«Пьеса Константина Треплева „Люди, львы, орлы и куропатки“». Формальный театр.
Режиссёр Андрей Могучий

Могучий играет пространством, передвигая декорации и послушных его воле актёров. Он постоянно перемещает свою труппу, съедая необжитые театром помещения, и, раз сыграв, не возвращается на прежнее место, ибо там уже зияет чёрная дыра.

Могучий любит коллажировать. Коллаж из «Петербурга» Андрея Белого, коллаж с условным названием «Играем классиков» на тему двух-трёх сестёр. «Лысая певица» и «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» — пьесы, афористичные сами по себе. Название последнего спектакля Формального театра уже внутри себя заключает кавычки — «Пьеса Константина Треплева „Люди, львы, орлы и куропатки“». По форме и по сути это даже не спектакль — это акция, демонстрирующая несвязный ряд цитат из пьес Чехова, формально (?) обыгрываемых цитатами из собственных спектаклей.

Увертюра. Монотоный саксофонист, одетый то ли Розенкранцем, то ли Гильденстерном, скрытая где-то электрогитара с двумя струнами. Где начало, там и конец. Сюжетно весь спектакль — подрастянутый финал одной из пьес Чехова. Начало. Лопахин рубит деревце (выбеленная вишня или скелет?). Кончается всё заколачиванием дверей.

А. Могучий показывает «Пьесу Константина Треплева» в Шереметевском саду.
Июнь 1993 г.
Фото А. Даничева

Многоуважаемый шкаф висит над сценой там, где современные режиссёры любят располагать многозначительные распятия. На сцене обстановка завтрака на траве. Накрытый белой скатертью длинный стол, заключённый в прямоугольную конструкцию из белых труб. За столом пьют, не закусывая, вино из фужеров для шампанского. Пьют медленно, неторопливо, тихонько разговаривают. Курят.

Возле прямоугольника — неприкаянные три сестры.

Тригорин опрокидывает бутылку с остатками вина на стол. Нина с наслаждением размазывает красную лужицу по скатерти. Треплев сажает красное пятно на свою белую рубашку.

Всё приходит в движение.

Сестры идут развешивать фамильные фотографии в изящных металлических рамках.

Видимо, горлышко бутылки указало на Машу, и Тригорин направляется к ней.

Брандмайор, одетый в мундир Вершинина, откуда-то сверху, с балкона читает пьесу, заявленную в названии спектакля.

Начинается феерия. Близится кульминация. Гильденстерн, игравший в глубине сцены, прохаживается вдоль стола со своим саксофоном, создавая атмосферу ресторана. Розенкранц, прислуживавший за столом, расхаживает теперь с бенгальскими огнями и поджигает проволочные скелеты, развешанные там и сям.

Дама в яркой широкополой шляпе, стоявшая до этого неподвижно, трогается с места и тянет за собой длинный шлейф, оказывающийся залитой вином скатертью. Превращение, возможное только во сне.

Если Чехов воспевает распад, то Могучий поэтизирует смерть. Цивильный распад оборачивается у него зловонным разложением, конденсируется, доходя до качественно иного состояния.

Выкатывают рулон широкого чёрного линолеума и, разворачивая его, то ли стелят дорожку, то ли накрывают труп. Впрочем, труп падает сверху. А Тригорин пытается распотрошить его внутренности.

Одна из сестёр катит перед собой велосипед. Другая становится на стол и попадает в паутину из разноцветных ниток. Вокруг неё разгорается фейерверк. Шоу «Жанна д’Арк».

Желание превратить тихое умирание в жестокий фарс разрушает целостность концепции. Заданный ряд цитат и самоцитат нарушается, переходя в параллельные и перпендикулярные плоскости.

В качестве лакея Розенкранц мало напоминает вызывающе-наглого Яшу. Этот переплюнет даже трушкинского живодёра, удавившего собачку Шарлотты. Он больше походит на заискивающего и затаившегося Эдичку из мрожековского «Танго».

— Пахнет серой. Это так нужно? — шёпотом спрашивает дама справа.

Нет, это скорее запах осени. Поздней.

Уже падают листья. Обуглившиеся. Нина посыпает ими свою голову. Розенкранц уже чувствует себя хозяином. Напяливает на обладателей мифологического шкафа целлофановые комбинезоны.

Уши заложило. Сквозь облако пыли я разглядел, как испуганно вздрогнула рыжеволосая девушка. Взрыв.

Действие близится к завершению. Шкаф водворяется на землю. Участники «пира во время чумы», пройдя сквозь него, возносятся на второй этаж Центрального выставочного зала «Манеж». Свет начинает гаснуть.

Лопахин тонкими пальцами профессионального могильщика завязывает узелок и, прихватив его, направляется к выходу. Брандмайор Вершинин не спеша провожает его.

Восторгу театралов нет предела. И непонятно, кто в выигрыше — то ли старые поклонники Формального, видевшие предыдущие спектакли и понимающие что к чему, то ли впервые попавшие на представление этого театра и, по незнанию, получающие удовольствие от «отсылок к Стреллеру и Хусиду». Кто-то подбегает с детским восторгом к режиссёру:

— Андрей, почему в этот раз было так мало огня?

Действие (?) длилось всего 20 минут. А уже через час несколько десятков людей почувствовали жуткую подавленность.

— Вам грустно? — спрашивали меня наперебой дамы с цветочными корзинами на голове.

— Мне гнусно, — отвечал я и, выкатывая глаза, стучал скалкой по столу. Дамы разворачивались и на роликах уносились в белую снежную пустыню.

Вечером позвонила зарёванная сокурсница и мучительно выясняла, как узнать, не застрелился ли Могучий.