Н. Коляда (Чехов).
Фото из архива Гамбургского драмтеатра

Позавчера, случайно, проездом через Гамбург, довелось мне быть свидетелем невероятного происшествия: драматург Н. Коляда вообразил себя А. П. Чеховым.

Нет, натурально: А. П. Чехов стоял, задумавшись, посреди Малой сцены Гамбургского драматического театра. За его спиной простирались рельсы железной дороги. Он ехал на Сахалин. Сахалин воплощала на сцене пластическая группа во главе с красавицей-режиссёром и хореографом, танцовщицей Вереной Вайс. «На Сахалин» был спектакль-балет.

Но Чехов-Коляда говорил. По-русски.

Сначала он проезжал Сибирь. Сибирь Чехову не нравилась, Коляде, видимо, тоже (иначе с чего бы он надолго поселился в Гамбурге?). Осознанно и проникновенно, как пережитое, он рассказывал от лица Чехова, что за народ в Сибири — косорукий и ленивый. «Народ здесь, в Сибири, тёмный, бесталанный. Из России везут ему сюда и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди, а сам он ничего не умеет… Даже ловить рыбу не умеет», — убеждённо произносил Коляда, понимая, что никто здесь не уличит его в подлоге и не укажет в сочинениях Чехова страницу очерков «Из Сибири», на которой этим словам Петра Петровича возражает… Антон Павлович…

— Какое счастье, что немцы не читали Чехова, не понимают по-русски и, несмотря на виртуозность их сценической техники, вряд ли смогут показать, как в Сибири не умеют ловить рыбу! — подумал я, но тут для наглядности на сцену вышел мужик и стал методично и тупо прибивать к стенке плошки, которые, конечно, тут же отваливались и звучно падали — на радость гамбургскому зрителю, который прибивает всё хорошо и прочно и косоруких жалеет.

На Сахалине, куда приехал Коляда, жили герои Чехова: дама с собачкой, человек в футляре, дом с мезонином, спать хочется… Почему они живут и танцуют на Сахалине, по которому изредка проезжает телега с каторжником, могла объяснить только Верена Вайс, но она всё время танцевала. Коляде, по-видимому, тоже что-то не нравилось (хоть он и значился в программке соавтором композиции), потому что, начиная с середины спектакля, он как-то разнервничался, разулся, и, бегая от лица Чехова по Сахалину босиком, в закатанных брюках, стал повторять один и тот же абзац из «Ариадны»: «Когда русские сходятся, то говорят только о высоких материях и женщинах. Мы так интеллигентны, так важны, что изрекаем одни истины…» Он просто заходился, истериковал, бесконечно повторяя одно и то же, его не могли успокоить ни дама с собачкой, ни Мисюсь, ни долго и красиво боровшаяся с одеялом героиня рассказа «Спать хочется». Он просто-таки захлёбывался в неврастенических криках, а ведь был уже немолод, в пенсне и болен чахоткой. «Когда русские сходятся! Когда русские сходятся!..» Он метался босой, не в силах осмыслить окружающей его действительности или хотя бы вступить с нею в контакт. Действительность танцевала отдельно, Чехов-Коляда кричал отдельно. Его было жаль. Я имею в виду Коляду: только большая человеческая нужда могла заставить его вот так играть здесь Чехова, а не писать свои очередные пьесы в родной Сибири, где народ ленив и косорук.

«Да, разошлись, разминулись пути русской драматургии, — думал я.— Чехов ехал на Сахалин, а Коляда в Гамбург…»

Мысли мои прервались. Дело шло к финалу, и Чехов на сцене раскидывал, как и положено приличному писателю, страницы своих рукописей. Когда отшумели аплодисменты, справедливо отданные красавице-танцовщице Верене Вайс (уже давно, как говорят, бредящей русской культурой), я поднял с пола две страницы, исписанные русской рукой…

Их следовало бы воспроизвести факсимильно. «Отчего мы так быстро утомились? Отчего мы так быстро состарились? Почему я так быстро состарился, почему жизнь проносится, как комета — мимо, мимо, мимо. Америка России подарила пароход, огромные колёса, но ужасно тихий ход (зачёркнуто). Вся Россия наш сад. Мы увидим небо в алмазах. Все наши страдания потонут и наша жизнь станет тихою, тёплою, как ласка. Мы отдохнём. Мы увидим небо в алмазах (зачёркнуто). Мы все отдохнём. Отдохнём. Простите меня, люди. Понять и простить. Понять и простить (зачёркнуто). Где жизнь, где выдуманный мир. Не проще ли жить в выдуманном мире… Отчего вы всегда ходите в чёрном? — Это траур по моей жизни, я несчастна. — Отчего? Не понимаю. Вы здоровы, отец у вас есть… Люди, львы, орлы и куропатки, молчаливые рыбы, словом: все жизни, все жизни исчезли (зачёркнуто) умерли. Я одна мировая душа… Вся Россия наш сад. Вся Россия наш сад. О, сад мой! О, сад мой! В этой комнате я играла (зачёркнуто)… Через триста лет наша жизнь будет прекрасной… Мы встретимся. Мы обязательно встретимся. Иначе мне незачем жить (подчёркнуто)… Огромная моя Россия, несчастная моя Родина, несчастная Россия (перечёркнуто)…»

Это, видимо, было всё, что вспомнилось в Гамбурге Николаю Коляде, решившему сыграть А. П. Чехова. А Верене Вайс вспомнился человек в футляре. Наверное, они хотели сказать, что вся Россия — наш Сахалин, где всё смешалось в доме с мезонином…

— Какое счастье, что немцы не читают по-русски!

После спектакля приятель — молодой немец, не знающий нашей тоски по лучшей жизни, — свёл меня в ближайшее кафе, решив, что ужин развеет мою меланхолию. Есть не хотелось, хотелось, чтобы сошлись мы, русские и поговорили о…

Передо мной лежало меню. «Kugel», — прочёл я.

— Что это?!

— Кугель. Кугель-I, Кугель-П, Кугель-Ш. Бери, это вкусно.

Плескалось озеро Альстер, скользили яхты. Кому и как здесь, в Гамбурге, мог объяснить я про Кугеля и про Коляду? Разве что самому Коляде, но он, наверное, уже крепко спал.

— Кугель-И, — мрачно произнёс я, обращаясь к официанту. Если Коляда вообразил себя Чеховым, мне оставалось только одно: съесть Кугеля.

Кугель-II оказался двумя шариками фруктового мороженого.