Ф. Дюрренматт. «Смертельные игры».
Режиссер Анджей Бубень (Польша);
Э. Олби. «Что случилось в зоопарке?».
Режиссёр Чон Дык Тхай (Вьетнам).
Театр «Интерателье».

Аккуратное следование авторским ремаркам без их внутренней взаимосвязи, оправданности, обезличивает спектакль.

Рассеянно следуя взглядом за закрывающимся занавесом, бежишь от мысли: «Что же, „что случилось в зоопарке?“». В итоге-то, ни-че-го.

Не знаю, как можно играть нечто «вообще»?

Добродушный, розовощекий, гладкий и упитанный Питер В. Лобанова традиционен до невозможности. Несомненно, именно таким в представлении всех должен быть «обыватель» или обладатель насиженного местечка в издательстве, уютной квартирки, жены, дочек, кошечек и попугайчиков. Снимающий же грошовую конуру на чердаке Джерри О. Попкова, как положено для людей такого типа, в обязательном заношенном свитере и с обязательной дыркой на локте. Жесты, мимика, интонации героев так же «правильны» до шаблонности. Где «трагическое» — там мрачные, унылые лица, где смерть — там трепет и ужас.

Глаз в белом треугольнике — «Всевидящее Око» — по центру черного задника задает происходящему «вселенский масштаб». Бесплотно отвлеченной выглядит вся эта история о двух очень разных людях. Один — неподвижный, будто прикованный к своему месту, дорожащий покоем и удобствами, но всегда готовый на небольшую услугу и не очень обременительное сочувствие. Другой — неугомонный, разбрасывающий судорогу движений, лихорадку слов и действий. Они составляют две житейские крайности, две возможности существования, два в корне противоположных взаимоотношения с миром. Все — «философии», за которыми теряется живой реальный человек со своей, если неяркой, то только ему присущей индивидуальностью, со своими чертами и черточками.

Джерри рассказывает случай с собакой, стоя на авансцене, лицом к публике. Интимнейшие, выстраданные, наболевшие слова, обращенные ко всем сразу и ни к кому конкретно, развеиваются и тают в пространстве, не оседая ни в одной душе. То вздрагивающий, то замирающий Питтер все более краснеет от непосильного напряжения и наконец разражается потоком слез. Ничего не понявший, где-то в гулких подземельях своего существа он тронут и даже потрясен. Двое плачущих на скамейке взрослых мужчин в этом откровении общих слез остаются чуждыми друг другу, как чуждой для свидетелей из зрительного зала остается эта некая быль о неких Джерри и Питере. И когда я вспоминаю спектакль, в памяти мелькают обрывки фраз и собственных вялых мыслей, но не возникает вновь впечатляющих, искаженных переживанием, искренних, одушевленных лиц…

У Ф. Дюрренматта всякий персонаж его пьес олицетворяет собой идею. Поэтому, когда на сцене оживает такой «человек-лозунг», начинаешь убеждаться, что театр — это прежде всего чудо.

Автор обозначает их просто — Писатель и Посетитель, давая понять, что имя ничего не значит. Ну уж нет!

— Максимилиан Фридрих Корбес, — чеканя каждый слог, Е. Каменецкий словно натягивает на себя шкуру своего героя. Хрипы и сипы до неузнаваемости меняют его голос. Обрюзгшее тело, раздраженный хмельной взгляд не оставляют сомнений: перед нами грубая, пьянствующая знаменитость. Робкая, подобострастная фигура благоговеющего почитателя Хофара (А. Хочинский) вызывает в нем нравственное и физическое отвращение. Он гонит его, отмахиваясь, как от зудящей мухи. Выслушивает сначала с мучительным ожиданием конца рассказа, но затем глаза его приобретают осмысленность, становятся внимательными, в них начинают плясать нетерпеливые лихорадочные блики. Змейкой ток пробегает по залу, заряжая необъяснимым сумасшедшим азартом. Хофер увлекается. От недавней апатии Корбеса не остается и следа. Сидящий на полу, грызущий орехи, лежащий на рабочем столе, вертящийся вокруг своего гостя, он не пропускает ни единого сказанного им слова, потирает руки и все время бормочет: «Да, да, да, да…», — подгоняя рассказчика. С неподдельным восторгом Корбес изучает своего посетителя, цепко впиваясь в него взглядом, фиксируя каждый жест, каждую интонацию.

Когда «материал» испит до конца, когда Хофер оказывается таким же, как все, требуя вознаграждения за «молчание», он писателя больше не интересует. Уже ощущающий внутренний неостановимый творческий процесс, Корбес цепенеет в кресле, взгляд его заостряется и леденеет. Секунда — и «За работу, Себастьян!». Удовлетворяющий свои кровожадные прихоти романист-убийца описывает в книгах не вымышленные, но реальные злодейства, чтобы страницы пахли кровью. И он добивается неслыханной популярности. Хофер — лишь очередная его жертва, впрочем, такая же, какой чуть позже становится и сам Корбес.

…Маленький хрусталик, пронизанный лучом света в неумолимых руках Палача, символизирующий беспомощную хрупкость человеческой жизни, проглатывает тьма, и устрашающе в душном мраке срывается моцартовское «Dies irae».

Можно, конечно, красиво и пространно говорить о призрачных судьбах всего человечества, метафорически собранных в прозрачном шарике, а можно заново про себя вернуть головокружительные моменты сопереживаний и соощущений и еще раз окунуться в жаркую волну подаренного вдохновения.