Б. Шульц. «Лавки с корицей». Театр «Креатур» (Германия)

Если взять в руки альбом со старыми фотографиями и задержать свой взгляд на одном из потертых снимков (на том, например, где изображен ты сам в возрасте одиннадцати лет), то может случиться и так, что с большим опозданием, постфактум, придет осмысление тех впечатлений, которые так волновали тебя много лет назад. Ты тогда был еще недостаточно зрелым, недостаточно знающим, слишком юным, чтобы оценивать и понимать ВСЕ, что случалось с тобой, но теперь, когда ты стал окончательно взрослым… Теперь ты можешь прожить в своем воображении те далекие события заново и увидеть их в новом свете. Двойственность восприятия: «каким мне это казалось тогда» — «каким мне это видится ныне» породит новый, третий мир. Не прошлое, не настоящее, а мир НАСТОЯЩЕГО ПРОШЛОГО. Самый причудливый и увлекательный мир на свете.

Акт такого творчества лег в основу спектакля «Лавки с корицей» берлинского театра «Креатур» (в переводе с немецкого «креатур» так и означает «творение», «создание» и, в то же время, «живое существо»). Художник и постановщик Анджей Ворон, поляк по происхождению, теперь работающий в Германии, выстроил в своем спектакле полнокровный мир «настоящего прошлого» галицийского (ныне украинского) городка Дрогобыча времен первой мировой войны.

Повесть Бруно Шульца «Лавки с корицей» автобиографична. Запах корицы, шедший из бакалейных лавок, когда-то волновал, пьянил маленького одиннадцатилетнего Бруно (М. Пуцман)! Запах корицы преследует и заставляет мысленно возвращаться в детство Бруно-взрослого, сорокадвухлетнего (Д. Старчинковский). Картинки быта семьи, улиц, школы всплывают в памяти одна за другой с яркими подробностями, крошечными деталями, но сюжетный, хронологический порядок их следования нарушен. Союз памяти и воображения подсказывает череде эпизодов новое расположение, продиктованное той силой эмоционального впечатления, какую давние происшествия производили на Бруно.

Фасеточность представленного компенсируется тем, что образы детства даются с точек зрения сразу «двух» Бруно. Бруно-мальчишка и Бруно-взрослый одновременно присутствуют на сцене, крайне заинтересованы происходящим, но не могут быть активными участниками действия. Бруно-маленький слишком мал, чтобы вмешиваться прямо в дела старших, он может лишь наблюдать за развитием семейной драмы. Бруно повзрослевший отделен от объектов своих воспоминаний невидимой стеной времени.

Пересечение двух восприятий, двух потоков сознания, взрослого и детского, дает непривычный стереоскопический эффект. На перекрестке «видений» фигуры начинают приобретать фантасмагорические, ирреальные черты. Двойная оптика порождает двойное изображение. Одна и та же роль исполняется и артистом, и его куклой-дублером, большой, ростом с человека. В мире «настоящего прошлого» акценты переместились, все перепуталось. Ножка горничной Аделы теперь ассоциируется почему-то с ногой другой женщины, Туи — жгучей блондинки, местной знаменитости, отличавшейся сильной сексуальной невоздержанностью. А женская нога вообще ассоциируется, в свою очередь, с рассуждениями отца о земле, Боге и авторских правах Бога на создание всего сущего, которые отец Бруно рьяно оспаривал. Эта нога заживет в постановке отдельной, самостоятельной жизнью. Теоретизируя, отец Бруно держит в руках вожделенный кусок тела и уделяет ему столько же внимания, сколько все остальное время он уделяет внимания реальным ногам реальной Аделы.

Анджей Ворон блестяще сумел передать иллюзорность представления о бытие, повседневности как о чем-то однозначном, легко определяемом. Сплав любви и иронии окутывает персонажей ореолом значительности, и даже Дядя Карол (П. Леван) — заурядный бабник и пьяница, без устали льнущий ко всем женщинам подряд, — кажется воплощением чуда, а обязательный для него утренний «отходняк» исполнен метафизического, трансцендентного смысла.

Бруно-старший захочет остановить, прервать работу своего воображения и попытается вступить в контакт с героями фантазий. Фигурки ненадолго застынут, и он раздаст им заветные печенинки с корицей! Фигурки выстроятся, как на старой фотографии, и, когда он порвет надвое снимок, — надвое распадется группа людей. Взаимодействия не получится. Образы прошлого существуют своей, обособленной жизнью, ее цельность нарушить невозможно.

Только в самом конце, когда сцена опустеет, исчезнут люди и куклы, пропадут маски и вещи, уйдет в небытие все, кроме Бруно-маленького, произойдет невероятное. Сорокадвухлетний Бруно Шульц знал не только начало, но и продолжение своей истории, имел опыт и юного, и взрослого человека. В этом опыте уже была большая доля горечи и, вероятно, предчувствие близкого конца. Во время второй мировой войны он, польский еврей, будет застрелен на улице Дрогобыча офицером гестапо. В финале Бруно-старший передаст Бруно-младшему свой эмоциональный заряд. Мальчишка в матросской рубашечке, всем существом отдавшись в плен завораживающей музыке, обхватит руками голову и отчаянно затоскует. Затоскует no-взрослому, глубоко и безнадежно…