М. Дурненков. «Изотов». Сценическая версия Александринского театра.
Спектакль Андрея Могучего, сценография, костюмы, видеографика Александра Шишкина

Две самые важные вещи (хочется сказать — достойные удивления…) в новом спектакле Андрея Могучего — это его изобразительная сторона (ИЗО) и место, в котором все происходит, то есть ТОП (от греческого….. ). Изо-топ. Переменим одну букву (Могучий любит формальные ходы) и получим фамилию заглавного героя — Изо-тов…

Может быть, это и не так и притянуто за уши того самого зайца, который выскакивает под колеса машины, везущей Изотова и его подругу Лизу куда-то, где прошли детство и юность героя, в мистический поселок Часовая Гора… Или за уши того зайца, в которого превращается сам Изотов в собственном сне — и бежит в шапке с ушками по экрану, врезанному в другой экран, который, в свою очередь, врезан в гигантское чистое полотно, помещенное в зеркало сцены… На этом полотне-листе будут возникать некие письмена, формулы и иллюзорный предметный мир. Может быть, весь спектакль — это новая рукопись писателя Изотова и все существует в его сознании? Здесь вообще ничего нельзя утверждать наверняка, можно лишь предполагать, трактуя театральную видимость как сон… Берем в руки сонник: «Заяц. К покойнику». И ведь верно: Изотов то ли умирает в момент аварии, и все происходящее — сон его отлетающей души; то ли, прожив события спектакля в реальности, он умирает в конце; то ли умирает, дописав роман до последнего листочка… Времени в Часовой Горе, как говорят, нет, так что дату смерти преуспевающего литератора наверняка не узнает ни один зритель, но в том, что Изотов умирает, нет сомнений. И заяц точно был, а видеть зайца во сне, по Фрейду, означает, что «в реальной жизни вами завладели безосновательные страхи, которые вы питаете в отношении своего союза». И верно, союз Изотова и Лизы непрочен, нервичен, неясен, как и его союз с жизнью вообще…

В. Коваленко (Изотов).
Фото О. Кутейникова

Вот от чего меня унесло к сонникам и зайцам? А, от притянутого за уши «изотопа» — частицы общего строения мира… «Я вообще сознательно ничего не делаю, у меня все само собой получается. Как будто тело за меня все само решает — что мне нужно, а чего я должен избегать» (реплика Изотова из пьесы М. Дурненкова «Заповедник». Вошла ли реплика в спектакль — не помню…). А уж если поиграть с «изотерикой» эзотерического пространства «Изотова» — унесет еще дальше.

Так что, выскочив из сна, определимся с фабулой.

«Изотов» кроился из текста пьесы молодого драматурга Михаила Дурненкова «Заповедник». В спектакле от пьесы остались клочки довольно банальных монологов-диалогов, но и по прочтении оригинала (в одном из его вариантов) не скажу, что пьеса чем-то впечатляет. В ней очень много (11 911, согласно компьютерной «статистике») слов, и их хочется безбожно сокращать, что и сделал Могучий. Но изъятие слов не прибавляет содержания сюжету (сюжет Могучего — Шишкина вообще не требует слов…) и не усложняет много раз виденную историю, в которой герой возвращается в места своего детства, чтобы умереть.

Фабула, брезжущая в спектакле, выглядит так: преуспевающий литератор Изотов (Виталий Коваленко) со светской подругой Лизой (то ли знакомы несколько часов, то ли давно вместе — неважно, а играет ее Юлия Марченко) едут в поселок, где живет дядя Изотова, гениальный музыкант. Когда-то дядя и отец Изотова поссорились, как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Дом поделен, построен забор, Изотов не был там сто лет. В поселке есть библиотека и потомственная библиотекарша Ольга (Наталья Панина), таскающая туда-сюда пачки книг. Ясное дело, Ольга любит Изотова, он был ее первым мужчиной, в библиотеке обязательно есть его книги. А у Изотова есть трагическая вина: когда-то, пока он предавался любви с Ольгой, в реке утонул ее брат — маленький мальчик в панамке… Еще в поселок приехали голландцы, которые за большие деньги просят дядю Изотова сыграть концерт для записи диска, и в конце концов голландец Марсел Ян (Аркадий Волгин) увозит стремящуюся к комфорту Лизу, но этого тоже нельзя сказать наверняка. Наверняка можно констатировать, что Изотов оказывается опять интимно близок с Ольгой и что на просьбу дяди продать полдома он назначает тому цену — сыграть публичный концерт…

Вот пересказываю фабулу и понимаю, что она не имеет никакого смысла и ничего не дает. И зачем Могучему понадобилось мучить М. Дурненкова как человека и как текст? Можно было поставить, например, раннего Битова, впрочем, равно как и позднего — системы опосредований и вербальная авторская рефлексия у него куда сильнее, чем у Дурненкова…

Битова, кстати, я вспомнила неслучайно. Еще в период репетиций спектакля из прессы было известно: Могучий и Дурненков задумали спектакль «Заповедник». У кого-то это слово ассоциируется с Довлатовым, у меня — с Битовым, его сценарием «Заповедник» и фильмом А. Эфроса «В четверг и больше никогда». Как идут по краю оврага нечеловечески прекрасные, экзотические Добржанская и Смоктуновский с вороном на плече… и сидит в конце фильма Даль, то ли умерший в лодке у заповедного «Стикса», то ли утопившийся, то ли вернувшийся в каменный город. Ничего нельзя сказать наверняка. Потерянный рай заповедника встает в сознании Сергея — Даля, закрывшего лицо руками, как только что возникал в сознании его умирающей матери. А потом — пустая лодка.

Л. Фиалковский (Федя), Н. Панина (Ольга).
Фото О. Кутейникова

Между прочим, очень похоже. Герой, вода в финале, Изотов «улетает» в озеро, трепеща кистями рук, как крыльями… Или вот: заснувший на лужайке заповедника Сергей в фильме видит сон, в котором две его женщины, Варя и Гражина (одна «заповедная», другая — городская красавица), двоятся-перекликаются, мелькают — и не понять, которая нужнее. В «Изотове» будут двоиться светская Лиза и «заповедная» Ольга, а вместо Смоктуновского возникнет говорливый астроном Сергей Сергеевич (Семен Сытник), обсерваторию которого закрыли, и он живет у дяди Изотова — великого и странного (почти как герой Смоктуновского) музыканта…

Но это тоже неважно, и по прошествии небольшого времени я не вспомню ничего внятного из рассуждений Изотова или Сергея Сергеевича.

А вспомню, и буду вспоминать долго, меняющиеся, с необычайной фантазией разработанные могучие визуальные картины спектакля «Изотов».

Я бы не писала в программке: «Спектакль Андрея Могучего. Сценография, костюмы, видеографика Александра Шишкина». Это неверно в любом случае (не может быть спектакль Могучего — а сценография Шишкина, спектакль Фокина, а сценография Боровского, потому что не может быть сценографии отдельно от спектакля). Но тут уж точно «спектакль Шишкина» не меньше, чем Могучего. У многих мощь его черно-белой пространственной фантазии вызвала воспоминания о Давиде Боровском, после спектакля мало кто не воскликнул: «Гениальный Шишкин!»

Чистый лист «Изотова» раскатан гигантским белым полотнищем вверх, как парус. Или как снежная горка, с которой можно скатиться (и герои скатываются!). В этой горе есть «окно» — это дом наверху, в нем тоже идет действие, а в глубине «окна» — экран. Казалось бы, только ленивый режиссер нынче не упражняется с камерой, транслирующей действие в режиме on-line (недавно Ларс Жолдак фон Триер Тобилевич Х-й, вообразивший себя Касторффом, продемонстрировал режиссерское видеосумасшествие в спектакле «Жизнь с идиотом»). Могучий виртуозно монтирует не два, скажем, параллельных плоскостных видеоплана, он уводит монтаж заготовленных кадров в глубину, в некий «колодец»: общий план актеров (как бы едут, беседуют…), крупные планы (сиюминутное видео на полотнище) и сон персонажа, снятый заранее (на экране в глубине). Планы работают параллельно, углубляя происходящее (от видимого — к сознанию), снятое соединяется с сиюминутной фиксацией живых артистов в симультанном ритмическом и зрелищном контрапункте, создавая ту быстро меняющуюся сценическую реальность, в которой нет ничего главного (про кого эта история? вдруг я не главный персонаж? — рефлексирует Изотов, как видно сочиняющий эту реальность). Мы не поспеваем отслеживать и осмыслять визуальные планы, и это создает иллюзию содержательной глубины. Но поскольку содержательно в спектакле только место, пространство, топ, то углубляетсЯ содержательность именно пространственная.

Кроме монтажа живого—неживого, разных видеопланов, Могучий и Шишкин монтируют реальные и иллюзорные фактуры. Лестница в дом оказывается нарисованной, как и туалетная будка, но к нарисованной лестнице приставляют деревянную — вот вроде и знак реальности в нереальном мире Часовой Горы.

Фокусы с мерцающей материей того-этого света задаются еще в самом начале, когда в прологе торжественно выходят ветераны александринской сцены Николай Мартон и Рудольф Кульд с ангельскими крыльями за плечами (в программке они поименованы братьями Изотовыми) и проделывают на глазах у публики ряд иллюзионистских трюков с палочками и шариками. С одной стороны, здесь работает цирковой опыт Могучего, с другой — за фокусами наблюдает мальчик в панамке (его мы идентифицируем чуть позже, когда он окажется утонувшим братом Ольги). То есть весь спектакль — это некий потусторонний иллюзион, и Изотов с самого начала его участник и тоже появляется с крыльями…

Но вернемся к волшебной горе с постоянно меняющимися на ней письменами. Однажды Изотов покатится вниз, потянет за собой тряпку — и обнажит огромный черный склон. Позитивный мир превратится в негатив. А потом раз — потянет черную ткань, и под ней обнаружится клавиатура и молоточки гигантского, во всю сцену, рояля. Вот что скрывала волшебная Часовая Гора! «Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали…».

«Раздевание рояля», приближающее сюжет к публичному концерту дяди Изотова, обнаруживает и главного героя. Это спектакль Олега Каравайчука — в той же степени, что и Шишкина, и Могучего. Музыка Каравайчука в авторском исполнении звучит весь спектакль — видимо, он тот самый гениальный дядя, который спрятался в Часовой Горе, он та самая субстанция, относительно которой не действуют временные координаты. Реальный Каравайчук (вундеркинд, которому, согласно легенде, Сталин подарил рояль, и композитор, у которого не записано ни одного диска) живет в Комарово (вероятно, этот ближний пригород и есть то место, куда едет сквозь ночь Изотов). Всем известная странность (то ли мужчина, то ли женщина, то ли птица, он играет на концертах лежа или надев на голову наволочку) делает его фигурой, абсолютно приспособленной для мифотворчества и канонизации всеми приверженцами всякого авангарда. Каравайчук — внесценическая душа «Изотова», его главный герой, тогда как Шишкин — невесомое «тело»…

И все же, и все же мощь постановочного замысла «Изотова» не равна смыслу высказывания. Собственно, высказывания-то и нет, из крупнокалиберной современной техники били по комару, летящему над комаровским озером Красавица, в которое, трепеща кистями рук, уходит аки посуху Изотов…

«В XXI веке театра не будет. Будет зрелище», — говорил лет двадцать назад С. Образцов. Александринский «Изотов» — зрелище. Мы осознаем его красоту.

Ноябрь 2009 г.