дам де Пари». А то, что ярославские учителя уже пишут доносы в Министерство культуры, — это скорее положительный (в эстетическом плане) знак.

Труппа Театра Федора Волкова, несмотря на «разношерстность», уже не кажется инертной. В ней есть милая, легкая, внутренне подвижная субретка Лиза — Наталья Мацюк. Есть чуткий, лирический, обладающий ярко выраженными для поэтической драмы данными Чацкий. Есть «старики» с их опытом, желанием работать, которых, пусть не сразу и не просто, но удалось подвигнуть на эту провокацию. И есть директор Борис Мездрич, который, разумеется, вытянет и этот «колхоз». Так что лед тронулся. Посмотрим, что будет дальше.

Ноябрь 2009 г.