Э. Кочергин и шофер КРАЗа. Архангельская область, 1973 год.
Фото из личного архива Э. Кочергина

ВОДЯНОЙ

«Вот он и есть, бесстыжий водяной, сохнет на солнце», — сказал нам шофёр, по-местному — возилка, маленький сухой старичок, остановив свою громадину-КРАЗ за десять метров от берега. С высоты КРАЗа я увидел в квадрате парома распластанную фигуру человека с водяным «ореолом» вокруг. «Помогите мне, быстрее справимся, — обратился к нам шофёр, спрыгнув на землю. — Дело нехитрое, но без него в Заречье нам не попасть. Повезло ещё, что он с этой стороны, а то пришлось бы за ним плыть на другой берег и перегонять его сюда вместе с паромом».

На другом берегу стояла низкая, поднятая на камнях рубленая избушка, или, как их здесь называли, иззёбка, с одним окном-глазом в сторону реки. Лохматая лайка внимательно наблюдала за нами. Спустившись на паром и взяв за ноги «водяного», возилка велел мне взять его за руки — и, раскачав, мы бросили паромщика в реку. Всё произошло так быстро, что я не успел спросить, зачем это было нужно: мы ведь могли бы и сами справиться с мотором. «Э, нет, — сказал шофёр, держа паромщика за волосы в воде. — Без него здесь ничего не выйдет», — и, подумав, окунул того снова в воду.

На мой вопрос, где же паромщик добывает питьё, старик удивился: «Как где? Ему и не надо добывать, все машины со жратвой в Бестожево и Заречье через него ведь едут. А ему что на день-то? Две бутылки „Клюковки“ и три пива, помешать да подогреть — отрубает сразу. „Клюковка“-то местная, мангальская, не то на этиле, не то на метиле. Нормально! Речи ему не толкать, а своё движение он выучил. Главное, поставить его к дизелю лицом, а не наоборот. Без его рук механизмы не пойдут, дизель-то хоть и немецкий, но с первых колхозов здесь».

Мы поднесли паромщика к дизелю, и шофёр запустил его длинные руки с огромными сплющенными пальцами в кожух мотора. И мотор заработал.

Дизель и паромщик представляли собой единое целое, и это было какое-то невиданное нигде и никогда новообразование, человекомеханизм или человекодизель — как назвать, даже затрудняюсь. Руки человека с пальцами-клапанами заменяли, быть может, давно исчезнувшие детали, и в ритме работы что-то закрывали и открывали внутри механизма. Паромщик работал как музыкант, ритмически подёргивая плечами, закрыв глаза, повернув голову набок — правым ухом к огромному инструменту; он явно слушал музыку своего старого кормильца.

Здесь, очевидно, всё было рассчитано, отлажено практикой. Как только дизель нагрелся до невозможных для него пределов, паромщик выдернул свои руки-клешни из механизма, и тяжёлый паром уже по инерции плавно подошёл к другому берегу. Здесь нам самим нужно было быстро закрепить паром верёвками: паромщик был уже в воде, охлаждаясь от перегрева. Пока шофёр заводил машину, съезжал с парома на берег и поднимал КРАЗ на дорогу в угорье, водяной, охладившись в реке, из того же дизеля вынул заветную бутылку с горячей смесью пива и «Клюковки», глотнул свою дозу и припрятал бутылку на место. Поднявшись в машину, мы с нашего высока посмотрели вниз на реку. Водяной опять, как до переправы, лежал на досках парома.

— Как же он такой в избушку-то попадает? — Да просто. Лайка-то на что? Она его к вечеру тормошит, лает на него — он с её помощью по холодку в себя и приходит, даёт ей поесть, да и сам, наверное, ест, не всё же водой закусывать. А кто другой здесь жить-то будет? Тайга кругом, зверьё воет. Ближайшие души начинаются только через сорок километров.

ПОТРЯСАТЕЛЬ ЕРМОЛАЙ

«Устьянский край» Архангельской области — самое пьянское место в русской земле, а столица его — село Бестожево, или, как его соседи до сих пор называют, Бесстыжево. «Мужики там с пьянства землёй лежат и глаз не закрывают. Во как!» — рассказывал наш возилка, шофёр огромного КРАЗа, на котором мы ехали в эту столицу пьянства.

А началось всё, как говорят, с Ермолая-потрясателя. Он-то и расшатал местные здоровые основы. История давняя, ещё дореволюционная.

Кормила село река Устья, по-старому Ушья, по ней сплавляли лес: гнали его плотами на реку Вагу, где и продавали промышленникам. Мужики как мужики, работящие и крепкие, с Ваги пешком ходили с одним топором и не боялись никого: ни зверей, ни разбойников.

До потрясательского чина о Ермолае мало что помнили в деревне. Был-жил, шатался-болтался, не валил-не рубил, а хвастануть любил. Дорос он так до взрослого парня да и дал ходу. С деревни на плоту спустился до Ваги, попал в Вельск, а оттуда по железке и в Санкт-Петербург. Рассказывали, что, попав в Петербург, Ермолай по молодости служил казачком у знатных барских хозяев. В их дом по определённым дням съезжались городские гости и, как у них полагалось, разыгрывали живые картины. Бывало, что в этих картинах назначали участвовать казачка Ермолая. Занятия в картинах ему так понравились, что он, пристрастившись к этому виду человеческой утончённости, по мере возмужания стал выходить даже в массовых сценах, изображая из себе пейзанина, затем поднялся до вышибалы-зазывалы в балаганах и цирках и наконец дошёл до помоганца факирова, то есть стал ассистентом иллюзиониста. Говорят опять же некоторые люди, но сами не вящем, что через фокусы эти и магию он быстро и страшно разбогател до барского состояния. А другие говорили, что разбогател он до барского состояния, конечно, через магию, но с ограблением и даже со смертоубийством, и потому-то вернулся на родину Устьянскую, то есть бежал от царя и каторги, как когда-то бежали по разным причинам его предки на север из России, от батагов и дыбы.

Бежал-то бежал, но прибежал с большим куражом и из себя важным барским персоном перед всеми устьянскими бесстыжевцами. С момента его преображённого появления и началось, как позже стали говорить, «славное прошлое» села и его пьянская знаменитость.

Первое, что Ермолай сделал, прибыв в деревню на тройке с бубенцами, — откупил от жён мужиков «в крепость» и сколотил ватагу для собственных увеселений. Мужик в Бесстыжеве, работавший на сплаве (то есть крепкий мужик), приносил жене в день самое большее 50 копеек. Потрясатель же Ермолай платить стал по 75 копеек, и таким образом откупил мужиков у жён без всякого сопротивления, а, напротив того, с радостью. Отбирал мужиков тщательно, как в императорскую гвардию не отбирали: разница в том, что брал он мужиков разной масти, чтоб к разным костюмам подходили и были без всяких стеснений, могли бы разные позы и рожи делать. Для этого экзаменовал их водкою, чтоб раскрепощались и легче показывались. Всю ватагу Ермолай обрядил в пейзанскую форму (яркие рубахи и порты, цветные сапоги), а некоторых даже завил.

Главной способностью потрясателя было питие. Пил сам красиво и много, но не пьянел, а только ещё больше на разные фантазии возбуждался, как говорили ватажники, «пил для таланту». Зато других упаивал, даже как бы и против воли, иногда до разных непристойных положений, от чего имел своё великое удовольствие. Местному уряднику разрешил выходить на урядное крыльцо только когда у того кончалась водка, остальное же время урядник должен был находиться в избе и употреблять её, водку, обязательно закусывая, что он и делал исправно. Потрясования свои Ермолай начал с живых картин. Ставил ватажников, предварительно «подогретых», в разные позы на окошенном крутом берегу Ушьи. Руководил всем этим с большой лодки с гребцами-музыкантами в форме, имея для того специальные инструменты: морской бинокль и металлический «громкоговорильщик» вроде тех матюгальников, что пользовали на ипподромах. По команде с лодки, под барабан, дудки и гармонику ватажники на берегу меняли позы и производили разные действа.

Другой забавой было и вовсе непотребство под названием «солдатка Венерина». В соседней деревне нашли солдатку, охочую до разных угощений. Напоили до лежачего состояния, раздели, обрядили ветками берёзы, цветками и венками, как русалку, покрыли самым роскошным покрывалом, какое нашли, и возили на размалёванной телеге в сопровождении музыкантов и всей ватаги по соседским деревням, показывая за 10 копеек всем, кто платил.

Из деяний потрясателя, кроме живых картин, «солдатки Венерины», ряжений и колядований, было одно историческое, то есть разбой на большой дороге Вятка-Петербург. Но разбой не грабительский, бескровный. Ватага с дробовиками останавливала ехавшие по дороге тройки, совсем вежливо приглашала седоков на специально срубленное гульбище и там упаивала до беспамятного положения. Седоков возвращали назад, выводили лошадей снова на дорогу, в загривки лошадей сажали по нескольку ярых пчёл и отпускали таким образом угощённых на всю свободу.

Всё это продолжалось бы неизвестно сколько, но кончилось вскоре после года пребывания потрясателя в Бесстыжеве его самопотоплением. Излишне подогретый, ставя позы ватажникам, он на глазах у всех оступился, упал в воду и, как говорят, сразу исчез. Помощи ему никто оказать не мог, так как были все в пьянском виде.

Но деяния его ватага продолжала, и свободу 17-го года ермолаевские мужики встретили по-своему, игру в разбойников превратили в настоящий разбой, а узнав о свободе от церкви и совести, окончательно освободились от законных жён и вошли в настоящий разгул и тeppop по всем примыкавшим окрестностям. Короче, стали в этих краях самой революционной деревнею. Кожаного в будёновке комиссара, присланного к ним из району, встретили разодетыми в ермолаевские фигурные костюмы, угостили его пивом-первачом и самогоном, и в честь победы революции пожгли кладбищенскую часовенку, объявив себя красным отрядом.

Потомки бесстыжевской свободы не знали, кто у них отец, а кто просто дядя, но пьянское дело справляли, как положено, и до сих пор не бросают, хотя живут уже в миру и снова имеют законных жён, правда, повязанных не церковным браком, а сельсоветовским.