И. С. Тургенев. «Нахлебник». Новосибирский драматический театр «Красный факел».
Режиссер Александр Зыков, художник Татьяна Ногинова

Премьеры «Нахлебника» театральная публика Новосибирска ждала с осторожным недоумением. Перечитав пьесу, многие терялись еще больше — как, скажите на милость, можно сделать современный спектакль про приживала? Почему, объясните, этот Кузовкин столько лет живет в чужом доме на хлебах и не работает? Для чего, наконец, Александр Зыков пригласил на главную роль артиста из Городского драматического театра п/р Сергея Афанасьева Сергея Новикова? Что же это, в академическом театре уж и актеров своих не стало? Как в таких случаях говорят многозначительные журналисты, «вопросов было больше, чем ответов». До самого дня премьеры.

Начинается спектакль с долгого безмолвия: ночью в гостиной барского дома Василий Семенович Кузовкин сидит на раскладном стульчике и осторожно наводит порядок в стоящем на полу кукольном доме — макете этой же усадьбы, как мы поймем вскоре. В темную гостиную входит управляющий со свечой — открыть окна, посмотреть, все ли ладно, а то ведь с них же и взыщут. Так и есть, лакей Петр спит на подоконнике в неудобной позе, а разбудили — так и брызнул прочь спросонья. Кузовкин остается один, и на сцену вплывают девушки в сарафанах. Бесшумно движутся фигуры, тихо, но внятно звучит песня-хоровод: «Давным я давно у матушки не была, А что же — та дороженька травой заросла…».

Контрапунктом к девичьим голосам звучат томительный протяжный контрабас и дальний церковный колокол: не на кладбище ли идет дочушечка навестить свою мать? Смолкает звук контрабаса, светлеет в гостиной: «Василий Семенович, утро уже!» — говорит Егор Карташов Кузовкину. Этой фразы в пьесе нет, как нет и такого управляющего. Роль сделана студентом Данилой Ляпустиным (в спектакле заняты студенты Новосибирского государственного театрального института, курс А. Зыкова) мимо авторских ремарок. Его Егор — деловитый, честный, несколько застенчивый молодой человек. А еще он — рыжий, огромного роста, говорит басом и так располагает к себе, что с первых минут понравится новому хозяину усадьбы Павлу Николаевичу Елецкому (Владимир Лемешонок).

Состарив мужа Ольги Петровны до возраста Кузовкина, режиссер создал семейный треугольник совсем по другому лекалу, чем в пьесе. У Тургенева о Елецком сказано: «человек дюжинный, не злой, но без сердца». Елецкий—Лемешонок, напротив, человек волевой, обаятельный, сильный. О его деловой хватке мы догадываемся по тому, с каким интересом он расспрашивает управляющего о хозяйстве, с каким собранным вниманием выслушивает рассказ Кузовкина о его судебной тяжбе. Елецкий подтянут, красив, элегантен и влюблен в свою жену.

В спектакле Ольга (Антонина Кузнецова) беременна на заметном сроке, ясно, что рожать приехала в родовое гнездо. Это обстоятельство привносит особую нежность в отношение к ней и Кузовкина, и мужа, и прислуги. Любовь, нежность и взаимное влечение молодоженов проявляются всякий раз, как они остаются вдвоем.

С. Новиков (Кузовкин).
Фото И. Игнатова

Ольга с первых минут чувствует себя здесь дома, слова величальной песни помнит с детства — поет вместе с дворовыми людьми, в пляс пускается, несмотря на беременность, так, что голова закружилась. А вот муж ее несколько смущен, неловко держит каравай с солонкой, улыбается и смотрит на жену: мол, все ли я правильно делаю? Все правильно: рюмку водки поднесли — выпил, хлебом с солью закусил, жену в губы поцеловал. На молодоженах — современные костюмы в английском стиле, пошитые уже в XX веке. Платье Ольги благородного зеленого цвета — длиной до середины колена, впрочем, этот «скандал» ничего в идиллическом укладе усадьбы не нарушил, разве только «свежая девка» Маша спешно обрезала свое платье куда короче, чем у барыни. Европейский шик Елецких ненавязчив и никому жить не мешает, да и что за беда: люстру хрустальную повесили, стол поставили ценной породы, в большой теннис играют, шампанское теплым не подают. Современность проступает, как водяные знаки, на фоне усадебной жизни с ее непременным окном в сад, на котором колышется от ветра белая прозрачная занавеска.

Когда Ольга говорит: «Я хочу показать тебе весь наш дом, твой кабинет…», она показывает комнатку во втором этаже кукольного дома, который Василий Семеныч подшаманил к ее приезду.

У зрителя сердце щемит так же, как у Ольги, только она грустит о своем детстве, публика же льет невидимые миру слезы о русской усадебной жизни, сохранившейся только в книгах, на картинах да в театральных декорациях. Причины этой национальной тоски объяснимы — Россия стала интересна для просвещенной Европы именно в пору расцвета русской дворянской культуры, которую и вернуть нельзя, но и жить без нее невозможно. Даже скверный характер дворецкого Трембинского служит здесь красоте и покою: Нарцыс Константиныч собственноручно искореняет беспорядки и пресекает озорство дворовых парней и девок. Видно, что молодежная массовка острастку любит и баклуши не бьет: дружно делают перестановки и всем своим видом дают понять, что крестьяне в имении никак не разорены и много довольны.

Такова благостная, идиллическая атмосфера первого акта, вплоть до его финала, когда раскрывается тайна рождения Ольги.

Вообразите, каково было Елецкому, посреди всего этого уюта, узнать, что его обожаемая жена — вовсе не урожденная Корина, а дочь нахлебника. Ее отец, конечно, дворянин, но ведь от дворянства в нем осталось одно название да еще почти потерянное по его же собственной никчемности имение Ветрово. Василий Семеныч для потехи покойного барина паясничал из-под палки, а иногда и сам — всеобщее посмешище, ничтожный человек, хотя и беспредельно добрый, преданный дому и семейству Кориных, что в данном случае почти одно и то же. Потому и жил здесь, все Ольгу, любимицу свою, ждал. В Елецком борются два сильнейших мотива — боязнь скандала и искренняя симпатия к Кузовкину. Когда Елецкий остается один на один с Кузовкиным после объяснения с женой, то он страшен по-настоящему. Его окрик «Не перебивайте меня!» обнаруживает не про сто гнев, а ярость, сдерживаемую воспитанием. Кузовкин при этом сидит на стуле лицом к публике, а Елецкий в припадке бешенства стучит кулаком по спинке стула прямо за затылком Кузовкина. Зрители, вжавшись в кресла, чувствуют эти удары за своим затылком. Мужская мощь и темперамент Елецкого тем более поражают по контрасту с его нежностью, любовью и предупредительностью по отношению к жене. Тонко сыграна нарастающая раздраженность Елецкого поведением Тропачева, когда тот спаивает Кузовкина. Кузовкин — человек кроткий, Елецкий — человек властный, отношения между ними приобретают больший накал, чем отношения Ольги и ее тайного отца. Все было хорошо в жизни либерала Павла Николаевича: карьеру в Петербурге сделал, на сироте женился, да еще и имение взял в приданое. Ничто не помогло ему, человеку цивилизованному, либеральных взглядов (а он, судя по всему, англоман), держать себя в руках, когда речь зашла о кровных интересах: чистоте крови его наследников, неизбежном скандале и запятнанной на всю жизнь репутации. Такова и поныне участь всех либералов в нашем отечестве: вроде бы и теннис большой, и часы от Paul Buhre, и костюм английский, и должность завидная. А как прижмет, то и окажется, что все при нем: и сословные предрассудки, и жестокость, и рука тяжелая.

Сцена из спектакля.
Фото И. Игнатова

Раскручивая сюжетную интригу, режиссер ни на минуту не упускает из виду главное: «Нахлебник» в «Красном факеле» — это драма человеческого достоинства, преломленная во многих гранях сюжета. Поворот судьбы Ольги Петровны — не исключение. После услышанного ею случайно финала сцены за завтраком Кузовкин становится для нее насущной жизненной проблемой. С одной стороны, Василий Семеныч — некогда родной человек, с которым ее разлучила жизнь, она даже имени его хорошенько не помнит, все Василием Петровичем называет поначалу, пока он сам ее не поправляет (впрочем, далеко не сразу на это решается). Рассказ Кузовкина о грехопадении родительницы — для нее огромное потрясение. Казалось бы, чего горевать — нашелся отец по крови, радуйся. Но сколько здесь драматизма и отчаяния для молодой женщины из столбовой дворянской семьи, для которой понятие греха — не концепция, а реальность. Кто она теперь — незаконнорожденная дочь, которая унаследовала фамилию Корина и его состояние не по праву крови, а по стечению трагических обстоятельств? Она любит мужа, и его нравственные и сословные терзания причиняют ей боль. Антонина Кузнецова сыграла и нежную жену, и вчерашнюю девочку Олю, и свою покойную мать. Ее немногословное участие в происходящем подсвечено внутренним светом ожидаемого материнства. Переодетая во втором действии в длинное светлое платье с кружевной накидкой, она напоминает, по-видимому, и свою матушку, и бабушек, и прабабушек, и — по гармонической логике художественных повторений — кажется, что родится у нее непременно дочь, чтобы пригодился игрушечный дом работы Василия Семеныча.

Главная роль в спектакле как будто специально написана была для Сергея Новикова, да простит меня Михаил Семенович Щепкин. Не много есть артистов в театрах Новосибирска, которые могут позволить себе те потоки слез, что проливает Кузовкин—Новиков за два часа сценического времени. Сентиментальное существование — сложнейшая задача для современного актера. В решении ее Новикову помогает Григорий Шустер, сыгравший Ивана Кузьмича Иванова, как по нотам, по прямому указанию автора пьесы: «смирное и молчаливое существо, не лишенное своего рода гордости… Охотно грустит». Иван Кузьмич в исполнении Шустера получился объемным, узнаваемым, но узнаваемость его не от мира сего, а от литературной биографии маленького человека, от самой фамилии — Иванов. Почему-то возникает чувство гордости за Кузовкина, за то, что он выбрал себе в друзья именно такого, тихого соседа.

Есть и еще один дуэт, решенный режиссером вопреки воле автора: Тропачев — Карпачев. Тропачев прекрасен в карикатурной актерской откровенности — именно что «грубоват и подловат», хотя, чего уж там, груб и подл, поскольку даже заходится в своем полном удовольствии от издевательств над Кузовкиным. Карпачев в спектакле, как и написано в пьесе, «нечто вроде адъютанта Тропачева», но человек по природе своей добрый, неглупый и воспитанный. Играя Карпачева, актер Михаил Михайлов берет очень точную ноту, так что его персонаж запоминается не меньше главных героев. Те два эпизода, когда «адъютант» Карпачев на хорошем французском поправляет своего мучителя и господина, перевирающего французские фразы, — это моменты подлинного зрительского счастья: Карпачев ни на чем особенно не настаивает, он поправляет Тропачева машинально, почти тихо, но внятно, так что эти реплики не пропадают в общем разговоре. Большая удача, что режиссер сумел увидеть интересную актерскую перспективу в «служебной», казалось бы, фигуре Карпачева, о которой у автора сказано только, что он «очень глуп». Был бы очень глуп, не было бы болезненного конфликта между его природой и тем, в чем ему приходится участвовать. А так и он вызывает сочувствие к его участи невольника бесчестия.

Что же до Тропачева, то Андрей Черных мастерски воспользовался шансом сыграть роскошного негодяя. Его первое появление остро, почти водевильно решено режиссером поверх текстовой партитуры. Тропачев подкрадывается к Елецкому со спины, обхватывает обеими руками за талию и поднимает, отрывая от пола. Когда Елецкий, хватая ртом воздух от неприятного недоумения, разворачивается лицом к Тропачеву и к публике, тот произносит: «Здравствуйте, Павел Николаевич, бонжур. Вы меня как будто не узнаете… Помните, в Петербурге, у графа Кунцова…». Многоточие между «не узнаете» и «помните» вмещает пластический этюд из мокрого троекратного целования Елецкого, доведенного до крайней степени неловкости. Пока Тропачев вытирает смачно расцелованные щеки Павла Николаевича собственным платком, тот продолжает не узнавать его. И только после упоминания купца Кунцова Тропачев наконец-то узнан к обоюдному облегчению. Тропачев еще раз проделает свой трюк с бесцеремонным лобызанием и в другой сцене. Его развязность доходит до того, что он нарушает приличия — хватает куски со стола руками, берет закуску на вилку, привстав со своего стула и нависая над столом, вплотную подходит к Ольге Петровне, нарушая ее личное пространство. Его беззаветное хамство, очевидно, предмет театрального любования для режиссера и его соавтора, актера Андрея Черных. Тропачев так отвратителен, что почти прекрасен. Когда он появляется в костюме в розовую полоску и в ядовито-розовой шляпе, никто не удивлен: таков его «ответ Чемберлену» — по-английски элегантным костюмам Павла Николаевича и Ольги Петровны. Своего оруженосца Карпаче Тропачев украсил как мог — надел на него модную жилетку из тонкого трикотажа с ромбами. Этот рисунок — почти в точности такой, как сейчас носят, но более театральный — один из ненавязчивых флэшбэков спектакля. Правда, flashback — это вспышка из прошлого, а здесь мы видим наплывы из будущего. Они случаются, когда плясовая-величальная превращается в джаз, а Ольга переходит на твист, когда появляется современная теннисная ракетка с зеленым мячом на подоконнике, даже когда Елецкий не может сообразить, сколько у него земли, удобной и неудобной. Двести семьдесят десятин в клину удобной — это сколько? Двадцать восемь десятин с осьминником леса — это много? И зритель теряется от незнакомых мер площади, и Елецкий сбивается со счета за компанию. Этого у Тургенева, конечно, не написано, но до чего же талантливо придумано режиссером и до чего виртуозно сыграно Владимиром Лемешонком!

Кроме дуэтов есть в спектакле и трио: лакей Петр, дворецкий Трембинский и ключница Прасковья Ивановна. Прасковья (Наталья Голубничая), высохшая от работы, неподкупной честности и аскетизма, относится к господам с тем истовым родственным чувством, которое перейдет по наследству Фирсу, так сказать, «по прямой нисходящей линии».

Трембинский — слуга нового поколения. У господ служит по найму, и дело здесь уже не в личной преданности, а в неукоснительном исполнении хлопотливой должности. Бесстрастное лицо Трембинского (Константин Колесник) и его военные команды поднимают волну муштры, которая разбивается о неразбериху бестолковой молодой дворни. Колесник играет Трембинского остро, но без нажима. Он занимает в спектакле не больше места, чем хороший слуга в приличном доме.

Балагур и зубоскал Петр (студент Сергей Богомолов) на вид самый молоденький и озорной. Мальчишеское обаяние и буйная актерская природа Богомолова напоминают о юном Олеге Табакове. Этот новоявленный чертенок из табакерки не может затеряться в массовке, потому что всякую минуту ждешь, что он выкинет актерское коленце.

А вот о большой роли Сергея Новикова писать почему-то трудно. Так хорошо, что и руками разведешь, и ничего нейдет на ум, кроме старомодного зачина: «Где мне взять таких слов…». Некоторые недоброжелатели «Красного факела» и поклонники Новикова утверждают, что он в этом спектакле выглядит трогательной холщовой заплатой на фраке труппы сибирского МХАТа. Новиков, мол, живой, сермяжный, а все остальное какое-то уж больно академическое. Это, разумеется, неправда, и дело здесь совсем в другом. В психофизической палитре Новикова есть все, что нужно: природная, народная интеллигентность, чувствительность, близкие слезы, обаяние, застенчивость, самоирония. Добавив к этому образцовую «русопятую» внешность, получим такой «комплекс данных», что никакого кастинга проводить не нужно — Василий Семеныч в Новосибирске один, и это Сергей Новиков.

Артист Новиков — мужчина, что называется, видный. Он красив, хорошо сложен, однако склонность к полноте делает его своим, домашним, уютным. В актерской судьбе Новикова были незабываемые роли Войницкого и Гаева в спектаклях Сергея Афанасьева «Дядя Ваня» и «Вишневый сад». Роль Кузовкина дает ему возможность продолжить галерею неотразимых неудачников, которых не на шутку хочется обнять и плакать. Дядя Ваня потратил жизнь на управление чужим имением, Гаев имение проел на леденцах, Кузовкин в жизни бы Ветрово не выиграл, если бы не деньги Елецких. Но ведь выиграл, и выиграл много больше, чем мог помечтать. Не поэтому ли «Нахлебник» значится в афише как комедия? И то правда: герой претерпел неожиданную перемену участи от плохого к хорошему. А что потоки слез за два часа на сцене проливаются, так это к делу нейдет. Игра Новикова — это учебник по актерскому мастерству, недаром студенты из-за кулис внимательно наблюдают, как работает Сергей Константинович. Наполненность внутренней жизни, подробность сценического существования, смысловая перспектива длиннейших монологов делают Новикова желанным партнером для многих артистов, потому что сценическую правду играть легко и приятно.

В финальной сцене второго акта, когда уже ясно, что отношения Елецких разрушены безвозвратно, Ольга умоляет Василия Семеныча «бывать, ездить», так же настойчиво, как Елецкий хочет от него отделаться. Ольге страшно остаться наедине со старым грозным мужем, она хватается за Кузовкина: держит Василия Семеныча за руки, говорит с ним сердечно, ведет себя искренне, почти неприлично.

В финале плясовая вдруг превращается в стилизованный полонез, а пляска — в замедленный фантазийный танец, который как бы «засасывает» в боковые двери всех персонажей, кроме Ольги и Павла Николаевича. Ольга стоит в углу, отвернувшись к окну, тяжелый взгляд Павла Николаевича направлен вперед и вниз. Скорее всего, Ольга повторит судьбу своей матери, брошенной мужем. Коллежский советник П. Н. Елецкий при первой возможности уедет в Петербург, и останется Ольге в компаньоны только бывший нахлебник, а ныне небогатый ветровский помещик Кузовкин. Он скрасит ей долгие вечера: иногда карты, а иногда разговор небольшой. Не об этом ли нас пытался предупредить с самого начала печальный хоровод и весь спектакль напоминали задумчивые звуки музыки?

Унылые рассуждения о том, что публике не нужен серьезный разговор, что публика-дура на классику не пойдет, что для кассы надо ставить разнузданные комедии, а психологический театр задвинуть на малую сцену, должны бы приумолкнуть: билеты на «Нахлебника» проданы до января, в зале стоит звенящая тишина, зрители благодарят капельдинеров за спектакль. «Красный факел», к счастью, становится театром, репертуар которого хочется пересмотреть весь, а слова «Красота, правда и радость!» из малосодержательного рекламного лозунга на сайте превращаются в девиз, начертанный на знамени.

Ноябрь 2009 г.